Ципко А.С. Ценности и борьба сознательного ПАТРИОТИЗМА

Оглавление

Введение

Любить свой народ не значит льстить ему или утаивать от него его слабые стороны, но честно и мужественно выговаривать их и неустанно бороться с ними. Национальная гордость не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия. Настоящий патриот учится на политических ошибках своего народа, на недостатках его характера и его культуры, на исторических крушениях и на неудачах его хозяйства. Именно потому, что он любит свою родину, он пристально и ответственно следит за тем, где и в чем народ не находится на надлежащей высоте, он не боится указывать на это, памятуя хорошую народную поговорку: "Велика растет чужая земля своей похвальбой, а наша станет своею хайкой" (от слова "хаять", т.е. порицать. – А.Ц.).

В России трудно быть патриотом. У нашей Родины особая судьба. Худые времена, времена лишений, страданий, невыносимых мук для миллионов составляют значительную часть нашей национальной истории. И совсем не случайно наши гении называли Россию страной "долготерпения". Уже книжники начала XVII века писали, что Россия является страной "безумного молчания". Наш многонациональный народ жил, строил, защищал российское государство часто на надрыве, на пределе человеческих возможностей.

Мы, несомненно, европейская страна, неотъемлемая часть христианской цивилизации, но так уж получилось, что в нашей истории почему-то находили убежище прежде всего темные, злые стороны европейского духа. Европейские ценности государственничества и гуманизма у нас всегда находились не просто по разные стороны баррикад, но были взаимоисключающими. Наше феодальное крепостничество носило изуверский характер. На самом деле оно было новым изданием древнего рабства. Хотя нигде в истории не было случая, чтобы к своим соплеменникам, своим единоверцам относились как к скоту, как, по словам Радищева, "волам во ярме". "Продается дворовая девка 18 лет и 4-местная карета на рессорах за умеренную плату" – подобного рода объявления можно было найти только в газетах христианской, православной России.

Никто в Европе так не "сорил людьми", так равнодушно не относился к людским потерям во время бесконечных войн, как российские самодержцы. Меньше всего берег российского солдата и человеческие жизни по иронии судьбы все еще популярный в нашем российском народе Сталин. Он посылал сотни тысяч солдат на смерть даже тогда, когда в этом не было никакой военной необходимости. Люди у нас часто погибали не во имя победы, а во имя "славных" сталинских побед. Беда наша, кстати, состоит не только в том, что в нашей истории было много непомерной, бессмысленной жестокости. Практика сознательного умерщвления тела народного во имя его, народа, приуготовления ко Второму пришествию во времена Ивана Грозного, петровский опыт строительства новой столицы на костях крепостных и большевистская практика физического уничтожения враждебных классов тому подтверждением. Беда, наверное, состоит еще и в том, что русские привыкли к этой жестокости властей, до сих пор пытаются найти им оправдание.

Нельзя не знать, не видеть, что наш коммунизм тоже был порождением все той же непомерной гордыни европейского духа, гордыни европейского просвещения. Но по законам нашей мученической судьбы именно нам было предначертано раскрыть миру чудовищный аморализм, садистскую природу революционного социализма, марксистского учения о пролетарской революции, о том, что "насилие является повивальной бабкой истории". Нам пришлось заплатить десятками миллионов загубленных жизней за сомнительное право быть "первопроходцами" социализма.

Большевики со своими "открытиями", со своим "красным", а потом "сталинским" террором, со своей практикой уничтожения заложников, случайно попавшихся под руку людей, во имя "устрашения классового врага", со своей практикой концентрационных лагерей, со своей практикой уничтожения так называемых реакционных классов, духовенства, "казачества", а потом "кулачества", были предтечей зверств Гитлера. Хотя Гитлер был больше европеец, чем Ленин и Сталин. Гитлер как европейский варвар убивал чужих. Вожди большевизма – и Ленин, и Сталин – истребляли прежде всего свой народ, как правило, его наиболее одаренных и талантливых представителей. На самом деле, как становится видно, уже в годы нашей моральной и интеллектуальной разрухи Ленин и Сталин прежде всего уничтожали будущее народа российского. Слава богу, что им не удалось довести свое дело до завершения.

