Линцбах Я.И. Принципы философского языка:
Опыт точного языкознания. Изд. 2, доп.

Оглавление.

О книге Я.Линцбаха

Habent sua fata libelli. Еще четверть века после опубликования рецензируемой книги любой читатель, а в особенности читатель-филолог непременно счел бы автора книги сумасшедшим, прочтя только предисловие книги и ознакомившись с ее оглавлением. Особенно в таком мнении читателя должны были бы утвердить странно взволнованные страницы, с которых на вас смотрят горящие глаза безумца: "За дефекты изложения автор извиняется заранее. Ему пришлось писать эту книгу не в том спокойном и ровном настроении духа и не в тех условиях неограниченного досуга, в которых предполагал это делать, ибо, состоя с момента объявления войны в числе ожидающих призыва, он не чувствовал себя более свободным распорядителем ни своего времени, ни самой своей жизни. Он должен был работать спешно для того, чтобы спасти это свое исследование, являющееся результатом всей сознательной половины его жизни–около четверти столетия, от возможного уничтожения" (стр.XII).

Все это предисловие глубоко примечательно, и только сегодня мы можем понять, насколько серьезна волнующая автора проблема.

Начинается предисловие словами:

"В средние века вместо современной химии существовала алхимия. Это была мнимая наука, имевшая целью "усовершенствовать" металлы. Специальной задачей ее было превращение "неблагородных" металлов... в "благородные"... причем считалось, что это может быть достигнуто приготовлением щ так называемого "философского камня"... Философского камня как такового не нашли, но нашли нечто, неизмеримо более чудесное, –точное знание, позволяющее нам в настоящее время мечтать о том, о чем еще не могли мечтать алхимики – о всеобщем превращении вещества.

Приблизительно то же самое можно сказать и о "философском языке". Представление о нем возникло в области философии и вообще отвлеченного знания в виде мечты о создании такого усовершенствованного языка, одного приложения которого к предметам в качестве некоторой "логики открытий" достаточно было бы для выработки положительного знания.... Подготовительная работа в этой области производится сейчас так же, как производилась она когда-то в алхимии. Мы подразумеваем работу современных лингвистов, являющихся здесь такими же неутомимыми тружениками, – своего рода сказочными гномами, – какими были в свое время алхимики. Деятельность их определяется более или менее сознательным стремлением отыскать те наиболее общие законы, которыми обусловлено существование языка, и обладание которыми является раз-носильным обладанию философским языкомщ" (стр.III).

Далее Линцбах говорит о том, что современное ему языкознание занято "исключительно собиранием и коллекционированием сырого материала, доставленного нам историей" и произносит в связи с этим следующие не очень ласкающие ухо лингвиста слова:

"Даже наиболее философски настроенные исследователи лишены здесь самой постановкой задачи той свободы мысли и воображения, которая является необходимым условием всякого творчества в области науки. Поэтому мы не ошибемся, если скажем, что современному языкознанию так же никогда не суждено сделаться наукой в настоящем смысле слова, как не суждено было сделаться ей средневековой алхимии и что, подобно последней, оно никогда не достигнет своей цели, а сыграв свою историческую роль – подготовления к настоящей науке, – должно будет прекратить свое существование. Что современное языкознание действительно уподобляется здесь алхимии, что оно является только предтечею настоящей науки, имеющей придти после него, в этом можно убедиться хотя бы из рассмотрения той явно безнадежной и несостоятельной предпосылки, из которой оно исходит. Оно предполагает, что в необъятной куче исторического материала, дошедшего до нас в виде многих тысяч живых и мертвых языков, находится та жемчужина, которой ищет мысль современного человека. Неудивительно, что, исходя из такого положения, лингвисты вынуждены играть роль не художников, а антикваров, не ученых, а любителей, которые, вместо того, чтобы лично творить, заняты лишь собиранием и изучением продуктов творчества других людей. Мы имеем здесь, в области исторического языкознания, не творчество, а отсутствие его, не колыбель новых идей, а кладбище старых. Мы просто стоим здесь перед некоторой богатой, по своему интересной эпохой в жизни человечества, которой пришел конец и которую уже ничто не в состоянии вернуть к жизни".

