Известный романист и философ Карл Фосслер (1872–1949) – основатель "идеалистического языкознания", или неолингвистики, соратник и единомышленник Бенедетто Кроче (1866–1952) в борьбе с позитивизмом младограмматической школы. В лингвистической литературе всегда подчеркивается главная заслуга Фосслера – акцентирование эстетического начала в языке, обоснование статуса языкознания как эстетической дисциплины, придание особого статуса стилистике в рамках наук о языке, сочетание для этой цели различных философских, культурологических и лингвоисторических идей. В центре внимания Фосслера – поэтический язык, творение гениальной индивидуальности. Карл Фосслер (Karl Vossler) родился 6 сентября 1872 г. в городке Хоэнхайм под Штутгартом. Он получил образование как романист и литературовед в Тюбингенском, Женевском, Страсбургском, Римском и Гейдельбергском университетах. Одним из любимых учителей Фосслера был Фритц Нойманн. Это был весьма неординарный человек и великолепный педагог. За всю жизнь Нойманн опубликовал довольно незначительное число работ и был любим и известен в первую очередь как преподаватель. Э.Р.Курциус, ставший после него заведующим кафедрой романистики в Гейдельбергском университете в 1929 г., высоко ценил его отеческое отношение к студентам, которые называли его "папа Нойманн". Известен факт, когда Нойманн отказался занять пост ректора Гейдельбергского университета с тем обоснованием, что у него больше не хватало бы времени для студентов. Фосслер писал ему как-то: "Каждый, кому, подобно мне, было дано посещать Ваши лекции, имел возможность постепенно наблюдать за тем, как Вы всякий раз умело придавали предметам и вопросам теоретического исследования всегда ради практического научения им, самую простую, понятную, живую и проникновенную форму. Преимуществами этого педагогического мастерства я, как и прочие, долго восхищался и наслаждался. Однако, в конце концов, я распознал тайну Вашего искусства. Во всем, что попадается Вам на глаза, будь то в путешествии, в кабинете, во всех проблемах нашей науки, во всех концах романского мира Вы постоянно и непрестанно – я чуть было не написал "день и ночь" – искали пользу для Ваших учеников: "Как мне растолковать получше эту трудную, запутанную историю моим милым неопытным студентам?" Мысль о научных потребностях и познавательных способностях учеников была для Вас беспокойной, верной спутницей, как вне лекционной аудитории, так и за кафедрой. Вы никогда не избавляетесь от нее, она владеет Вами. – Но чтобы дать собою овладеть таким образом, нужна безоглядная преданность своему делу. И в этом заключается открытая для всех тайна Вашего искусства: огромная любовь к преподаванию". Эта увлеченность работой не оставляла Нойманну времени для публикаций. Однако он воспитал, как минимум, трех известных романистов: Карла Фосслера, Леонардо Ольшки и Эмиля Леви. То, что и Фосслер, став профессором, отличался большим педагогическим талантом, а также то, что ему приходилось читать лекции по гораздо большему спектру дисциплин, можно проследить по воспоминаниям его учеников. Ганс Райнфельдер (1898–1971) вспоминает: "Мой собственный учитель, Карл Фосслер, имел обыкновение читать шесть часов. Восемь семестров подряд он читал четырехчасовую лекцию по истории языка, за которой в следующих семестрах шли четырехчасовые лекции по французской литературе Средневековья и позднейших эпох. К каждой присоединялся двухчасовой семинар. Только когда он в Мюнхене работал над вторым изданием своего труда о Данте, когда он писал свои работы о Леопарди и Лопе де Вега, он дополнительно выступал с одночасовой публичной лекцией об этих представителях итальянской и испанской литературы. Для лингвистических лекций по французскому языку он тогда приглашал Ойгена Лерха, в то время как Лео Йордан читал лекции по литературоведению, обращая особое внимание на лингвистический аспект. Это было, таким образом, с самого начала неприятное положение вещей, когда романиста приглашали для чтения лекций по всем девяти языкам и литературам, но он мог посвятить лишь части своего предмета преподавание и исследование". После магистерской диссертации, посвящённой творчеству Данте, Фосслер защищает в 1897 г. кандидатскую диссертацию по истории восприятия мадригала в Германии. В 1898 г. Карл Фосслер пишет по мотивам этой диссертации работу "Немецкий мадригал. История его развития вплоть до середины XVIII в." (1898) [1] (См. Библиографию основных работ К.Фосслера в конце книги). Эта работа укладывалась в канву его литературоведческих изысканий; в 1898–1899 гг. из-под его пера выйдут несколько статей о поэтическом языке Белли, Полициано и Челлини [2; 3; 4], а в 1899 г. – докторская диссертация "Поэтические теории в раннем итальянском Ренессансе" (1899/1900) [5]. В этот же период Фосслер устанавливает контакт со своим вдохновителем – итальянским философом Б.