Но именно потому, что в нашей истории худых времен было больше, чем добрых, потому, что надо было часто любить и сохранять верность России вопреки худому, что было и есть в нашей жизни, наш российский патриотизм был таким пронзительным, глубинным и ярким. Никто так не любил Россию, никто так ярко и вдохновенно не писал о ее моральной и духовной самоценности, как русские мыслители в изгнании, наблюдающие из своего европейского далека за мучениями русских людей во времена большевистского эксперимента. Они, русские мыслители в изгнании, видели, что в большинстве своем народ изменил сам себе, своей церкви, своим ценностям, что народ, возбужденной "страстью расправы" и "страстью раздела", впал в грех, но все же, вопреки всему, вслед за Федором Достоевским верили, что он, народ российский, "не примет и не захочет принять своего греха за правду".

Русский патриотизм русских мыслителей в изгнании сродни вере древних христиан, утверждавших вслед за Тертуллианом: "Верую, ибо абсурдно". И действительно, было ли во времена Сталина хоть одно достоверное свидетельство, что Россия все еще жива, что у нее хватит духовных сил преодолеть чуму большевизма?

Российскому патриотизму в годы большевизма были предуготовлены испытания, которые еще в "благословенном", довоенном 1913 году предсказал великий русский патриот Василий Розанов. Готовность к этим испытаниям, ощущение их неизбежности помогли самому Василию Розанову морально выстоять в годы очень скоро наступивших катаклизмов, Гражданской войны, красного террора и страшного, мучительного голода. "Счастливую и великую родину, – писал Василий Розанов, – любить не велика вещь. Мы должны ее любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша мать "пьяна", лежит и вся запуталась в грехе, – мы и не должны отходить от нее".Эти страшные слова, понятно, нелегко дались патриоту Василию Розанову, но очень честно выражают кричащий драматизм российского патриотизма. Ибо русскому человеку не остается выбора: или полюбить вопреки всему свою Россию, какая она есть, не только со своими добрыми временами, но и с худыми, или перестать быть русским. Не обладая духовной привязанностью к своей стране, можно быть гражданином России или "россиянином", но русским в духовном, культурном смысле нельзя стать, не ощущая свою глубинную, неразрывную связь со своей страной, со своим народом, с судьбой нашей страны, нельзя быть русским, сохраняя в душе дистанцию к нашей русской судьбе. У того же Василия Розанова в "Опавших листьях": "Может быть, народ наш и плох, но он – наш, наш народ, и это решает все". Вслед за Василием Розановым мы можем сказать: "Может быть, в нашей истории было много худого, много насилия и жестокости, но это наша, наша история, и это решает все".

Еще в далеком 1967 году в Праге, будучи в гостях у белоэмигранта, профессора Карлова Университета, слависта Леонтия Васильевича Копецкого, я был свидетелем спора между хозяином квартиры и его внучатой племянницей Лепешинской, девочкой не более 10–11 лет, которая с мамой на обратном пути из Москвы в Париж заехала навестить своих родственников. Дед Леонтий настаивал, чтобы внучка читала по вечерам "Мертвые души" Гоголя. Но она, Оля, со слезами на глазах сопротивлялась, говорила, что ей не нравятся эти "страшные рожи", Чичиковы, Ноздревы, Коробочки... А он ей в ответ произнес слова, которые я запомнил на всю жизнь: "Если ты хочешь быть, остаться русской, ты должна полюбить и Ноздрева и Чичикова. Другой России у нас с тобой нет". Кстати, я сам, будучи тогда уже студентом пятого курса философского факультета МГУ, именно в Праге, общаясь несколько недель с Леонтием Васильевичем Копецким и с его друзьями, сыновьями русского промышленника Махонина Петром и Павлом, завершил свои университеты русского патриотизма. На жизненном опыте этих людей, которые посчитали возможным мне, по сути молокососу, раскрывать свою душу, я узнал, что цену русскости, права быть русским можно осознать на чужбине, когда ты вынужден жить среди "чужих".

Но, наверное, по той причине, что любовь к России требует моральных усилий, работы и ума и души, у нас, с одной стороны, было сказано так много светлых, пронзительных слов о любимой России (ничего подобного вы не найдете ни во французской, ни тем более в англосаксонской литературе), но, с другой стороны, так много было и Смердяковых, утверждающих, что России в сущности уже нет, а есть только одно пустое место, сгнившее место, которое остается только завоевать "соседнему умному народу".

