Л.П.Репина ПАМЯТЬ И ЗНАНИЕ О ПРОШЛОМ В СТРУКТУРЕ ИДЕНТИЧНОСТИ "Именно сила памяти определяет черты
идентичности и делает прошлое проекцией будущего". "Наше общество, одержимое памятью, думает, Исследовательский проект "Образы времени и исторические представления в цивилизационном контексте: Россия – Восток – Запад", в рамках которого подготовлено настоящее издание, является в определенном смысле продолжением и развитием предыдущего исследовательского проекта Центра интеллектуальной истории Института всеобщей истории РАН "Социальная память и историческая культура средневековой Европы". Хронологические рамки настоящего проекта охватывают Древность, Средневековье и Новое время. При этом ставятся две взаимосвязанные задачи: на материале регионов Западной Европы, России и стран Востока рассмотреть, как представители разных культур и социальных групп интерпретировали свое (и "чужое") прошлое, а также предметно проанализировать генезис, структуру, социальное функционирование и механизм замещения исторических мифов и стереотипов в стабильные и переломные эпохи истории, анализируя как наличествующие культурные универсалии или плоды межкультурного взаимодействия, так и цивилизационные особенности, а также их преломление на различных этапах развития социумов. Речь идет об изучении исторических представлений как об относительно недавнем прошлом, так и о событиях весьма отдаленных, причем в центре исследования – социально и культурно обусловленные коллективные стереотипы, обладающие значительной устойчивостью, иногда сохраняемой на протяжении многих столетий. Что касается конкретно темы настоящего сборника, то она возвращает нас к вопросу о понятиях "миф", "память", "идентичность", "исторический миф" и "этническая/национальная идентичность", а также об их соотношении. Прежде всего, договоримся не путать такие разные значения слова "миф", как: (1) выдумка, фантазия, чистый вымысел, то, что ложно, ошибочно и (2) то, что считается в данном сообществе правдивым, реальным, истинным в рамках определенной картины мира (хотя и не может быть доказано эмпирически). Социально сконструированные исторические мифы, представления о прошлом, воспринимаемые как достоверные "воспоминания" (как "история") и составляющие значимую часть данной картины мира, играют важную роль в ориентации, самоидентификации и поведении индивида, в формировании и поддержании коллективной идентичности и трансляции этических ценностей. В связи с этим возникает потребность в анализе формирования отдельных исторических мифов, их конкретных функций, среды их бытования, маргинализации или реактуализации в обыденном историческом сознании, их использования и идеологической переоценки, в том числе в сменяющих друг друга или конкурирующих нарративах национальной истории (поскольку все народы осознают себя в терминах исторического опыта, уходящего корнями в прошлое). В сети интерактивных коммуникаций происходит постоянный отбор событий, в результате чего некоторые из них подвергаются забвению, в то время как другие сохраняются, обрастают смыслами и превращаются в символы групповой идентичности. Идет процесс реинтерпретации прошлого, продуктами которого являются новые мифы. Особый интерес представляет исследование мифологической составляющей современного исторического сознания, как и возможностей сознательного конструирования/деконструкции исторической памяти. В конце XX столетия память превратилась в ценность, соответствующую современному плюралистическому видению прошлого, проблематика памяти выдвинулась на передовые позиции в общественном сознании и захватила разные области социогуманитарного знания. Известный американский историк Аллан Мегилл точно обозначил это явление современной культурной жизни как "мемориальную манию" и даже постулировал правило: "когда идентичность становится сомнительной, повышается ценность памяти". Историческая память всегда мобилизуется и актуализируется в сложные периоды жизни нации, общества или какой-либо социальной группы, когда перед ними встают новые трудные задачи или создается реальная угроза самому их существованию. Проблемы идентичности – индивидуальной и коллективной – уже довольно давно привлекают пристальное внимание представителей разных социальных и гуманитарных наук. И вполне закономерно, что в современной историографии особое внимание обращается на роль представлений о прошлом и исторических мифов как элементов социальной идентичности. Будучи важнейшей составляющей социокультурного самосознания индивида и группы, коллективная идентичность предполагает принятие и усвоение совокупности представлений, ориентации, идеалов, норм, ценностей, форм поведения той социальной общности (семейнородственной, локальной, этнической, конфессиональной, профессиональной, национальной и т. д.), с которой данный индивид себя отождествляет, что предполагает и разграничение "своих" и "несвоих", "чужих"; без такого различения нет и идентичности. Разделяемая с соответствующей группой "картина мира" включает темпоральный компонент – представления о времени (его членении, измерении, движении, ценности и т. д.), о