|
Введение
 Полемика западников и славянофилов 1840-х годов уже около полутора веков привлекает историков общественной мысли. Это не удивительно, ибо речь идет о путях развития страны. История же наша, завершив очередной виток, вновь и вновь оказывается перед "общинным", либо "индивидуалистическим" выбором. Понятно, что в настоящее время спор двух идеологических направлений, зародившихся еще в 1839 г., приобретает особую актуальность. Отношение Белинского к славянофильству во многом не совпадало с восприятием этого течения его друзьями по западническому кружку. Он был наиболее последовательным его противником и одним из первых уловил в нем национальный вариант социалистической утопии, дав его критику с позиций мыслителя, ратующего за буржуазное реформирование общества. Литература о противостоянии западников и славянофилов настолько обширна, что требует в свою очередь капитального исследования. Но в ней не встречается специальной работы об оценке славянофильства Белинским, хотя тема эта, конечно, затрагивалась в трудах о жизни и творчестве критика, общественном движении и журналистике. Думается, что она заслуживает отдельного рассмотрения при отказе от установившихся в историографии штампов. Одним из таких принятых на веру постулатов представляется нам отождествление всей охранительной журналистики с уваровской идеологической концепцей. Между тем в 1840-х годах в России существовали два лагеря охранительной ориентации: с одной стороны, сторонники принципов С. С. Уварова, его националистической трактовки "православия, самодержавия и народности", с другой, -- реакционного "космополитизма" Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча и (в 1840-х гг.) Н. А. Полевого, которых нельзя отнести к адептам Уварова. Это подтверждает изучение периодики того времени: "Библиотека для чтения" О. И. Сенковского, "Сын Отечества", "Северная пчела" вели постоянную войну с "Москвитянином" и "Маяком". В то же время феодально-крепостническая официальная народность отличалась по своему социальному содержанию от феодального социализма славянофилов. Агрессивное православие официальной народности было поставлено на службу самодержавного государства; славянофилы же осуждали принуждение в религиозных отправлениях и само православие рассматривали как идейную опору "общинности". В официальной народности монархизм провозглашался абсолютным благом; для славянофилов самодержавие было лучшей формой сохранения коренных общинных устоев. "Народность" превращалась в уваровской формуле в восхваление всего "русского"; славянофилам народные обычаи были дороги лишь в силу их "коллективистского" характера. Современники отличали редакцию "Москвитянина" и тем более литераторов петербургского журнала "Маяк" от славянофильского кружка. В дореволюционных исследованиях утвердилось мнение о "правом" и "левом" славянофильстве. Марксистская историография в лице Г. В. Плеханова предложила пересмотреть эту точку зрения на основе классового подхода к общественной мысли, но статьи о славянофилах оказались не лучшими работами Плеханова по русской культуре. "Славянофильство и теория официальной народности представляют собою по-существу одно и то же учение", -- писал он. Но славянофилы -- дворяне, а Погодин -- разночинец. "Не веря в народ и относясь с недоверием к дворянству, разночинцы могли обращаться только к правительству". Дворяне-славянофилы бравировали своей независимостью в отношении власти, что привлекало к ним дворян-западников. Постулат о совпадении славянофильства и уваровской "народности" проводился во многих работах советского времени. Одни исследователи называли славянофилов махровыми реакционерами, сторонниками крепостного права, другие изображали их как дальновидных землевладельцев, понявших необходимость уступок крестьянству. Однако бросающиеся в глаза переусложненность, неловкость и даже бестактность "защиты" помещичьего сословия (надо ли было славянофилам заходить столь далеко в подчеркивании несостоятельности "общества" перед народом?) заставили историков общественной мысли в 1960-х годах поставить вопрос о пересмотре общепринятой тогда точки зрения на славянофилов как идеологов дворянства, что расчищало дорогу для более объективного восприятия их идей. Ряд исследований 1970--1980-х гг. трактовал "программу" славянофилов как буржуазную. Но деятельность славянофилов в качестве помещиков, осознавших выгоды наемного труда, а также их участие в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 года не соотносились прямо с их теоретическими суждениями 1840-х годов. "Утопия" славянофилов, часто идущая вразрез с их реальным, практическим существованием, провозглашала