|
Оглавление
Густав Густавович Шпет
Каждый лингвист, исследующий русскую философию языка, открывает для себя Шпета по-своему и в свое, видимо, свыше предназначенное время. Я пришел к нему издалека, столкнувшись с необходимостью исследовать традицию понимания и изложения взглядов великого В. фон Гумбольдта (1767–1835) в России ХХ в. Чтение шпетова "Введения в этническую психологию" и вышедшей в том же 1927 г. "Внутренней формы слова" пробудило множество критических замечаний, поскольку это чтение предваряла многолетняя работа с публикациями и архивными документами неогумбольдтианцев, а их взгляд на Гумбольдта мне показался тогда и в значительной мере кажется и поныне более точным. Между тем стиль рассуждений и аргументация русского гумбольдтианца не могут не волновать лингвофилософа, заставляют раскрыть многочисленные статьи, посвященные трагической судьбе замечательного русского писателя и ученого, вновь обратиться к его блистательным трудам. Обращение это не так просто, как можно было бы подумать, ибо Шпет "не был западником, не был славянофилом. Он, пользуясь выражением Ф. М. Достоевского, был "русским европейцем" и делал все возможное и невозможное для возрождения России. Он не причислял себя ни к какому цеху, будь то психология, лингвистика, философия, логика, эстетика. Он был всем и во всем оставался самим собой. Оставался свободным... " [Зинченко 1999, 111]. На самом деле удивительно, насколько явно и очевидно присутствие Шпета в современной духовной жизни России. Издаются сборники его работ и работ о нем, в Томске с 1991 г. регулярно проходят Шпетовские чтения; дом А. Ф. Лосева проводит 5 апреля 2005 г. в Москве вечер памяти Г. Г. Шпета, на котором выступают российские ученые, философы, лингвисты, присутствуют его родственники – дочери Т. Г. Максимова (род. в 1914 г.) и М. Г. Шторх, внуки и правнуки, среди которых – великая балерина Екатерина Сергеевна Максимова (1939–2009) и известный лингвист Анна Константиновна Поливанова (род. в 1945 г.). Для составления биографии Г. Г. Шпета все в большем объеме привлекаются редкие архивные материалы [Щедрина 2004]. Все более отчетливо проступают контуры этого выдающегося феноменолога, этнопсихолога и герменевта. Довольно сложно установить точную биографию Густава Густавовича Шпета. Из разнообразных ссылок и исследований известно, что родился он в Киеве 25 марта (7 апреля по новому стилю) г1879 г. Его мать, Марцелина Осиповна, была польского происхождения, семья ее жила на Волыни, а отец – венгерский офицер Кошиц – бросил беременную подругу, не пожелав узаконить их отношения. М.О. Шпет пришлось покинуть родные места, она жила в Киеве и зарабатывала на жизнь рукоделием и стиркой. Густава воспитывали она и отчим Иван Густав Болеслав Шпет. Образование он получал сначала во Второй киевской гимназии Алферова, а в 1898–1906 гг. – в Киевском университете, куда он поступил на физико-математический факультет. Практически сразу же он заинтересовался психологией, став участником только что созданной Психологической семинарии Г. И. Челпанова ( 1862–1936). Под руководством Челпанова Шпет глубоко и серьезно знакомится с философией и психологией, ему импонирует атмосфера семинарии, более похожей на сплоченный кружок единомышленников, чем на академический клуб. Очевидно, студенческая молодость его в стенах университета имени Святого Владимира была весьма бурной: его несколько раз исключали из университета, а за участие в революционных выступлениях подвергли аресту и выслали из Киева. В 1901 г. после первой высылки Шпет возвращается в университет на историко-филологический факультет, где преподавали тогда С. Н. Булгаков (1871–1944), Е. Н. Трубецкой (1863–1920), Г. И. Челпанов; позднее сдает все необходимые экзамены, готовит конкурсное сочинение на тему "Проблема причинности у Юма и Канта" ("Ответил ли Кант на сомнения Юма?"), награжденную золотой медалью и опубликованную университетом. В студенческий же период Шпет женится на Марии Александровне Крестовоздвиженской (1870–1940), от этого брака в 1904 г. родилась дочь Ленора. Начало собственно философских трудов связывают с 1907 г., когда он приступил в преподавательской деятельности в Киеве. Но в значительной степени судьбу Шпета определила его дружба с Челпановым, который за год до этого получил должность профессора Московского университета и стал заместителем председателя Московского психологического общества. Именно Челпанов приглашает в Москву Шпета, и в 1907 г. он приступает к преподавательской работе в Московском университете. Параллельно он читает лекции в гимназии Алферовой, на Высших женских курсах и Народном университете А.