И самое важное для понимания природы извечного надлома, разломов русской общественной жизни. У нас всегда, в силу драматизма и трагизма русской судьбы, всегда был и до сих пор остается соблазн патриотизма с закрытыми глазами, соблазн облегчить себе душу и сказать, что наши худые времена, наши извечные муки и страдания и есть наша русская судьба, что свобода и полнота человеческого бытия заказаны русскому человеку, что муки – это и есть наша русская "красота", что иначе, как через надрыв, через истязание самих себя мы, русские, жить не можем. Отсюда соблазн сказать, что мук на самом деле не было, что народ российский все эти мученичества крепостничества нес не просто терпеливо, но и со светлой душой, прощая своих мучителей, что "праведность десятков миллионов очищала и просветляла в единстве народного сознания грех немногих тысяч поработителей" (С.А.Аскольдов), что русскому человеку и даже русскому патриоту ничего иного не остается, как вслед за Тютчевым созерцать "край родной долготерпенья", верить, что

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Раньше предпринимались попытки облагородить, "благословить" тяжкую ношу народа российского. Кстати, все эти мифы о праведном восприятии русским народом своего мученичества были опровергнуты "расправой" в 1917 году внуков миллионов рабов над внуками "тысяч поработителей". Но сегодня мы являемся свидетелями новых, просто яростных попыток доказать, что без надрыва, без "мобилизации", без "стоической", традиционной "жертвенности" народ наш просто не может жить. До настоящего дня не прекратились попытки доказать, что якобы точно так, как миллионы рабов во время крепостничества со "светлой душой" воспринимали тяготы своей неволи, миллионы советских людей не только со светлой душой, но и с радостью, энтузиазмом воспринимали уже новое сталинское издание крепостничества, что якобы (как убеждал нас вернувшийся из мюнхенского самозаточения автор "Зияющих высот") сталинизм со всеми его тяготами и испытаниями и был на самом деле моментом истины для русского народа.

В своих очерках о российском патриотизме я вслед за российскими философами, оказавшимися после 1922 года в изгнании, пытаюсь показать, что любовь к России такой, какая она была и какая она есть, не отменяет права отличать зло от добра в российской истории, не освобождает нас от нравственной оценки нашей национальной истории, не освобождает от христианского сострадания к тем, у которых, как и у нас, была всего лишь одна, Богом данная жизнь на этой земле, и которые все же оказались невинными жертвами наших бесконечных худых русских времен. Я убежден, что чувство личности, ощущение самоценности человеческой жизни не укоренится в нашем национальном сознании до тех пор, пока мы не научимся ощущать чужую боль и чужие страдания, даже боль и страдания тех, кто жил и умирал в близком и отдаленном от нас прошлом. Я согласен с теми, в том числе и с ранними и поздними славянофилами, кто полагал, что Россия была и останется одинокой в своей же Европе, непонятой, недооцененной нашими соседями, европейцами, но я полагаю, что, несмотря на изначальный драматизм нашей российской судьбы, на то, что мы остаемся для европейцев "другой", "чужой" Европой, что наши жизни стоят для европейцев куда меньше, чем свои, мы не вправе отказаться от ценностей христианства и гуманизма, от сознания самоценности каждой человеческой жизни, ее свободы, ее права на личное счастье. Я не верю, что можно выстроить российское патриотическое чувство на каких-то особых, своих, "незаемных" ценностях.

В заключительных главах своей книги я пытаюсь показать, что на самом деле идея особого пути, особенно идея "красного пути", которая до сих пор греет душу "патриотизму с закрытыми глазами", с закрытой душой, на практике всегда была оправданием варварства, деспотизма и цивилизационной отсталости страны.

Автор этой книги уже несколько десятилетий принимает активное участие в нашей извечной российской идейной борьбе, в борьбе за право быть одновременно и патриотом и исповедовать европейскую веру в то, что человек рожден, чтобы быть свободным, что ему дано право не только на спасение своей души, но и право достойно, полноправно прожить жизнь на этой земле. Я всегда инстинктивно чувствовал, что на самом деле за апологией опрощения, бедности, бытовой неустроенности, неукорененности русского человека стоит не столько стремление защитить духовность, сколько глубинная, инстинктивная зависть к богатству, укорененности других, европейских народов. Поэтому я лично уже со студенческих лет чувствовал отвращение к патриотизму бедности, к патриотизму "долготерпенья" и неукорененности русского народа.