соотношении прошлого, настоящего и будущего ("связи времен" или разрыва между ними), а также образы общезначимого прошлого – эпох, событий, героев и пр. Память об общем прошлом, "историческая идентичность" является важнейшим компонентом любой коллективной идентичности (социальной, политической, конфессиональной, этнической, национальной). При этом прошлое оказывается не менее проективным, чем будущее. Метафора "зеркала" в применении к прошлому и истории, верна только в том смысле, что, на самом деле, "век нынешний" вовсе не ищет в нем аутентичный образ минувшего, а смотрится в это зеркало (т. е. смотрит именно на себя) все с той же целью самоидентификации, пристально "вглядываясь" в свой собственный лик, "примеряя", например, новый образ единого национального прошлого, соответствующий запросам времени. Представления о прошлом (понятие "исторической памяти" употребляется как метафора) занимают ключевое место в структуре идентичности, причем "чем меньше сообщество укоренено в существующих и хорошо функционирующих социальных практиках, тем более проблематична его идентичность, тем более конститутивным является для него его "вспоминаемое" прошлое". Необходимо учитывать субъективную природу идентичности и ее подвижный характер. Формирование коллективной идентичности – это непрерывный процесс. Важным аспектом изучения идентичности является анализ способов формирования и изменения представлений о содержании понятий "я" и "мы" (как правило, противопоставляемых понятию "они"). На разных уровнях в эти представления входят: а) память о пережитом, или представления, сформированные на основе жизненного опыта индивида; б) бытующие в данном сообществе представления, выработанные обобщенным групповым опытом предыдущих поколений и усваиваемые индивидом в процессе социализации. В этом комплексе признанных и разделяемых в сообществе представлений есть место и для старых исторических мифов, и - на определенном этапе – для элементов научного исторического знания, транслируемого через систему образования и преобразуемого обыденным сознанием в новые образы прошлого. Чрезвычайно интересный аспект исследования - взаимосвязь научного знания, системы образования и национального сознания, например, роль транслируемых в учебную литературу интеллектуальных конструктов исторической науки Нового и Новейшего времени в формировании общегосударственной идентичности в разных странах. В постмодернистской парадигме жизнеспособность коллективной памяти определяется ее имманентной связью с осознанной памятью членов группы. Второй ключевой момент, создающий преимущество коллективной памяти над Историей, видится в множественности первой и нормативно-унитарном характере второй. Между тем именно мифы коллективной памяти, поддерживающие претензии группы на высокий статус, на материальные, территориальные, политические и любые иные преимущества в настоящем, базируются на стереотипизации и нетерпимы к каким-либо альтернативам и, тем более, к плюрализму мнений. На первый план в последнее время вышло изучение "этнической идентичности". Отмечается растущий интерес к этой проблеме и различные подходы к пониманию этничности (примордиализм, конструктивизм, инструментализм). Одни трактовки во главу угла ставят общность по особой этнической культуре, языку, территории расселения, другие – отчетливо выраженное этническое/национальное самосознание, т. е. осознание общности носителями этого сознания. Поэтому в настоящее время обращение к "этнической", "национальной", "этнокультурной" и т.п. проблематике постоянно требует оговорок и уточнений. При этом допускается, что при всех различиях три главных подхода к пониманию этничности (примордиалистский/эссенциалистский, конструктивистский, инструменталистский) в их современных версиях не являются взаимоисключающими и могут быть интегрированы в рамках комплексного подхода, который, как мне представляется, уместно назвать контекстуально-конструктивистским. Под этнической общностью понимается "группа людей, члены которой имеют одно или несколько общих названий и общие элементы культуры, обладают мифом (версией) об общем происхождении и тем самым обладают как бы общей исторической памятью, могут ассоциировать себя с особой географической территорией, а также демонстрировать чувство групповой солидарности". Как же создается этот исторический миф, скрепляющий этническую группу? Обратим внимание на базовые положения концепции ведущего отечественного этнолога В.А.Тишкова: "Конструирование прошлого в культурных терминах представляет собой процесс выборочной организации прошлых событий для обеспечения преемственности с современным субъектом идентификации. Тем самым создается соответствующая версия прошлой жизни, которая ведет к современности, и тем самым "жизненная история" (страны, народа, человека) становится важнейшим фактором самоидентификации... Поскольку никакая идентичность – ни этническая (по группе), ни национальная (по стране или государственности) – не является естественно заданной, то она должна вырабатываться через усилия интеллектуалов, политиков и общественных активистов (курсив мой. – Л.