С. Шанявского, где его несколько семестров слушал Л. С. Выготский (1896–1934), участвует в разработке проекта Психологического института под руководством Челпанова. Вместе с Челпановым Шпет выезжает летом 1910 г. в свою первую зарубежную научную командировку – посещает несколько известных психологических лабораторий в Берлине, Бонне и Вюрцбурге. Он стажируется в Сорбонне и Эдинбургском университете (1910–1911), затем – после развода – в Геттингенском (1912–1914) университете. Главным итогом этой последней поездки стало серьезное увлечение феноменологией Э. Гуссерля (1859–1938). Лекции Гуссерля он слушал в Геттингенском университете, хотя поначалу, как писал об этом своей будущей второй супруге Н. К. Гучковой (1892–1956), не собирался даже знакомиться с лектором, но именно в русле его взглядов в 1914 г. Шпет пишет свою первую крупную научную работу – "Явление и смысл". За этим последовала небольшая работа "Философское наследство Ф. П. Юркевича" (1915). Еще до этого, в 1913 г., он женится вторично, от брака с Н. К. Гучковой рождаются трое детей – Татьяна (1914), Марина (1916), Сергей (1919). Постепенно он становится известен как блестящий участник философских дискуссий, глубоко эрудированный и остроумный собеседник. Он знакомится с известными писателями, философами, в частности с А. Белым (1880–1934), Ю. Балтрушайтисом (1873–1944). В 1916 г. Г. Г. Шпет защитил магистерскую диссертацию в Московском университете на тему "История как проблема логики". Материалы для этой работы он собирал весьма скрупулезно, тщательно исследовал труды Г. В. Лейбница (1646–1716) и особенно Х. фон Вольфа (1679–1754), посвятив особую главу важной для философии языка его концепции метафизики [Ананьева 1998, 290]. В этот же период (в 1914 г.) он подружился с философом Львом Шестовым (1866–1938). В 1917 г. Шпет опубликует работу Шестова "Власть ключей" в своем только что учрежденном ежегоднике "Мысль и слово". После Октябрьского переворота он пишет одну из основных работ – "Герменевтика и ее проблемы" (1918), однако эта работа была опубликована лишь в 1989–1991 гг. Тем не менее труды Шпета становятся настольными книгами для целой плеяды будущих выдающихся лингвистов и философов, в том числе и членов Московского лингвистического кружка, в котором Шпет также принимал самое деятельное участие. Среди членов этого кружка, испытавших наиболее сильное влияние работ Шпета, называют Р. О. Якобсона (1896–1982), Г. О. Винокура (1896–1947), Р. О. Шор (1894–1939), Б. Я. Ярхо (1889–1942). В 1919 г. Шпет учреждает Вольную философскую ассоциацию творческой и вузовской интеллигенции, а с 1920 г. становится членом художественного совета МХАТ. Он участвует и в постановках театра В. Мейерхольда. Позднее, в 1920 г., Шпет и Челпанов предложили создать на историко-филологическом факультете Московского университета "Кабинет этнической и социальной психологии", чтобы сохранить свой научный коллектив и не растерять учеников в период начавшихся гонений. В "Доклад-ной записке" от 1 февраля 1920 г., которую подписывают Г. Г. Шпет, В. И. К. Поржезинский (1870–1929) и Г. И. Челпанов, объясняется смысл этнической и социальной психологии: "Это отрасль психологии, охватывающая изучение таких разнообразных проявлений душевной жизни человека, как язык, мифы, верования, поэтическое творчество, нравы, искусство и т. д... Россия с ее сложным этническим составом населения, с разнообразием культурных уровней и характеров населяющих ее национальностей и народов предоставляет особенно благоприятные условия для разработки науки этнической и социальной психологии". На базе предлагавшегося кабинета Шпет в той же записке планирует создание Института этнической психологии, который призван стать центром научных, в том числе – и полевых, этнических исследований в стране. Кабинет же должен был собрать библиотеки, документы и материалы, коллекции, карты, планы и программы, наглядные пособия, диаграммы и привлечь к работе в этой области способных студентов. Весьма важной оказывается инициатива Челпанова и Шпета по изучению и распространению психоанализа в рамках Института научной философии. Его Шпет основал в 1921 г. и возглавлял в качестве директора до 1923 г., а впоследствии этот институт стал ядром Института философии АН СССР. В работе шпетовского института участвовали В. В. Виноградов (1895–1969), И. А. Ильин (1882–1954), С. Л. Франк (1877–1950), Л. И. Аксельрод (1868–1946), В. Ф. Асмус (1894–1975), А. А. Богданов (1873–1928), А. М. Деборин (1881–1963), Н. А. Карев^ (1901–1936), И. К. Луппол (1896–1943). Одновременно Шпет продолжал преподавать в Московском университете вплоть до отстранения от работы в 1921 г. Но в том же году Шпет основывает давно задуманный Институт этнической психологии. Кроме того, Г. Г. Шпет являлся членом комитета по реформе высшей и средней школы, проректором Академии высшего актерского мастерства, созданной К. С. Станиславским (1863–1938). О его замечательном круге общения говорит дарственная надпись С. Есенина (1895–1925) на авантитуле книги "Пугачев" (М.: Имажинисты, 1922), сделанная в декабре 1921 г.: "Милому Густаву Густавовичу с любовью лютой". В 1921–1923 гг. его интересуют проблемы эстетики, которым он посвящает три выпуска своих замечательных "Эстетических фрагментов" (1922–1923), открывающих его многолетние размышления над сущностью человеческого бытия и познания. Собственно работу над тремя фрагментами он завершает 19 февраля 1922 г. и предпосылает каждой части краткий комментарий: "Своевременные повторения" (часть 1), "Своевременные напоминания" (часть 2 и часть 3). Для лингвистов наиболее интересной является публикуемая нами вторая