В силу возраста и жизненного опыта я пришел к выводу, что на самом деле привести в свою веру можно только тех, кто ищет твоей веры, что невозможно прошибить никакими аргументами, никакой логикой тех, у кого по-другому, чем у тебя, устроена душа, кто в силу независящих от него причин по-другому видит и чувствует старую и новую Россию, кто твое чувствование России, твое понимание России и судьбы не воспринимает. Самая страшная правда состоит в том, что Смердяковыми, с их инстинктивным отторжением от России и русского народа, рождаются. Хочет, очень хочет видеть человек, что Россия – "пустое", "гнилое" место, и ничем, абсолютно ничем его не прошибешь. Кстати, среди поколения "первопроходцев" социализма, поколения индустриализации, тоже было много Смердяковых, я с ними сталкивался в юности, было много тех, кто, начитавшись Тэйлора и других издаваемых в то время "западных книжек", пришел к выводу, что "русские сами ничего не умеют делать".

Кстати, если быть честным, я сам воспринимаю в текстах, в том числе и текстах российских мыслителей, только то, что во мне в осознанной или неосознанной форме уже сидело. Поэтому у нас, наверное, в силу различного ощущения своей страны у разных людей, на равных во все времена процветал наряду с патриотизмом и национальный нигилизм, а сам патриотизм имел разные ипостаси.

Когда я первый раз в жизни, в 1965 году, будучи студентом 3 курса философского факультета МГУ, прочитал "Вехи", то обнаружил в этих текстах прежде всего запрещенную в СССР правду о моральной пустоте марксизма, самой идеи революционного переустройства общества. Но я тогда, в молодости, прошел мимо, не обнаружил в этой книге самого главного – правды о России, не обнаружил в ней философии государственничества, философии морального патриотизма. И только позже, когда я пережил свои антимарксистские страсти, я увидел и в текстах "Вех", и в текстах сборника "Из глубины" трудную правду о русской судьбе.

На самом деле люди от рождения находятся, как сказано в Библии, на разном расстоянии от Бога, поэтому одним легко дается любовь к ближнему, а другим очень тяжело или совсем не дается. И кстати, в этом состоит глубинное, непреодолимое разумом противоречие христианского учения о человеке. С одной стороны, якобы все мы – твари божьи и имеем право на спасение, на свободу добра. С другой стороны, оказывается, что у одних от рождения душа больше открыта к Богу, а у других меньше. Но, наверное, точно так и способность воспринимать судьбу своей Родины как свою судьбу, ощущение непрерывной связи своей судьбы с судьбой твоей Родины заложена по-разному в каждом из нас. Будем честны перед собой. Ведь на самом деле у большинства людей, и не только в России, доминирует иждивенческое отношение к своей стране. Она им нравится, когда она дает им блага, но они становятся к ней спиной, когда она от них требует жертв, приносит в их жизнь лишения. Как много было у нас патриотов, когда можно было в баре за кружкой пива болеть за "сказочные" победы сборной России по футболу. Но как трудно этим же патриотам российского футбола дается открывшаяся после войны в Южной Осетии правда о взаимоотношениях России с Западом, правда о той цене, которую мы заплатили за проявленное достоинство.

Люди от рождения находятся на разном расстоянии от того, что можно было бы назвать нравственным патриотизмом, то есть чувством единения, гордости за свое Отечество, моральным чувством, чувством отвращения к крови, насилию, отвращения к нашей российской привычке "сорить людьми". Я искренне пытался и пытаюсь понять тех "красных патриотов", кто убежден, что величие русских заключено в "глубине" нашей революции, в "ожесточении", кровавости нашей гражданской войны 1918–1920 годов, и обнаруживаю, что у этих людей на самом деле душа работает по-другому, чем у меня, в ней изначально заморожено чувство сострадания не просто к ближнему, но и к своим соотечественникам. Но ведь на самом деле красный, классовый патриотизм пуст, ибо в нем нет фундамента патриотизма, то есть чувства национального единства, ощущения того, что жертвы этой "ожесточенной" гражданской войны – это твои соотечественники, такие же, как ты, частицы единого национального целого.