Р.). Именно благодаря этим усилиям (устно-семейные истории и местная среда явно отошли на второй план) создается эмоциональная и другая приверженность человека определенной этнической общности (культурной нации или этнонации) или стране (политической, гражданской нации)". Процесс конструирования прошлого как отбор и выстраивание событийного ряда, сходящегося к субъекту идентификации, очерчен В.А.Тишковым предельно точно, но возникает вопрос – насколько эта выборка искусственна, произвольна? Отмечен весьма значимый аспект этнической/национальной идентичности - эмоционально-аффективный, но что пробуждает эти чувства сопричастности, приверженности, разделяемой гордости, самозабвенной преданности, жертвенной любви и пр., как рождается эмоциональный отклик на идеологический конструкт? Наконец, после перечисления "разработчиков" сделана красноречивая оговорка, позволяющая предположить, что некогда, в до-современную эпоху (до формирования идеологии национализма, мобилизации национальных движений и бума нациестроительства эпохи Модерна) "устно-семейные истории и местная среда", отошедшие "на второй план" могли играть в формировании этнической идентичности роль первого плана. Если абстрагироваться от обсуждения проблемы "смены планов", речь здесь, очевидно, должна идти о роли унаследованных культурных традиций. Рассуждая об искусственно сконструированных "биографиях наций", Б.Андерсон писал: "Сознание помещенности в мирской, последовательно поступательный поток времени, со всей вытекающей отсюда непрерывностью, но вместе с тем и с "забвением" переживания этой непрерывности – продуктом разрывов, произошедших на исходе XVIII века, – рождает потребность в нарративе "идентичности"". Однако, такого рода потребности в историческом нарративе этнической, этноконфессиональной, этнополитической идентичности, как, впрочем, и яркие свидетельства разрывов в социокультурной памяти, обнаруживаются и в гораздо более ранние эпохи всемирной истории, когда современной "индустрии памяти" не было и в помине. Тем не менее, и без новых инструментов и технологий целостность мифологического полотна памяти с течением времени (при отсутствии катастроф глобального масштаба), как правило, восстанавливалась. Безусловно, эссенциалистские представления о "постоянном" и "вечном" характере социальных идентичностей, не проходят проверку научным исследованием. Этническая идентичность – это не объективная реальность, а феномен сознания, она ситуативна и подвержена изменениям. И все же историческая мифология (да и национальный миф как таковой) – это не только продукт творчества, идеологических манипуляций и умелой пропаганды интеллектуальных и политических элит, властных структур, стремящихся обосновать (в символической форме) или "закрепить" безальтернативной официальной версией истории свое собственное господство. "Изобретатели" традиций, этносов и наций действуют в столетиями складывавшейся и отнюдь не гомогенной этнокультурной среде, оперируют наличествующими в ней символическими ресурсами и вынуждены считаться как с ее ограничениями, так и с подспудно происходящими в ней переменами. За пределами круга добровольных или наемных "этнополиттехнологов", осознанно и намеренно делающих свою "конструктивную" работу ("по зову сердца" или по щедро оплачиваемому заказу), остаются такие невольные, но весьма действенные "участники" процесса этнической идентификации, как социокультурные факторы длительной временной протяженности (например, культурно означенное, обжитое предками пространство, общий язык, символы, обычаи и ценности, верования/религия, многовековая устная традиция – эпосы, сказания, генеалогические легенды и т. п., или же так называемая историзация мифов в устойчивой письменной традиции) и краткосрочные исторические ситуации, образующие подвижный контекст, в котором социальное конструирование идентичности выступает как сложный процесс, подверженный воздействию разнонаправленных сил и многочисленных случайностей. В этом динамичном контексте образы уходящей реальности проходят процедуру стереотипизации, взаимодействуют с уже, казалось бы, обветшавшими, но удивительно живучими старыми мифологемами, способными актуализироваться в новых исторических обстоятельствах и трансформироваться сообразно возникающим общественным потребностям. И.Рюзен рассматривает процесс изменения идентичности как результат кризиса исторической памяти, наступающего при столкновении исторического сознания с опытом, который не укладывается в рамки привычных исторических представлений. Основным способом преодоления кризисов исторического сознания является нарратив (повествование), посредством которого прошлый опыт, зафиксированный в памяти в виде отдельных событий, оформляется в определенную целостность, в рамках которой эти события приобретают смысл. Центральными структурообразующими элементами и ключевыми моментами этнической идентификации в мощном силовом поле культурной традиции, имеющей коммуникативную природу, являются этногенетический миф – миф об общем происхождении (общем предке), представление об особой