поглощение индивида "миром", питала пристрастие к "эпическому" и "патриархальному" в политике, философии, искусстве. По самому общему представлению, славянофилы ассоциируются с противниками западного образа жизни. Но Европа порицалась ими не за чуждость русскому "менталитету" (в этом случае они должны были бы еще более яростно нападать на нехристианский Восток), а именно за избрание ею буржуазного пути. Вот почему, с нашей точки зрения, ближе к истине авторы, видящие в славянофильстве ответвление феодально-религиозного социализма. В историографии такое определение этой идеологии высказывалось еще в 1940-х годах; к нему подводили и отдельные исследования 1970-х гг. Наиболее глубоко обосновано оно в посмертно опубликованной Е. Л. Рудницкой и Р. Г. Эймонтовой статье С. С. Дмитриева. Славянофилам, немногочисленной группе единомышленников, не составляло, казалось бы, особого труда прийти к единой доктрине. Тем не менее взгляды их различались, и говорить о славянофильской целостной идеологии можно лишь с некоторой долей условности. Еще большее несовпадение проявлялось в позициях представителей столь широкого течения, каким являлось западничество. Западниками можно назвать сотрудников журналов европейской ориентации. Более правильно будет выделить круг демократического западничества, охватывающего деятелей приблизительно одного поколения, чья молодость прошла в университетских кружках. Оставаясь дружеским объединением, западничество 1840-х годов не имело твердой идейной платформы, излишней в условиях отсутствия политической жизни в стране. Стремление перетянуть несогласного на свою сторону вызывалось не потребностью в общей программе, а страхом потери близкого человека, болезненностью ощущения малейшей песчинки в общении родственных душ. Однако интеллектуалам с ярко выраженной индивидуальностью было трудно сохранять единство духовного настроя. Вместе с тем западничество -- целостная в своих духовно-психологических истоках культурная среда. Главной ценностью являлась здесь личность, "не поющая в общем "хоре" с народным коллективом..., независимая, автономная, суверенная. Западники видели в удовлетворении разумных потребностей отдельной, конкретной личности конечную цель истории. Точка зрения обособленного, рационально мыслящего "я" служила критерием добра и зла". В. Г. Щукин, попытавшийся выявить модель западнического мировосприятия, справедливо отметил такие его черты как предпочтение сознательности "спонтанному порыву эмоций"; утверждение терпимости; призыв к полноте жизни при отвращении от безудержного, бесшабашного разгула; склонность к иронии и самоиронии; мирской характер созерцания, в котором не было место сакрализации, слепой вере в святыню. Этот "кодекс" полностью принимался Белинским. Закономерность же выделения его фигуры в полемике западников и славянофилов определяется решительностью отвержения им устоев и нравственных норм феодального общества и самостоятельностью социальных идей. Он не только разглядел социалистическую основу славянофильского учения, но как никто другой почувствовал опасные перспективы его развития. В отличие от А. И. Герцена, в целом симпатизировавшего "русскому" социализму, Белинский смотрел на него глазами радикального буржуазного либерала и демократа-просветителя. Его последние письма с критикой социалистических теорий публиковались неоднократно, но долгое время составляли запретную для исторического толкования зону. О необходимости их изучения впервые заговорил Б. Ф. Егоров. В советской литературе долгое время превалировало мнение о расколе западничества второй половины 1840-х годов на либеральное и революционное. Если бы такой раскол имел место, Белинский оказался бы в либеральном лагере. Мы, однако, не усматриваем признаков распада западничества в данный период. Термины "радикализм" и "революционность" вообще требуют осторожного употребления: к примеру, Белинский был весьма радикален в требовании ломки традиции, но его политические взгляды в целом отличались умеренностью; Герцен, более склонный к традиционному в нравственно-духовной сфере, в аспекте социально-политическом всегда оказывался левее Белинского. И все же говорить о революционности Герцена 1846--1848 гг. в отношении России нет достаточных оснований. Разве только М. А. Бакунин, который в 1840-х годах жил в основном интересами европейского движения и был оторван от российского западнического кружка, мог верить в революционные потенции народа и желать крестьянского восстания в незнающей политической культуры стране. Задача настоящей работы состоит в выявлении позиции Белинского в споре со славянофилами для более полного уяснения