часть "Фрагментов", поскольку она отражает взгляды Шпета на различные проблемы философии языка, семиотики, лингвогенеза, логического анализа языка, семасиологии, психолингвистики (в частности, проблему рецепции и понимания речи). Шпет наиболее подробно рассматривает вопросы структурирования языкового знака, соотношения значения и смысла, взаимосвязи слова и культуры, места чувственного впечатления в смысловой структуре слова, привлекает обширный теоретический и языковой материал, предлагает свою интерпретацию взглядов В. фон Гумбольдта, Г. В. Лейбница и А. Марти, особенное влияние которого сказывается на терминологии всех "Фрагментов". Чрезвычайно актуально звучат его рассуждения о феномене слова как "архетипа культуры", "воплощения разума", как "признака наличности культуры и принадлежности N к какому-то менее или более узко сознаваемому кругу человеческой культуры и человеческого общежития, связанного единством языка". Здесь уже явно слышны и будущие вариации на темы Гумбольдта, и совершенно новые для 1922 года идеи о структурности языка и культуры, используются новые термины "актуальность", "потенциальность", "синсемантичность". В собственно логическую аргументацию включаются восемь ступеней восприятия слова как психолингвистическая модель понимания, в них просвечивают отдельные реплики Шпета, в частности, касающиеся гипотез происхождения языка, логических теорий смысла и пр. Наконец, представление Шпета о том, что все, даже космическую вселенную, можно рассматривать как слово в широком смысле, имеет прямые параллели с дискурсивными теориями современности. Активная деятельность Шпета как неутомимого организатора различных научных коллективов и организаций на самом деле была продиктована его неустроенностью в складывавшемся советском академическом сословии. О сложных отношениях, сложившихся тогда между Г. Г. Шпетом и режимом, свидетельствует тот факт, что в 1922 г. его даже внесли в списки "философского парохода" для высылки из страны, но благодаря вмешательству А. В. Луначарского (1875–1933), удовлетворившего прошение самого Шпета, его не тронули. Как свидетельствует внук Шпета М. К. Поливанов, друг Г. Г. Шпета Ю. Балтрушайтис, став послом независимой Литвы, еще до того предлагал Шпету покинуть Россию, получив литовское гражданство [Поливанов 1990]. Не имеет никакого смысла рассуждать, как сложилась бы судьба философа, согласись он на это предложение. Выбор был сделан сознательно и он, что совершенно очевидно, диктовался целым рядом обстоятельств, в том числе – и надеждой на будущие изменения духовной обстановки в лучшую сторону. В том же 1922 г. выходит первый в послереволюционной России труд, подводивший итоги развития русской философии, – "Очерк развития русской философии", второй том которого так и не был опубликован при жизни автора. В 1923 г. Г. Г. Шпет возглавил Отделение философии Российской (с 1927 г. – Государственной) академии художественных наук, затем стал вице-президентом ГАХН и привлек к ее работе множество своих последователей. Его работа в ГАХН позволила ему найти новых, чрезвычайно важных и близких ему по духу друзей – его земляка М. А. Булгакова (1891–1940) (в 1925 г.), его единомышленников – филолога Н. Н. Лямина (1892–1941?), философа П. С. Попова (1892–1964), писателя С. С. Заяицкого (1893–1930). 1927 г. можно считать одним из наиболее значимых в жизни и научном творчестве Г. Г. Шпета. В этом году он публикует знаменитые "Внутреннюю форму слова" и "Введение в этническую психологию", две работы, которые вполне можно рассматривать как opus magnum замечательного русского мыслителя. Становление этнической психологии в России того времени проходило в значительной степени под знаменем интерпретации Х. Штайнталя (1823–1899), что прежде всего сказалось на отечественных ремар- ках по поводу понятия "языкового сообщества". По крайней мере Г. Г. Шпет признавал свою приверженность "магистрали Штейнталя" [Шпет 1927 а, 9] и выступал против спекулятивных идей В. М. Вундта (1832–1920), которые, кстати, вполне разделял учитель Шпета Челпанов. Среди этих идей одной из наиболее важных является различие между духом (Geist) и душой (Seelе), столь существенное для определения характера связи личности и языка. Это различие Вундт определяет следующим образом: "О духе и духовных процессах мы говорим всегда в тех случаях, когда не думаем о каких-либо связях с физической природой или же когда старательно игнорируем их. Душа же и душевные процессы, напротив, всегда связаны у нас с физической жизнью" [Wundt 1900–1919, I, 7]. Поэтому и психология народов, которую "в духе Гумбольдта" состязательно воздвигали Штайнталь и Вундт, должна быть "наукою о народной душе", в то время как "о "народном духе" мы сможем говорить лишь тогда... когда речь будет идти о характеристике духовного своеобразия определенного народа или различных народов", и таковое попадает уже в сферу характерологии народов или психологическую часть этнологии [Wundt 1900–1919, I, 8]. Примером исследования особенностей духа народов можно считать экстравагантную попытку Вундта извлечь эти особенности из истории философии, созданной представителями