территории, признаваемой "исторической родиной", и общем групповом прошлом (неважно – реальном или предполагаемом) составляющих осознаваемую общность индивидов (живых и канувших в Лету). В рамках цельного историко-мифологического полотна мифы о происхождении, месте обитания и расселения, об общих предках, культурных героях, славных предводителях и мудрых правителях древности, о "судьбоносных" событиях общего прошлого, запечатленные в "преданьях старины глубокой" и систематически воспроизводимые в ритуалах, символах и текстах, выступают как основа любой этноцентристской (этнотерриториальной, этнокультурной, этноконфессиональной) идентификации. Представления о прошлом, и часто об очень далеком прошлом, выступают также как важный фактор национальной идентичности, которая складывается в эпоху Модерна из этнокультурной и территориально-государственной составляющих. При этом речь может идти не только о воспроизведении или переозначивании старых мифов, но и о рождении новых этноцентристских мифов, призванных четко очертить границы "своей" общности, выделив ее из более широкого территориальнополитического образования или объединив несколько таких образований, в связи с чем следует, видимо, помнить о разных уровнях самоидентификации и различных измерениях (синхронном и диахронном) как индивидуальной, так и коллективной (социальной, этнической, национальной и т. д.) идентичности. Две проблемы являются центральными в размышлениях о диахронном измерении идентичности: каким образом идентичность распространяется на несколько поколений и как она выстраивается в результате интерпретации опыта прошлого и оформления его в историческом повествовании в виде цепи значимых событий прошлого, которые сохраняются в памяти именно в силу своей значимости для "вспоминающих". Конкретные события, обладающие "нормативной силой формирования коллективной идентичности" приобретают характер мифа, реальность которого "оценивается как более высокая, или более реальная, чем так называемый реальный мир". Исторические события, репрезентация которых очерчивает групповую идентичность, подразделяются на несколько типов: 1) события с позитивным основанием, создающие идентичность путем утверждения; 2) события с негативным основанием, создающие идентичность путем отрицания; 3) события или цепь событий, которые обновляют старую идентичность. Среди этих последних различаются: а) поворотные события; б) события, делающие несостоятельными действовавшие до этого времени модели коллективной идентичности; в) события, которые обновляют действующие модели коллективной идентичности. В построении коллективной идентичности заметны существенные поколенческие различия, проистекающие из противоречий между социальной памятью, транслируемой старшими, и жизненным опытом взаимодействия с изменившейся реальностью настоящего, который формирует представления младших и, соответственно, их "проектирование" прошлого и будущего. Нередко в публичной полемике формируются соперничающие модели национальной идентичности, соотносимые с разными типами мировоззрения и ценностными ориентациями, с разными картинами прошлого и проектами будущего, с разными политическими и прагматическими целями. В этой связи и возникает вопрос: какова роль интеллектуалов-историков, испытывающих на себе мощное влияние не только академической традиции, но и социальной среды, в формировании исторических представлений? Когда и как в подобных ситуациях реализуется критическая функция исторической науки – ее главный ресурс в деконструкции мифов? По этому поводу предельно ясно высказался Пьер Бурдье в интервью 1995 года: "[История] колеблется... между неизбежно критическим исследованием, коль скоро оно применено к объектам, воссоздаваемым вопреки обыденным представлениям и потому совершенно неведомым истории мемориальной, и официальной или полуофициальной историей, предназначенной для управления коллективной памятью через участие последней в торжествах по случаю памятных дат... Из этого следует, что началом, структурирующим историческое поле, является противостояние двух полюсов, различающихся степенью своей независимости от социального заказа: с одной стороны, это научная история, которая не имеет строго национального объекта (история Франции в традиционном смысле), по крайней мере, по способу ее конструирования и является делом рук профессионалов, чья продукция предназначается для других профессионалов; с другой – история памятных дат, позволяющая некоторым из профессионалов, часто самым признанным, обеспечить себе славу и мирские выгоды от юбилейного издания (в частности биографий) или крупнотиражных коллективных трудов, играя на двусмысленности для расширения рынка исследовательских работ... Не могу избавиться от опасения, что влияние рынка и светского успеха, становясь все более ощутимым из-за напора издателей и телевидения, этого орудия коммерческой, да и персональной рекламы, будет и дальше усиливать полюс мемориальной истории". Собственно этот процесс мы и наблюдаем сегодня как на мировой, так и - в особенности – на отечественной политолого-исторической ниве, прежде всего в