его мировоззрения и места в истории русской общественной мысли. Общение западников и славянофилов в 1840-х гг., встречи в литературных салонах, ссоры и попытки примирений изучены достаточно подробно. Уделяя главное внимание "стратегическим" проблемам российского бытия в освещении Белинского и его антагонистов, мы все же остановимся на противостоянии западников и славянофилов в журналистике, что позволит представить тактику журнальной борьбы, саму идейную атмосферу "замечательного десятилетия". Уже методологические основы общественных представлений Белинского разводили его со славянофильством. От "абсолютной" философии Гегеля он шел к "эстетическому гуманизму", в котором общее фокусировалось вокруг личности. Славянофилы остались верны немецкому идеализму в утверждении примата общего над конкретным. Следует проанализировать понимание той и другой стороной взаимодействия национального и общечеловеческого, а также "субстанции", психического склада народа. Русский характер воспринимался славянофилами как ряд исключительно положительных свойств; Белинским -- как самобытная целостность взаимопереходящих "благих" и теневых моментов. В этой связи рассматривается в монографии трактовка Белинским и славянофилами гоголевского творчества в его философско-историческом срезе. Хотя Белинскому не удалось уловить художественную идею Гоголя во всем ее объеме, он сумел почувствовать объективность его образного мира, его глубинную связь с русской действительностью. Стоит порассуждать и о взглядах Белинского на религию, его "заочном" споре со славянофилами о православии и церковной организации. В широком комплексе социально-политических проблем, затрагиваемых Белинским и его оппонентами, большой интерес вызывает отношение их к праву. Белинский занимает особую нишу в русской общественной мысли по своему признанию закона важнейшим фактором социальной культуры и отстаиванию необходимости превращения России в правовое государство. Наконец, в работе прослеживаются оценка Белинским современных ему течений европейского и русского социализма, представления его о путях перехода от феодально-крепостнического застоя к цивилизованному общежитию. Именно в этих аспектах полемика Белинского со славянофилами остается значимой для России, вступающей в XXI век. * * * Автор благодарит доктора исторических наук В. Я. Гросула и доктора исторических наук П. Н. Зырянова за высказанные в ходе подготовки книги замечания и предложения. Оглавление
Заключение
В 1840-х гг. и славянофилы, и западники начали ощущать, что гегелевская Идея в своем восхождении к полному самосознанию не в состоянии увлечь за собой реальный мир. У славянофилов это вызвало разочарование не только в мировом разуме, но и в человеческой мысли. Вместо рационалистического определения Бога как развивающегося объективного Духа они настаивали на восприятии божественного в виде непознаваемой духовной субстанции, к которой можно приобщиться ценой забвения "эгоистической" личностности. Отрицание славянофилами рационализма оказалось тесно связанным с отрицанием индивидуализма и гуманистического мироощущения (представляющих две неразрывные стороны процесса усложнения личности при переходе к капиталистическим отношениям). В этом главное различие антигегельянства славянофилов и Белинского: последний осуждал абсолютный идеализм как раз за принесение индивида в жертву общественному благу. Философское развитие Белинского в целом соответствовало становлению реализма в русской общественной мысли. Правда, периоды политического радикализма (в частности, первая половина 1840-х гг.) у Белинского были сопряжены с недоверием к природному, естественному, "материальному", с возвышением мысли над чувством и опытом. "Чувственное" связывалось им с привычным, традиционным, косным, становясь как бы обобщением этих понятий, разум же ассоциировался с новизной, устремленностью в будущее. "Чувственное", "непосредственное" также напоминало в это время Белинскому о темных националистических инстинктах, о любовании первобытными формами жизни. Враждуя с "чувством", Белинский не распространял, однако, своей неприязни на "страсть" -- катарсисное обновление личности. Во второй половине 1840-х гг. Белинский уже ищет гармонического сочетания "непосредственного" и рационалистического. Предпочтение, отдаваемое эволюционным процессам в социальной сфере, обращает его к "чувственному" как естественному, органическому, живому. Белинский, Герцен и Огарев стояли у истоков эстетического гуманизма, учения, поставившего на место самораскрытия Духа проникновение общественной жизни человечностью. "Человечность всегда и везде... есть высшая добродетель", -- говорил