этих народов [Wundt 1916]. Кстати, в этой работе Вундт называет три "национальных антидобредетели" немецкого народа: слепое подражание чужому, отрицательное отношение к собственному и гораздо более быстрая потеря своей национальности в чужих странах, нежели это происходит с представителями других народов [Wundt 1916, 145]. Вместе с тем Вундт опровергает на основе своего философского анализа наличие в этническом характере немцев милитаризма и деспотизма, приписываемых им другими народами. Душа есть для Вундта взаимосвязь непосредственных фактов нашего сознания, "психических процессов"; "душа народа" же, не являясь простым сочетанием индивидуальных единиц сознания, охватывает такие "своеобразные психические и психофизические процессы", которые проистекают из такого сочетания и которые не могли бы возникнуть в сознании конкретного человека [Wundt 1900–1919, I, 10]. Вся народная психология основана, по Вундту, на существовании некой более высокой, чем сознание отдельного человека, духовной единицы – сообщества (Gemeinschaft), которое "созидает самостоятельные духовные ценности, коренящиеся в душевных качествах конкретных людей, но носящие сами по себе специфический характер и привносящие в индивидуальную душевную жизнь вновь ее важнейшие содержания" [Wundt 1900–1919, I, 19]. Вундт выделяет три основные области психологии народов: изучение проблем языка, мифа (к которому примыкают религия и искусство) и обычая (к коему примыкают право и культура), причем языку принадлежит главная роль как "необходимому вспомогательному средству общего мышления" [Wundt 1900–1919, I, 37]. Именно в языке "отражается прежде всего мир представлений человека. В процессе изменения значений слов выражаются законы изменения представлений" [Wundt 1900–1919, I, 37]. Шпет в своих рассуждениях о духе и языке прежде всего исходит из понятия коллектива как "субъекта совокупного действия, которое по своей психологической природе есть ничто иное, как общная субъективная реакция коллектива на все объективно совершающиеся явления природы и его собственной социальной жизни и истории", причем "каждый исторически образующийся коллектив – народ, класс, союз, город, деревня и т. д. – по-своему воспринимает, воображает, оценивает, любит и ненавидит объективно текущую обстановку, условия своего бытия, само это бытие, – и именно в этом его отношении ко всему, что объективно есть, выражается его "дух", или "душа", или "характер" в реальном смысле" [Шпет 1927 а, 10–11]. Нетрудно заметить, что трактовки, предлагаемые Шпетом в отношении народного духа, существенно отклоняются от избранной им изначально "магистрали", тем более что в качестве канвы для рассуждений ему служит весь предыдущий контекст этнопсихологических исследований, и он не зря припоминает заслуги отцов этнологии в развитии этих исследований, начиная с Гиппократа (460–377 гг. до н.э.), Д. Локка (1632–1704), Ш. Л. де Монтескье (1689–1755), И. Г. Гердера (1744–1803) и до немецкой этнической психологии, французской социологической школы и отдельных концепций английских социологов – Г. Спенсера (1820–1903), Д. С. Милля (1806–1873) и пр. Шпет, естественно, обращает внимание на такой важный элемент этнической психологии и философии языка в Германии, как "сообщество", однако он квалифицирует его как "духовное общежитие" или "духовный коммунитет", хотя и предполагает из его взаимосвязей объяснить общие явления духовной жизни [Шпет 1927 а, 39]. Однако для Шпета это понятие остается "весьма туманным термином", по крайней мере в трактовке Вундта [Шпет 1927 а, 40]. В рамках своей философии он расставляет совершенно иные акценты: на дух народа и на коллективность. Рассуждая о различных пониманиях, вкладываемых в термин "дух народа", Шпет считает только одно из них достойным быть предметом этнической психологии: ""Дух" обозначает здесь некоторый конкретный тип, стиль или "тон". Мы в нем имеем наглядный, непосредственно осязаемый как бы "образ" идеи, как единство, но не отвлеченно-логического, а также в своем роде коллективного... "Дух" отображает, таким образом, действительность, обнаруживая перед нами в конденсированном виде, но точном – хотя преображенном и творчески оформленном виде, – некоторую структуру переживаний коллективной организации. Дух здесь – не существо, обладающее высшими силами, не самостоятельное и отрешенное бытие, но и не чисто идеальная сущность, равно и не состояние индивида вне его воли и управления, а чуткий орган коллективного единства, откликающийся, как рефлективно-невольно, так и творчески-сознательно, на всякое событие в бытии этого единства... "Дух" в этом смысле есть собрание, "связка" характерных черт "поведения" народа; в совокупности с постоянствами "диспозиции" это есть его характер" [Шпет 1927 а, 90–91]. Носителем такого духа является, по Шпету, особого рода коллектив, который он характеризует не как организацию, разнообразное действие которой основано на внутренней согласованности членов ее в порядке координации и субординации [Шпет 1927 а, 102], а скорее как "динамический коллектив". Такой коллектив не имеет своей организации, поскольку он не имеет постоянных и