Но еще труднее пробиться в душу, пробудить чувство личной сопричастности России и русской судьбе у тех, кто убежден, что патриотизм, любовь к Родине есть признак слабости, интеллектуальной неразвитости, как любил говорить Денис Драгунский, патриотом является тот, кому нечего и некого любить.

Я прекрасно понимаю, что на самом деле совсем не просто пройти через испытания патриотизма российского. И не только потому, как я уже сказал, что в нашей истории все же было мало по сравнению с другими народами светлых дней, потому, что за суверенитет и государственную независимость нам пришлось платить намного больше, чем другим народам Европы.К.Маркс был неправ, когда утверждал, что без насилия нет прогресса, нет развития. Многие народы Европы, и прежде всего скандинавы, сумели и достойно жить, и творить духовно, не пройдя через ужасы гражданских войн и революционного террора.

Проблема, трагическая проблема состоит в том, что иногда при оценке тех или иных событий российской истории действительно невозможно примирить патриотизм как государственнический инстинкт с моральным чувством. Видно, как все идеологи морального, сознательного патриотизма – и Николай Бердяев, и Петр Струве, и Семен Франк – обходили стороной проблему Петра I. Несомненно, царь-садист, но все же "открыл окно в Европу".

Но при всем этом, при всей сложности выстраивания того, что называется патриотизмом с открытыми глазами и открытой душой, существует необходимость раскрыть его культурнические, гуманитарные достоинства. В конце концов, все самое ценное и глубокое, что было написано о судьбе России – речь идет о сборниках "Вехи" и "Из глубины", – как раз и было посвящено доказательству того, что можно и нужно, с одной стороны, преодолеть пораженчество, "государственное отщепенство" наследников Смердякова, но, с другой стороны, остаться на позициях европейского гуманизма, сохраняя верность идеалам свободы и прав личности. Кстати, Иван Ильин, который в наших либеральных кругах слывет "реакционером", на самом деле решал вслед за веховцами ту же задачу соединенияроссийского государственничества с моральным, христианским отношением и к человеку, и ко всем племенам человеческим.

В этой книге, над которой я начал работать еще в первой половине 90Нх, когда с утра до вечера с экранов нашего российского телевидения внедрялась мысль, что быть патриотом постыдно, что "патриотизм является последним убежищем для негодяев", я ставил себе целью доказать, что патриотизм газеты "Завтра", который будил антигосударственнические, "антиимперские" страсти нашей либеральной общественности, не имеет никакого отношения к традициям "сознательного","просвещенного" российского патриотизма, что на самом деле доминирующий до революции 1917 года так называемый "сознательный патриотизм" не имел ничего общего ни с ксенофобией, ни с антисемитизмом, ни с этническим национализмом.

И надо видеть правду. Отчуждение наших демократов и либералов от ценностей и традиций российского патриотизма было связано и с их, как правило, левой марксистской закваской (не забывайте, что все без исключения идеологи демократического движения конца 80Нх – начала 90Нх были искренними ленинцами – и Егор Яковлев, и Лен Карпинский, и Отто Лацис, и т.д.), и с характерным для советских обществоведов дефицитом знаний о русской общественной мысли. Правда состоит в том, что в сознании подавляющего большинства наших демократов начала 90Нх лицо идеи российского патриотизма отождествлялись с идеологией газеты, которая сегодня называется "Завтра". В этих условиях я и начал в своих статьях напоминать о том, что на самом деле российский патриотизм в лице его выдающихся идеологов имел совсем другое, гуманное европейское лицо, что российский патриотизм предполагал и уважение к культуре, и уважение к свободе, достоинству человеческой личности. Тогда, в 90Не, и даже в начале нового века я в своих статьях занимался просто популяризацией идей сознательного патриотизма и доказывал, что на самом деле все обстоит прямо противоположным образом, что на самом деле моральным уродством является не патриотизм, а, напротив, равнодушие к судьбе своей Отчизны.