средствах массовой информации. Не менее показательно то значение, которое в плане конструирования национальной идентичности, придают преподаванию истории современные политики и штатные идеологи. Вопрос о соотношении памяти, знания о прошлом и истории как науки трактуется неоднозначно. Даже самые убежденные сторонники научного историзма признают, что историю и социальную память не всегда можно полностью отделить друг от друга. Здесь можно, конечно, вспомнить знаменитое изречение Пьера Нора – "история убивает память". Однако, препарируя историческую память с целью выудить из нее "достоверные" факты и реконструировать закодированный в ней опыт, историк, в конечном счете, предъявляет обществу свою "подлинную историю", которая претендует на то, чтобы стать общей социальной памятью. По мнению А.Мегилла, равным образом было бы ошибкой рассматривать память и историю переходящими друг в друга (например, думать о памяти как сырье истории) или как простые оппозиции, поскольку связь истории с субъективностью неустранима. Память, "далекая от того, чтобы быть сырьем истории, есть "Другой", который неустанно преследует историю". Но "история сама по себе не порождает коллективное сознание, идентичность, и, когда она вовлекается в подобные проекты формирования и продвижения идентичности, результат плачевен". С одной стороны, нельзя забывать о живучести не до конца отрефлексированных ментальных стереотипов у самих историков и социальных стимулах их деятельности в области "нового мифостроительства", с другой, о присутствии и трансляции элементов знания о прошлом в самой памяти, а также о процессах интеллектуализации обыденного исторического сознания, сколь бы неоднозначны и противоречивы они ни были. В чем же отличие "истории историков" от других репрезентаций прошлого? История как наука стремится к достоверности представления о прошлом, к тому, чтобы наши знания о нем не ограничивались тем, что является актуальным в данный момент настоящего. В то время как социальная память продолжает создавать интерпретации, удовлетворяющие новым социально-политическим потребностям, в исторической науке господствует подход, состоящий в том, что прошлое ценно само по себе, и ученому следует, насколько возможно, быть выше соображений политической целесообразности. По словам Антуана Про, память "...черпает силу в тех чувствах, которые она пробуждает. История же требует доводов и доказательств". С XIX в., когда научная практика историков превратилась в общепринятый "правильный" метод изучения прошлого, она основывалась на трех принципах историзма. Во-первых, это признание различий между современной эпохой и всеми предыдущими (и потому в любом научном исследовании на первый план выступают именно отличия прошлого от настоящего). Во-вторых, предмет исследования должен рассматриваться в его историческом контексте (история – это "дисциплина контекста"). В-третьих, это понимание истории как процесса – связи между событиями во времени. Что касается социальной памяти, то для нее характерны "линзы", обладающие серьезным искажающим эффектом: во-первых, традиционализм, который исключает важнейшее понятие развития во времени (то, что делалось в прошлом, считается авторитетным руководством к действиям в настоящем); во-вторых, ностальгия, которая, не отрицая факта исторических перемен, толкует их только в негативном плане – как утрату "золотого века" и привычного образа жизни ("мир, который мы потеряли"); и напротив, в-третьих, прогрессизм – "оптимистическое верование", подразумевающее "не только позитивный характер перемен в прошлом, но и продолжение процесса совершенствования в будущем". Между тем позиция историка в отношении социальной памяти не всегда последовательна, и профессиональные историки активно участвуют в процессе преобразования коллективной памяти, отвечая общественным потребностям. С одной стороны, ставятся вопросы о важнейших этических проблемах исторической профессии, преодолении европоцентризма, "ориентализма" и мифов о национальной исключительности, подчеркивается недопустимость "изобретения прошлого", его искажения и "инструментализации" в политических и каких-либо иных целях, а с другой стороны, активно обсуждается роль истории как фактора "социальной терапии", позволяющего нации или социальной группе справиться с переживанием "травматического исторического опыта". Вместе с тем, социальная память не только обеспечивает набор категорий, посредством которых члены данной группы или социума неосознанно ориентируются в своем окружении, она является также источником знания, дающим материал для сознательной рефлексии и интерпретации транслируемых образов прошлого, культурных представлений и ценностей. Перед историком памяти стоит задача изучить, как и почему создаются традиции, а также объяснить, почему определенные традиции соответствовали памяти определенных групп, с учетом общекультурного и интеллектуального контекста конкретной эпохи, всего комплекса факторов, воздействовавших на интерпретацию и трансформацию образов "ключевых" исторических событий. Электронный адрес Редакции журнала: dialtime@gmail.ru |