устойчивых членов, находящихся в "текущем состоянии". Динамический коллектив "в целом... живет "своей" жизнью, но всякая попытка фиксировать хотя бы один момент в нем необходимо требует соотнесения этого момента к вещам и отношениям, находящимся вне этого коллектива", причем "ни один момент не "действует" здесь в собственном смысле, а только "участвует" в целом, будучи направлен на нечто "вне" себя и целого" [Шпет 1927 а, 105]. Затрудняясь дать точное название такому коллективу, Шпет приблизительно именует его "коллективом типов", считая чрезвычайно сложным описание того, как каждый тип данного коллектива реагирует на внешние феномены, поскольку это описание может смешаться с описанием самих этих феноменов. В целом же "социальные явления, язык, миф, нравы, наука, религия, просто всякий исторический момент вызывают соответствующие переживания человека. Как бы индивидуально ни были люди различны, есть типически общее в их переживаниях, как "откликах" на происходящее перед их глазами, умами и сердцем" [Шпет 1927 а, 107]. Такие отклики Шпет не связывает, однако, только с объективной природной средой коллектива, помещая рядом с ним в качестве равно важных факторов социальную и историческую обстановку, а также "душевное отношение к понятиям и идеям", которые "предстоят индивиду и коллективу как равным образом объективное, от них независящее обстояние" [Шпет 1927 а, 108]. Шпет существенно ограничивает область таких идей, приводя в пример философские и этические понятия, а также вообще созданные данным коллективом духовные ценности, и таким образом редуцирует сферу отношений коллектива и внешней реальности к типическим эмоционально-интеллектуальным обычаям данного коллектива. Главное, что подчеркивает Шпет, – это его отказ считать дух объясняющим началом и отнесение его, таким образом, к вторичным, проистекающим из прочих, феноменам [Шпет 1927 а, 109]. Изучение духа народа должно вестись применительно к его конкретным срезам – "духовным укладам", но эти срезы суть предмет статической, социальной психологии, и они останутся как таковые лишь частными фрагментами, если не будут включены в динамическую, этническую психологию, берущуюся исследовать историю развития духа данного народа в целом и поэтому нуждающуюся в теоретической основе – философии языка и культуры [Шпет 1927 а, 134]. Все же Шпет не абсолютно идиоэтничен в своих рассуждениях, поскольку, с одной стороны, он отмечает продуктивность идеи языка как выражения и признака характера народа и даже ставит перед этнической психологией задачу выяснить, "как переживается язык как социальное явление данным народом и в данное время" [Шпет 1927 а, 139–140], но, с другой стороны, он вслед за А. Марти (1847–1914) признает единственным основанием этической психологии "чистую" и всеобщую семасиологию (и тем самым невольно уходит в сферу универсализма), а затем вслед за Штайнталем и М. Лацарусом (1824–1903) подчеркивает изменчивость духовного уклада народа и его зависимость от участия конкретного человека в его создании, так что "человек, действительно, сам духовно определяет себя, относит себя к данному народу он может даже "переменить" народ, войти в состав и дух другого народа, однако, опять – не "произвольно", а путем долгого и упорного труда пересоздания детерминирующего его духовного уклада" [Шпет 1927 а, 146]. Равенство "духовный уклад индивида и есть дух его народа" толкуется Шпетом как способность человека воспринять этико-психологические обыкновения и нормы реагирования данного коллектива на окружающие феномены; Шпет не затрагивает тем самым основ формирования понятийной картины мира человека и, очевидно, предполагает, что эта картина в понятийном отношении универсальна. На этом фоне коллективный "дух" и личный "уклад" человека выглядят как нечто вторичное и второстепенное, заменимое, и это объясняет точку зрения Шпета на "дух народа" и участие человека в его формировании. Вместе с тем свою работу о внутренней форме слова Шпет предваряет весьма важным замечанием, вполне согласующимся с оценкой характера языка как феномена у классических гумбольдтианцев: "Прежде чем вступить во внешний мир, каждое человеческое действие совершается внутренне: ощущение, желание, мысль, решение, поступок, а также и язык. Последний исходит из такой глубины человеческой природы, что его даже нельзя назвать собственным творчеством народов: он обладает видимо проявляющейся, хотя и необъяснимой в своем существе самодеятельностью. Народ пользуется языком, не зная, как он образовался, так что представляется, что язык – не столько проявление сознательного творчества, сколько непроизвольное истечение самого духа. С самого начала язык порождается не только внешнею необходимостью общения, но и чисто внутренними потребностями человечества, лежащими в самой природе человеческого духа. В этом последнем качестве язык служит для развития самых духовных сил и для приобретения мировоззрения, которое достигается, когда человек доводит свое мышление до ясности и определенности в общном мышлении с другими людьми. Но как ни всесторонне язык проникает во внутреннюю жизнь человека, все же он имеет