Белинский (Т. 7. С. 113), Огарев же связывал истинный разум с сочувствием человеку: "Если у сознания, у разумности есть страсть -- то это гуманность". В лице Герцена эстетический гуманизм отвергнет целенаправленность развития цивилизации под эгидой единого закона. Социальная реальность -- результат сложнейшей игры потенциально равных по своему значению, взаимоопределяющих друг друга материальных и духовных факторов. Герцен вскрыл противоречивость исторического движения, порождающего из самого себя как прогрессивные, так и регрессивные тенденции, и в силу их борьбы принимающего кризисный характер. Понимание этой двойственности обусловило отвержение гуманизмом "божественности" истории, и в смысле гегелевского рационализма, объявляющего творцом истории Идею, и в смысле иррационализма славянофилов, верящих в пронизанность истории божественной духовностью. В начале 1840-х гг. Белинский был увлечен современными ему течениями европейского социализма (П. Леру, Ж. Санд, Л. Блана), хотя под увлечением этим в сущности скрывался буржуазный радикализм, осложненный разочарованием в "диком" капитализме Запада, не справившемся с феодальными пережитками и вместе с тем поставившим человечество перед новыми проблемами. В этот период Белинский нетерпеливо, ригористически требует одновременно буржуазных преобразований и устранения капиталистических противоречий. Критика им славянофильства вытекает из неприятия патриархальности. По мере того как Белинский размышляет над возможностью исправления капитализма он все отчетливее видит в славянофильстве вариант социалистической теории. Но, если европейский социализм воспринимался им как закономерное явление западной цивилизации, то к национальной его разновидности он относился негативно, предощущая, что "русский" социализм закрепит отсталость страны. Коренная противоположность мировоззрений Белинского и славянофилов -- в их подходе к личности. Эстетический гуманизм ставит ее в центр мироздания, славянофилы требуют ее подчинения Общему. Отсюда -- настаивание на "опрощении" интеллигенции, растворении ее в народе. Подозрительные и презрительные взгляды, бросаемые славянофилами на образованные верхи, на интеллигента и чиновника, свидетельствуют о феодальных и анархистских тенденциях этого учения. Белинский видел в интеллигенции носителя прогресса, в народе -- необходимый консервативный противовес волюнтаризму и авантюризму общественных лидеров. Интеллигенция ведет нацию вперед, народ же регулирует темп движения, придавая устойчивость общественному бытию. Представления Белинского, будучи антисословными, не являлись классово-агрессивными, ориентируя на поиск продуктивного сосуществования различных социальных групп. Взгляд Белинского на характер русской нации отличался трезвостью, а порой и жесткостью. Демократизм понимался им не как заигрывание с массами, но как отстаивание прав личности. Белинскому был чужд культ "простого" народа, он горячо сочувствовал страдающему человеку, будь то мужик, чиновник, интеллигент. Являясь реалистом и в социальном аспекте, Белинский не ставил в повестку дня перемену формы правления в России и даже введение конституции считал делом отдаленного будущего. Но в философско-социальном плане отвергал монархию как институт, противоречащий понятию правового равенства. Воспевая смирение русского народа перед идеей общего, приоритет коллективных интересов над частными, славянофилы оправдывали ту особенность нашей истории, согласно которой ход ее свершается за счет огромного числа жертв. Белинский восстает против такого взгляда, стараясь подвести общество к осознанию самоубийственности подобной платы за прогресс. Именно в этом смысл его высказываний против народного смирения и долготерпения, ни в коем случае не являющихся для Белинского национальными добродетелями. Много размышляя над оригинальностью русской истории, Белинский еще не мог должным образом проанализировать причин ее парадоксов. Недаром он проявил больше чуткости к общечеловеческому пафосу гоголевских произведений, чем к воплощению писателем "абсурдности" российской действительности. Но критик сумел уловить объективность гоголевского творчества, реальность его образов, и тем самым заложить основы верного понимания гоголевской идеи. В недооценке же "субъективных" средств гоголевской поэтики он остался мыслителем своей эпохи, утверждавшей реализм в искусстве и в силу этого порой равнодушной к философской сатире с ее стремлением обогатить реалистический метод приемами гротеска и фантастики. Будучи по своему мироощущению натурой сугубо русской, а по воспитанию -- патриотически настроенной, Белинский все же считал