Все эти аргументы, которые я собирал в защиту патриотических чувств вообще и российского патриотизма в частности, как раз и отражены в первых главах книги, представляемой на суд читателя. Я пытался доказать, что можно и Родину любить, и быть достойным, нравственным, интеллигентным человеком. Хотя, наверное, только в нашей странной европейской стране надо доказывать ценность патриотических чувств. Такая задача никогда не стояла ни перед французскими, ни тем более польскими обществоведами. Сама необходимость оправдывать и защищать казалось бы такое естественное для европейца чувство, как любовь к Родине, государственничество, конечно, свидетельствует о каких-то глубинных изъянах нашей интеллигенции, интеллектуальной элиты в целом.

Но с начала нового века, после того, как весной 2000 года Президентом России стал Владимир Путин, мне показалось, что близкие мне ценности сознательного, просвещенного российского патриотизма, которые я, честно говоря, без успеха отстаивал еще с конца 80Нх прошлого века, со времен опубликования своей статьи "Истоки сталинизма" ("Наука и жизнь". 1988. N11, 12; 1989. N1, 2), наконец-то становятся государственной идеологией, что наконец-то стала сама собой понятна, с одной стороны, противоестественность "государственного" и "национального" отщепенства, а с другой стороны, стал очевиден аморализм "красного патриотизма", всех этих восторгов по поводу "величия" нашей революционной ломки, по поводу "жертвенности" первопроходцев социализма.

И действительно, во всем, что говорил и до сих пор говорит о России Владимир Путин, традиционное российское государственничество органично и естественно сочеталось с европейским гуманизмом, с утверждением, что во имя идеалов, тем более когда они являются "пустыми", нельзя жертвовать жизнью людей. Президентская философия Путина всегда была направлена и против национального нигилизма, и против нашей российской традиции "сорить людьми".

Но Россия – действительно страна неожиданностей. Когда либеральная борьба с российским патриотизмом сошла на нет, когда так называемое противостояние "между либералами и державниками" утратило свою прежнюю остроту, вдруг неожиданно – именно во время выборной кампании 2007–2008 годов – резко обострилась борьба в так называемом патриотическом лагере. Вдруг, как мне казалось еще несколько месяцев назад, явно и неявно на сознательный, моральный антикоммунистический патриотизм начали массированную атаку сторонники так называемого особого русского и обязательно "красного" пути. В последние месяцы в общественное сознание и, самое интересное, по инициативе бывших либералов, в прошлом активных поборников демократических реформ Михаила Горбачева, началась атака на "заемные", "чужие", "западные" ценности, прежде всего ценности свободы и самоценности человеческой жизни, началась кампания по пропаганде традиционного российского изоляционизма, борьбы с якобы чуждыми "исконному" русскому сознанию ценностями "бюргерства", благосостояния, комфорта. Вдруг неожиданно всплыла казалось бы давно забытая идеология "Молодой гвардии" конца 60Нх, идеология "красного почвенничества" с присущей ей враждебностью к западной, так называемой "торгашеской цивилизации".

В этой ситуации лично для меня открылся новый фронт борьбы, на этот раз борьбы с подменой патриотизма антизападными фобиями, с попытками вывести российский патриотизм с поля европейских ценностей. В этой все же новой идейной ситуации я просто был вынужден показать качественные, идейные различия между поздним консервативным славянофильством и идеологией сознательного патриотизма, показать различия между убеждениями Николая Данилевского и Константина Леонтьева, которые полагали, что "Европа существенно враждебна России" не только во внешней политике, но и по структуре своих ценностей, с одной стороны, и убеждениями патриотов-западников, Петра Струве, Николая Бердяева – с другой стороны. Все это потребовало от меня нового прочтения всего того, что было у нас сказано о природе "сознательного" патриотизма, расширения круга исследуемой и, соответственно, цитируемой в книге литературы. Результаты этого во многом еще предварительного исследования отражены в последних главах книги. Мне в ходе работы над книгой стала лучше видна органическая связь между идеологией особого русского пути и российского марксизма. Но, наверное, в ходе работы над этой темой надо лучше себе уяснить особенности патриотизма Федора Достоевского, его православного почвенничества, показать коренные различия между православным почвенничеством и нынешним красным почвенничеством.