независимое, внешнее бытие, оказывающее свое давление на самого человека" [Шпет 1927 б, 11–12]. Шпет отмечает эту самодеятельность языка как его способность "выбирать из бесконечного разнообразия возможных направлений одно определенное" и модифицировать "во внутренней самодеятельности всякое оказанное на него внешнее воздействие" [Шпет 1927 б, 12]. В своей работе "Внутренняя форма слова" Шпет также утверждает, что язык и мышление неразрывно связаны друг с другом, что язык "родственно" связан с народом и его духом: "Существование языков доказывает, что есть такие творения духа, которые возникают из самодеятельности всех, а вовсе не переходят от какого-нибудь одного индивида к остальным. В языках, следовательно, так как они всегда имеют национальную форму, нации как такие оказываются в собственном и непосредственном смысле творческими. С другой стороны, так как языки неразрывно связаны с внутреннейшей природою человека и скорее самодеятельно проистекают из нее, чем произвольно ею порождаются, можно с полным основанием интеллектуальные особенности народов назвать действием языка. Связь индивида с его народом покоится именно в том центре, из которого общая духовная сила определяет всё мышление, ощущение и воление. Язык родственно связан со всем в ней, как в целом, так и в частностях, и нет ничего, что могло бы остаться языку чуждым. В то же время он не остается только пассивным восприемником впечатлений, но выбирает из бесконечного разнообразия возможных направлений одно определенное и модифицирует во внутренней самодеятельности всякое оказанное на него внешнее воздействие. Он не противостоит духовной особенности, как нечто от нее внешне отделенное, но, будучи, в указанном смысле, созданием нации, он остается вместе и самосозданием индивида, в том смысле, что всякий предполагает понимание его со стороны других, а те удовлетворяют его ожиданиям. Рассматриваемый как мировоззрение или как связь идей – а оба эти направления в нем объединяются, – язык всегда и необходимо покоится на общей совокупности духовных сил человека. Языки – первая необходимая ступень в примитивном образовании человеческого рода, и лишь по достижении этой ступени народы могут идти дальше, в направлении более высокого развития. Язык и дух идут вперед не друг за другом и не друг обособленно от друга, но составляют безусловно и нераздельно одно действие интеллектуальной способности. Мы разделяем интеллектуальность и язык, но в действительности такого разделения не существует. Духовные особенности и оформление языка (Sprachgestaltung) народа так интимно слиты, что если дано одно, другое можно из него вывести, ибо интеллектуальность и язык допускают и поддерживают лишь взаимно пригодные формы. Язык есть как бы внешнее явление духа народов, – их язык есть их дух и их дух есть их язык". Изложение Шпетом идей Гумбольдта не вызывает внутреннего протеста, когда мы читаем следующее: "В образование и в употребление языка необходимо переходит весь способ субъективного восприятия предметов, ибо слово возникает именно из этого восприятия и оно есть отпечаток не предмета самого по себе, а образа, произведенного этим предметом в душе. Поскольку в одной нации на язык воздействует однородная субъективность, постольку во всяком языке заключается своеобразное мировоззрение. Как отдельный звук посредствует между человеком и предметом, так и весь язык посредствует между человеком и внутренне и внешне воздействующей на него природой" [Шпет 1927 б, 16]. Шпет справедливо усматривает истоки интеллектуальных особенностей языков в "организации духа в период образования и преобразования языка" [Шпет 1927 б, 21]. Национальное различие, в интерпретации Шпета, сказывается как в образовании отдельных понятий, так и в богатстве языка понятиями известного рода, а также в словосочетании [Шпет 1927 б, 23]. Однако непоследовательный идиоэтнизм Шпета скрывает от его взгляда практические подходы к картине мира конкретного языка. Его этнопсихологическая позиция в этом отношении ничуть не ближе к разгадке "мистерии" языка, чем, к примеру, универсально-социологическая позиция А. Фиркандта (1867–1953), и это становится тем яснее, чем ближе мы знакомимся с неогумбольдтианской социологической концепцией, отказавшейся от эмоциональной трактовки языкового сообщества и даже противопоставившей ей новое понимание этого социального факта, не имеющее точной аналогии в немецкой философии языка XIX в. Однако это уже другая история, в которой идеи Г. Г. Шпета играют важную, но все же не основную роль. Совершенно ясно из приведенного описания сущности книг Шпета, что его философия и пропагандировавшаяся им новая этническая психология (из названия которой исчезло второе определение – социальная) были весьма мало связаны с марксизмом. Это обстоятельство, естественно, не осталось незамеченным в эпоху ширившегося сталинского надзора за духовностью в стране. Когда в 1927 г. кандидатура Шпета выдвигается во Всесоюзную академию наук, это лишь навлекает на него идеологические проверки, критику в официальной печати, направленную против деятельности ГАХН и лично против Шпета как создателя этого "рассадника