высшим достоинством человека гуманность, и всякое пристрастие к родному, противоречащее этому понятию, находил ложным. Его неприятие православия во многом было связано с представлением, что данная религиозная система не способствовала становлению личности. В целом же в религии Белинский видел особую область философского осмысления людских деяний. Судимый с моральной, юридической, политической точек зрения, в религии индивид оправдывается и прощается, а его вина переносится на объективные обстоятельства, толкнувшие его ко злу. Церковь как организация и государственное учреждение для выполнения такой функции становится совершенно излишней. Социальная природа учений Белинского и славянофилов обнажается в их подходе к праву. В развитии правовых начал Белинский видел важнейший фактор общественного прогресса. В защите правовых институтов проявилась антифеодальная суть его мировоззрения. К концу жизни он стал раздумывать над способностью капитализма к выживанию, если ведущую роль в общественной жизни возьмет на себя средний слой, будут найдены механизмы борьбы с монополией, расчищен путь для здоровой конкуренции средних и мелких собственников, а в политике антагонизм классов сменится сбалансированным их участием в государственном управлении. Учение славянофилов нередко характеризовалось в историографии как утопия. В наше время интересный анализ степени этого "утопизма" дан А. И. Володиным. Некоторые исследователи писали не только о консервативной утопии славянофилов, но и о либеральной утопии западников. Думается, что славянофильство является утопией ввиду невозможности построения прогрессивно развивающегося общества по его рецептам, неизбежности вырождения такого устройства в авторитарный режим. Однако "фантазии" славянофилов в XX столетии во многом воплотились в жизнь. Современники отмечали славянофильские черты в российской социал-демократии. Но большевизм 1917 г., по крайней мере внешне, мало напоминал общественный идеал славянофилов. Только в "империи" Сталина "социализм", приняв откровенно феодальный характер, приобрел сходство со славянофильской "утопией". Это признается и сторонниками возвращения к "русскому" социализму в сталинском обличии. "Утопизм" социальных воззрений Белинского связан лишь с тем, что исторический путь России оказался сложнее и трагичнее, чем то представлялось в его время. От русского правительства Белинский ждал буржуазных преобразований: отмены крепостного права и сословности, судебной реформы, постепенного расширения политических свобод. Он оказался прав в прогнозе преобразований сверху, хотя и не предполагал столь длительную их отсрочку и непоследовательное осуществление. Белинский надеялся, что Россия станет страной свободных мелких сельских собственников и избежит "обвального" образования пролетариата, европейской пауперизации. В дальнейшем же у России, при всех ее особенностях, он видел один путь с Европой -- путь окультуривания капитализма: борьба с крупным капиталом, уравновешивание классовых интересов, укрепление законности, при том, что результатом этого явится благополучие и нравственное возвышение личности. Современное звучание прогнозов Белинского не проистекает из авторского навязывания уже достаточно далекому от нас во времени мыслителю нынешних политических концепций, но является результатом его собственного провидения исторической судьбы страны. Конечно, Белинскому не свойственно было "застревать" на достигнутом, "окостеневать" в том или ином убеждении; его духовная жизнь была пронизана фаустовской жаждой нового мгновения. Европейские революции 1848 г., вероятно, внесли бы коррективы в его представления о западном жизнеустройстве. Медлительность российского правительства в решении насущных национальных задач могла бы радикализировать его политические требования. Обо всем этом можно лишь гадать. Но, несомненно, что вгзляды Белинского в любой ситуации отлились бы в оригинальные формы и отличались бы трезвым здровомыслием, которое он считал ценнейшим качеством русского мировосприятия. Заметим, что Белинского трудно представить непоколебимым адептом того или иного политического течения XX века: его подходы к российским проблемам шире, мудрее и цивилизованнее платформ и программ потомков. Белинский умер с мечтой о свободном и культурном предпринимательском обществе, основой которого является уважение к человеческой личности, и в этом смысле его завет остается перспективным и для настоящего развития русской нации и государства. * * * Автор приносит глубокую благодарность Александру Сергеевичу Покровскому за помощь при подготовке этой книги. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||