Все это горькие слова, но сегодня нужно признать, что, несмотря на некоторые преувеличения, в целом и в общей перспективе развития науки автор несомненно был прав. Был он прав и в том, что для быстрого развития языкознания как науки необходимо было отойти от эмпиризма XIX века и строить абстрактную дедуктивную систему (именно это и имеет в виду Линцбах, говоря в дальнейшем о "свободном творчестве в смысле математики"). Показательно и то, что по сути дела Линцбах, совершенно независимо от Соссюра, выдвигает программу построения общей семиотики ("философского языка" как он выражается), причем как и Соссюр последовательно проводит имманентную точку зрения.

Линцбаху показалось, что он решил задачу построения общей семиотики (т.е. создал "философский язык"), предложив идентифицировать дифференциальные признаки и совокупности дифференциальных признаков фонем (по его терминологии "букв") с числами и координатами четырехмерного многообразия пространства-времени. Мы не будем приводить принятых Линцбахом правил соответствия, а также прозаических и даже поэтических текстов на построенном им языке, ибо здесь он оказался в положении такого же алхимика, каким по его мнению был современный ему языковед. Проблема построения общей семиотики не могла быть еще решена в то время. Не может быть она решена и сегодня, хотя мы теперь несколько ближе к ее решению. При этом сегодня ясно, что анализ реальных лингвистических фактов все же даст гораздо больше для построения "философского языка", чем это казалось Линцбаху. А главное, сегодня мы хорошо понимаем, что здание общей семиотики не может быть возведено одним человеком, что для этого требуются труды целых поколений. Не подтверждается ли этим первое впечатление о чудаке или, может быть, безумце, который попытался достичь недостижимого?

Думаю, что это не так и что книга Линцбаха должна войти в список основных трудов по общей семиотике. Дело в том, что в поисках "философского языка" Линцбах исследовал ряд принципов, которые несомненно важны для будущего. Остановимся на этих принципах.

1. Принцип сокращения. В главе "Об идеальном письме" Линцбах рассматривает в связи с общими проблемами стенографии то, что мы сегодня называем проблемой избыточности, проявляя ясное понимание разной роли избыточности для говорящего и слушающего (стр.25): если говорящий (пишущий) страдает от избыточности, то для слушающего избыточность, напротив, помогает восприятию. Интересно предлагаемое им решение проблемы скорописи: он предлагает создать машинку, в которой единицами будет то, что мы теперь называем дифференциальными признаками фонем.

2. Принцип упрощения. В главе "Об идеальном языке" Линцбах рассматривает уже не принципы сокращения текста, а, как мы бы теперь сказали, принципы уменьшения алфавита и в этой связи строит, как он выражается, "рациональную фонетику". Интересно, что здесь он проявляет вполне современное понимание роли парадигматических отношений в системе фонем, строя, так сказать, минимальную подсистему, не содержащую "пустых клеток" (см. мою книгу "Модели языка", гл.II). В случае возникновения пустой клетки он заполняет таковую введением новой фонемы, например [дж]. Наиболее убедительно в этой "рациональной фонетике" Линцбаха, пожалуй, то, что он вводит единую совокупность дифференциальных признаков для гласных и согласных, предвосхитив тем самым основной постулат дихотомической теории фонем. Стоя в стороне от современной ему и уже довольно высоко развитой в то время физиологической фонетики, Линцбах формулирует свои признаки весьма грубо, дилетански, например, участие (неучастие) носа, губ, зубов, щек, языка (так л отличается в его трактовке от всех других звуков участием щек). Но идеи его далеко опередили современников. В этой же главе, обсуждая вопрос о рациональной конструкции слогов, слов, суждений, Линцбах последовательно проводит принцип бинарности или, как можно было бы сейчас сказать, синтагматизации. По-видимому, сегодня уж не очень интересны философские обоснования этого принципа, которым Линцбах уделяет много места. Интересно, пожалуй, лишь то, что в этих обоснованиях важную роль играет дискретность речи и словесного мышления по сравнению, например, с графическим языком.