идеализма" в СССР. В 1928 г. его не избирают по конкурсу на кафедре философии ГАХН, в 1929 г. в академии была устроена проверка на лояльность, в ходе которой Шпет изгоняется оттуда, а академия вскоре закрывается. Шпет находит себя в литературном творчестве. В качестве автора и переводчика он трудится в издательстве "Академия" (что стоило немалых хлопот и ему, и его друзьям), переводит и чрезвычайно подробно и даже с изрядной дотошностью комментирует произведения Данте, Теккерея, "Записки Пиквикского клуба" Ч. Диккенса, драматические произведения Байрона и участвует в подготовке комментированного научного издания Шекспира на русском языке. Находясь в расцвете творческих сил, блестящий философ и писатель шесть лет своей творческой жизни жертвует переводческой деятельности, находя в ней отдушину и новую научную область. Переводы Шпета – это философские переводы, представляющие события и факты, чувства и трагедии пластично и объемно. Здесь поневоле напрашивается параллель с аналогичными ситуациями, в которых оказались лингвисты и философы нацистской Германии. Эмиграция далеко не всеми рассматривалась как единственная возможность продолжения свободы творчества, здесь сказывались и семейные обстоятельства, и боязнь не найти себя в чужих академических мирах, которые всегда и везде были герметичными клубами "своих". Отдушина все же находилась – германисты уходили в сферы древней истории немецкого языка, лингвофилософы ударялись в проблемы методики преподавания родного языка. Но далеко не все выдерживали искушение новой эпохи, близкого конца которой не мог предвидеть никто [Радченко 2006]. Маневры эти, к слову сказать, оказывались совершенно бесполезными, поскольку за верностью режиму бдительно следила официальная академическая элита. Она искала и выискивала причины для раздачи ярлыков "враждебная народу философия" или "ползучее языковедение", если только в этой философии и этом языковедении не было места превалированию крови и расы над всеми остальными факторами человеческой жизни. В сталинской СССР были иными лишь мотивы, но методы наказания науки не отличались ни в чем. В ночь на 15 марта 1935 г. Г. Г. Шпет был арестован по обвинению в членстве в "немецкой фашистской организации в СССР". Ячейки этой вымышленной антисоветской организации были обнаружены, якобы, не только в Москве и Ленинграде, но и в Саратове, Ярославле и Крыму; было выявлено около 140 участников этой организации – советских немцев, представителей интеллигенции (преподавателей, учащихся, литераторов, искусствоведов, в том числе – и сотрудников бывшего ГАХН). Помимо Г. Г. Шпета, в число "врагов народа" в данному делу были включены профессор Московского педагогического института новых языков Е. А. Мейер (1894–1935) (ее назначили главой "организации"), старший научный сотрудник Государственного словарно-энциклопедического издательства А. Г. Челпанов, писатель, литературовед, переводчик М. А. Петровский (1887–1937), искусствовед А. Г. Габричевский (1891–1968), профессор Б. И. Ярхо (1889–1942), литератор и переводчик В. Н. Дружинина (1902–?). Их обвиняли в контактах с "руководителем закордонного центра русской фашистской партии" князем Н. С. Трубецким (1890–1938) и участниками "Российской национальной партии" (славистами, в частности Н. Н. Дурново (1876–1937) и др.), над которыми уже была учинена расправа. Протоколы допросов членов "организации" содержат "доказательства" преступления: шпионаж в пользу Германии, пропаганду фашизма, создание "контрреволюционной" ячейки среди сотрудников редакции иностранных словарей, систематическую пропаганду террора в отношении руководителей правительства страны, критику сноса Сухаревой башни и Китайгородской стены, которая звучала в приватных беседах обвиняемых, "участие в составлении фашизированного Большого немецко-русского словаря" (в чем обвинялись Е. А. Мейер, Г. Г. Шпет, А. Г. Габричевский и Б. И. Ярхо). Так, в "экспертизе" словаря отмечалось: "Политико-идеологический уровень словаря явно неудовлетворительный. Соответствующий по построению материал не соразмерен с общим объемом словаря и политически недостаточно заострен, обнаруживая ряд промахов, ввиду буржуазно-либеральных и местами даже фашистских толкований и пробелов, как то недостаточное отражение роли и значения "эпохи" установления монопольно-финансового капитала и фашизации государства, с одной стороны, и победы пролетарской революции – с другой". Г. Г. Шпету припомнили его роль в создании ГАХН и приписали "активную борьбу с коммунистическим влиянием в области искусствоведения" [Гончаров, Нехотин 1998]. В июне 1935 г. Особое совещание при НКВД приговорило В. Н. Дружинину к 5 годам исправительно-трудового лагеря, Б. И. Ярхо – к 3 годам (с заменой на ссылку в Омск), М. А. Петровского– к ссылке на 5 лет, А. Г. Габричевского – к лишению права проживания в режимных пунктах сроком на 3 года, а в июне 1942 г. особым совещанием при НКВД – к 5 годам высылки. 1 июля 1935 г. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила Е. А. Мейер и А. Г. Челпанова к расстрелу. Г. Г. Шпет приговорен особым совещанием НКВД к 5 годам ссылки в Енисейск, куда он добирается сложным и утомительным путем – по железной дороге до Красноярска, затем на пароходе. Из Енисейска по ходатайству актеров МХАТа и родных его 18 декабря 1935 г. перевели в Томск, где он по 27 октября 1937 г. проживал в переулке имени Рузского (на этом доме 16 ноября 1989 г. была открыта мемориальная доска). Здесь он осуществляет грандиозный научный труд – блистательно переводит "Феноменологию духа" Гегеля, опубликованную в собрании сочинений Гегеля лишь в 1959 г. В архиве Томска был обнаружен перевод поэмы Теннисона "Энох Арден", сделанный Шпетом в этот же период [Калиниченко 1995]. Чтение этого перевода пробуждает грустные аналогии между вынужденным, навязанным судьбой трагическим отшельничеством философа и теннисоновского рыбака. В июне 1937 г. Шпет направляет ходатайство в НКВД о пересмотре дела. Однако после этого он подвергается вторичному аресту 27 (28?) октября 1937 г. вместе с М. А. Петровским, на этот раз их обвиняют в принадлежности к офицерской кадетской монархической повстанческой организации "Союз спасения России". "Тройка" НКВД приговаривает Шпета по статье 58–2, 10, 11 к десяти годам без права переписки ("Дело N 12301" Томского НКВД), как было сообщено впоследствии родным. Однако на самом деле 1 ноября 1937 г. появляется протокол второго допроса Г. Г. Шпета с явно поддельными подписями его под признательными показаниями, а 6 ноября 1937 г. Г. Г. Шпета приговаривают к расстрелу, приведенному в исполнение в поселке Колпашево Томской области 16 ноября 1937 г. О смерти философа сообщают, однако, гораздо позже; в официальном свидетельстве о смерти, выданном УВД Томской области в 1956 г., указана дата 23 марта 1940 г. Этот год, видимо, приведен не случайно – именно в 1940 г. был предпринят первый пересмотр "дела" Г. Г. Шпета в связи с тем, что были арестованы допрашивавшие его сотрудники НКВД по обвинению в фальсификации следственных дел. Вызванные тогда свидетели отрицали, что Г. Г. Шпету были присущи какие-либо контрреволюционные действия и настроения. Посмертная реабилитация Г. Г. Шпета последовала лишь в 1956 г., но она не сопровождалась немедленным возвращением внимания к его творчеству. В 1967 г. Ленора Густавовна Шпет (1905–1976) составила сборник работ отца по эстетике, который не печатался тем не менее двадцать лет. В перестроечное и постперестроечное время ситуация изменилась. Журнал "Вопросы философии" стал размещать статьи, посвященные трудам Г. Г. Шпета, вышли в свет работы Т. Г. Щедриной, Л. В. Федоровой, Н. К. Гаврюшина, В. П. Зинченко, В. Г. Кузнецова, А. А. Митюшина и др. Все авторы подчеркивают широту и глубину научных интересов Шпета, охватывавших сферы философии, логики, истории, лингвистики, литературоведения, психологии и этнологии и объединявших эти научные дисциплины и их методы для решения важных философских задач. Ныне восприятие Г. Г. Шпета как одного из основоположников отечественной философии, крупнейшего ученого в области герменевтики и феноменологии в послереволюционной России, исключительно важного организатора науки в молодой стране стало аксиоматичным. Тем более важным представляется издание "Эстетических фрагментов" Г. Г. Шпета, способное, среди прочего, вернуть его идеи молодой аудитории, таким начинающим лингвистам и философам, каким был и сам Г. Г. Шпет, приступавший к основам психологии и философии в киевском кружке своего учителя Челпанова. Пусть и эту новую аудиторию вдохновляет избранный им в 1921 г. – явно не иронический, а философско-стоический – эпиграф к книге "Очерк развития русской философии" из Овидия: "Пусть другие поют старину, я счастлив родиться ныне, и мне по душе время, в котором живу!". Доктор филологических наук, профессор
О. А. Радченко
Об авторе
 Шпет Густав Густавович Выдающийся российский философ, психолог, филолог, искусствовед. Окончил Киевский университет св. Владимира (1905); был любимым учеником философа и психолога Г. И. Челпанова. С 1907 г. жил в Москве; преподавал на Высших женских курсах, в Народном университете им. А. Л. Шанявского. В 1912–1913 гг. стажировался в Геттингене у Э. Гуссерля. Профессор Московского университета (1918), вице-президент Государственной академии художественных наук (1924–1929).
Г. Г. Шпет впервые употребил в русской литературе термин «семиотика»; заложил основы отечественной герменевтики и этнической психологии; создал возможности для строгого разграничения предметов изучения лингвистики, поэтики и философии искусства. Он много работал как переводчик философской и художественной литературы («Введение в трансцендентальную философию» Риккерта, «Феноменология духа» Гегеля; произведения Диккенса, Байрона, Шекспира и многих других). Основные работы: «Явление и смысл» (1914), «Сознание и его собственник» (1916), «История как проблема логики» (1916), «Герменевтика и ее проблемы» (1918, при жизни не опубликована), «Очерк развития русской философии» (1922), «Эстетические фрагменты» (1922–1923; переизд. в URSS), «Введение в этническую психологию» (1927; переизд. в URSS), «Внутренняя форма слова: этюды и вариации на темы Гумбольдта» (1927; переизд. в URSS). |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||