Но скажу честно, новая идейная ситуация в стране, возникшая после решения Президента Дмитрия Медведева признать независимость Южной Осетии и Абхазии, после того, как наступил момент истины в наших отношениях с Западом, я был вынужден спешить и издать книгу в том виде, в каком она сложилась к настоящему моменту. Все, что я написал о природе и ценностях российского "сознательного патриотизма", патриотизма, который не порывает с моралью, с христианскими ценностями, как я убежден, стало востребовано новой ситуацией, когда наступили если не "худые", то трудные времена, когда снова появилось, как и двадцать лет назад, так много соблазнов и для смердяковщины, и для слепого патриотизма, зовущего нас в бездну добровольной изоляции от Запада. Посмотрите открытыми, трезвыми глазами на идейные страсти и споры сентябрьской России 2008 года. Как будто мы вернулись в СССР накануне его распада. Те, кто тогда, в 1990 и в 1991 годы, боролся с "имперским" наследством, призывал развалить СССР, сбросить "лишние территории", сегодня критикуют и Дмитрия Медведева, и Владимира Путина за то, что они стали жертвами "имперского синдрома", жертвами "имперских страстей" и вмешались в конфликт между Грузией и Южной Осетией и Абхазией, а затем признали их государственную независимость. Оказывается, я был неправ, когда надеялся, что в России после всего пережитого нами в последние двадцать лет последователей Смердякова стало меньше. Ничего подобного. Те же люди, которые в 1990–1991 годы говорили, что российская державность несовместима с демократией, сегодня говорят, что во имя сохранения дружбы с Западом нам "пора уходить с Кавказа". У нас, как выяснилось, до сих пор много тех, кто полагает, что пора отдать всю Россию с потрохами "умным соседям".

Но те, кто в начале 90Нх призвал нас покончить с демократией, с гласностью, отказаться от западных "химер" свободы и личного благополучия, снова, как и без малого двадцать лет назад, даже с большей энергией сталкивают Россию на проторенную в XX веке колею "нетривиальной" экономики, особого "русского пути развития". Ситуация сейчас серьезная. Ибо проводимая в последнее время Западом в отношении России политика "двойных стандартов", откровенного игнорирования ее интересов и исторических прав объективно усиливает позиции сторонников "красного реванша", тех, кто призывает якобы во имя сохранения России и ее суверенитета отказаться от завоеваний демократии.

Надеюсь, что в этой новой ситуации моя книга о здоровом и умом и душой русском патриотизме поможет тем, кто не хочет поддаться ни искушениям национального нигилизма, ни искушениям слепого, инстинктивного патриотизма.

Благодарен моему помощнику Ирине Фроловой, а также издательству URSS в лице редактора Любови Чирок за труд и терпение, проявленные в процессе подготовки моей рукописи к изданию.

Благодарю академика Андрея Афанасьевича Кокошина за советы, которые помогли мне актуализировать работу, и помощь в издании книги.

Об авторе

Доктор философских наук, доктор философии хабилитус Польши, главный научный сотрудник Института экономики РАН. Родился 15 августа 1941 г. в Одессе. Окончил философский факультет МГУ в 1968 г. и аспирантуру этого факультета в 1972 г. С 1972 г. по настоящее время работает в Институте экономики РАН (до 1991 г., до распада СССР, – Институт экономики мировой социалистической системы АН СССР). С 1986 по 1990 гг. – консультант Международного отдела ЦК КПСС. С 1990 по 1992 гг. – заместитель директора ИЭМСС АН СССР. С 1992 по 1995 гг. – директор научных программ Горбачев-фонда.

С 1978 по 1980 гг. работал доцентом Института философии и социологии Польской академии наук. Является единственным русским ученым, который защитил диссертацию на звание доктора хабилитус в Польше, в 1980 г. С 1992 по 1993 гг. – приглашенный профессор Университета Хоккайдо в Японии. С 1995 по 1996 гг. – приглашенный профессор Центра Вудро Вильсона в Вашингтоне.

Автор многих книг и статей. Получил мировую известность благодаря своим статьям "Истоки сталинизма", опубликованным в 1988-1989 гг. в журнале "Наука и жизнь", которые положили начало легальной критике марксизма в СССР. Его книги и, в частности, "Умер ли сталинизм?", опубликованы в США, Германии, Японии.