3. Принцип непрерывности и принцип прерывности. В следующих двух главах ("Об идеальных представлениях" и "Об идеальных понятиях") Линцбах исследует соотношение между непрерывным языком действительности и отражающих ее графических представлений и дискретным словесным языком. Исследуя отдельные ситуации, изображаемые графически (время передается последовательностью рисунков), он разбирает предложения, описывающие их, например, "на дороге под горой сейчас появился человек" и выделяет те понятия, которые соответствуют координатам времени и пространства. Сейчас техника подобного анализа разработана несравненно лучше, чем это делается в книге, так, что соответствующие рассуждения сегодня уже мало интересны, но в них рассыпаны отдельные замечания, поражающие современностью подхода. Сравни, например, следующее рассуждение о многозначности терминов: "Принципиально никакое описание не может быть полным, а не будучи полным, не может быть однозначным, ибо однозначна только сама действительность в смысле конечного, предельного случая.. Отсюда все попытки систематизировать термины в научном смысле являются напрасными, ибо в качестве многозначных определений их можно группировать в различные системы, и одной единственной однозначной системы здесь получить невозможно. Приходится признать, что терминам языка присуща именно бессистемность. Это не что иное как художественные образы, то возникающие, то исчезающие в зависимости от той или другой потребности. Ввиду сказанного, выработка схем и их сочетаний, необходимых для обозначения тех или других понятий, является задачею не науки, а искусства и решение возникающих здесь вопросов должно быть предоставлено не ученым, а художникам. Сферой деятельности художника является именно многозначность, а условием этой деятельности – безграничная свобода и независимость от какого бы то ни было порядка, определенного однозначно" (стр.94).

4. Принцип упорядочивания. В главе "Об идеальных знаках" рассматривается позиционное значение знака и в связи с этим разные системы счисления, показывается преимущество двоичной системы. Высказывается интересная идея, что мысль и интуиция суть системы счисления. Далее показывается, что система фонем благодаря наличию дифференциальных признаков, принимающих ровно два значения, может быть поставлена во взаимно однозначное соответствие с некоторой последовательностью двоичных чисел. Эта идея имеет для автора кардинальное значение, поскольку исходя из нее он и придает звукам определенные числовые значения, в построенном им идеальном языке. Но нас интересует сегодня лишь его общий принцип. Далее Линцбах устанавливает вазимнооднозначное соответствие между двоичными числами, с одной стороны, и системами музыки (ритм и мелодия), а также системами пляски и жестикуляции (ритмические телодвижения и позы). В связи с этим он исследует возможности перевода с построенного им идеального языка на язык музыки и жестов и обратно. Как ни примитивны его построения в этой области (ограниченные к тому же, как мы видели, установлением координат пространства и времени), они еще сегодня воспринимаются как новатор-ские, поскольку в этой важной области сделано пока очень мало.

5. Принцип приспособления. В главе "Об идеальных выражениях" Линцбах пытается приспособить – введением ряда соглашений – построенный им язык для выражения математических, химических и других формул. Такое приспособление одного языка для выражения различных вещей приводит автора к мысли о необходимости многоязычия или, как бы мы теперь, сказали, распадения всякого достаточно богатого языка на ряд подъязыков. Выбор языка Линцбах сравнивает с выбором точки зрения в живописи. В связи с этим следующие интересные замечания: "Необходимость применения одновременно нескольких точек зрения чувствуется и в обыкновенном языке, ибо желая сделать нашу мысль возможно более понятной, мы высказываем ее многократно различными словамищ Говорить понятно и выразительно, значит говорить многократно, объясняя предмет с разных изолированных точек зрения, расположенных так, что совокупность возникающих отсюда образов возбуждает в уме слушателей и читателей представление, достаточно близко напоминающее действительностьщ (стр.201). И далее следует смелая мысль: "От языка природы он (человеческий язык) отличается тем, что применяет лишь некоторое конечное число точек зрения. "Природа" же мыслится как построение, обладающее бесконечным множеством точек зрения" (стр.202).

Последняя глава ("Об идеальной культуре") интереса не представляет, так как в ней перечислены все те блага, которые приобретет человечество, перейдя на построенный Линцбахом или какой-нибудь другой построенной по математическим принципам язык. Развитие искусственных языков показало, что они не могут заменить естественные (если не приобретут такой же высокой степени многозначности как и естественные).

В целом однако книга поразительна, как поразительна и сама личность автора. Он несомненно принадлежал к тем людям, которых он сам охарактеризовал в следующих словах:

"По общему правилу среди тысяч и миллионов людей удерживают способность интуиции лишь те немногие, которых, смотря по материальным результатам их деятельности, считают либо чудаками, либо особенно одаренными и гениальными личностями. По сравнению с обыкновенными людьми это как бы дети, ибо их продолжает поражать и занимать то, что неспособно уже возбуждать какой-либо актуальный интерес у других, притупивших свою восприимчивость и сделавшихся в этом отношении импотентными" (стр.208).