Кроче, работы которого определили второе направление его интересов – эстетическое рассмотрение языка. Их знакомство состоялось в 1899 г. в Перудже, и с этого момента до конца дней они поддерживали очень теплые, дружеские отношения и весьма интенсивную переписку. Так, после землетрясения в Мессине Фосслер пишет Кроче 9 января 1909 г.: "В своих мыслях я часто вспоминал о той непостижимой катастрофе; и верь мне, что я искренне соболезную тебе и твоей стране в связи с этим несчастьем. Если бы из этого хотя бы извлекли вывод о необходимости экономического переустройства южной Италии! Поскольку, однако, никаких выводов не сделают, то что это так и останется бессмысленным событием и глупой, дикой причудой природы – и кого это утешит когда-либо?" Одновременно он отмечает: "Сейчас я как раз читаю твою "Философию и практику". Наслаждаюсь ей как гурман, весьма неспешно, ибо не хотел бы, чтобы наслаждение этим чтением слишком скоро закончилось". В 1900 г. Фосслер стал приват-доцентом, а в 1902 г. – профессором романской философии, литературы и истории языка Гейдельбергского университета. Романистика преподавалась там еще с 1842 г. В 1924 г., уже после ухода Фосслера, в этом университете создается Романский семинар, а заведующим кафедрой до 1929 г. становится другой видный романист – Эрнст Роберт Курциус (1886–1956). Курциус внес большой вклад в исследование новейшей французской литературы, написал блестящие эссе по французской литературе в новой Европе (1925). Первые публикации в своем новом статусе Фосслер посвящает по-прежнему литературоведческим проблемам – поэтическим теориям раннего итальянского Возрождения и истории итальянской литературы (1900) [5], философским основам "сладкого, нового стиля" Гвиницелли, Кавальканти и Данте (1904). Однако, в том же 1904 г. Фосслер публикует свой известный памфлет "Позитивизм и идеализм в языкознании" [8], в котором он, помимо собственно полемики, предпринимает важный методологический шаг: от регистрирующего, описательного рассмотрения языка и литературы к интерпретации, поиску каузальных взаимосвязей между фактами и историей человечеcкого духа. Противником Фосслера выступает в этой работе традиционная романистика (он анализирует, в частности, исследования В.Мейера-Любке), увязшая, по его мнению, в колее младограмматического позитивизма. Этот лингвистический позитивизм ограничивает себя усердным собиранием практического материала [8, 43] и совершенно не прилагает усилий к объяснению этого материала либо использует для подобного объяснения извлекаемые из самого материала имманентные "законы". Подобный подход он резко критикует как "отходы радикального позитивизма" (Afterwissenschaft des radikalen Positivismus) [8, 4]. Задачей настоящей науки Фосслер считает сведение фактологии к ее источнику, лежащему вне ее, так чтобы "выявить дух как единственную действующую первопричину всех языковых форм" [8, 63]. Творческий дух (der Geist) конкретного человека выступает теперь в качестве источника языковых форм и структур: "Дух, живущий в человеческой речи, конституирует предложение, член предложения, слово и звук – да и все прочее тоже. Он не просто конституирует их, он созидает (erzeugt) их" [8, 10]. Этот дух является, тем самым, индивидуальным, поэтическим и созидающим началом. Такова фосслерова интерпретация тезиса Гумбольдта о языке как энергейе – энергейя есть индивидуальная речевая деятельность творческой личности. Фосслер интерпретирует слова Гумбольдта о языке как самодеятельном, проистекающем из себя самого божественно свободном феномене и языках как зависящих от наций, которым они принадлежат, как противопоставление свободного индивидуального творчества и закономерного развития языка, связанного с взаимообусловленным коллективным творчеством [8, 94]. Идеалистическая теория языка, пропагандируемая в памфлете, носит у Фосслера "эстетико-исторический характер" [8, 94]. Подобное исследование языка должно выявить происхождение языковых конвенций сообщества "из духовных потребностей и тенденций большинства говорящих индивидуумов" [8, 16]. Всякое синтаксическое правило обосновано какой-либо превалирующей духовной спецификой данного народа [8, 17]. И все же указание на исторический аспект новой науки о языке помещает ее вновь в парадигму господствующей младограмматической парадигмы, против чего и была направлена вся полемическая аргументация Фосслера. В памфлете находят отражение и злободневные проблемы, только еще появившиеся на горизонте научных дискуссий в Германии. Так, Фосслер уделяет внимание взаимосвязи языка и расы, отмечая: "Чаще всего духовное родство кажется обусловленным физически, так что единство расы совпадает в общем и целом с единством языка. Однако нельзя забывать, что даже и антропологически весьма отличному человеку может быть дано охватить духовное своеобразие чужого народа, симпатизировать ему, участвовать в нем и говорить на его языке так, как будто он представитель этого народа. Духовное и расовое сходство, однако, непрестанно ограничивается индивидуальными различиями конкретных людей, т.е. частично упраздняется" [9, 92]. В этих словах пока еще нет политического подтекста, речь идет лишь о легитимизации личности научного исследователя, его выводов относительно языка и культуры иного народа. Характеристика языкового сообщества сводится в памфлете к признанию единственной причиной возникновения условностей, сообществ и языковых правил – "пассивность" индивидуального говорящего, его "дефицит языковой одаренности" и "границу духовной индивидуальности", которые в целом мешают бескрайнему индивидуальному языкотворчеству и, как следствие этого, возникновению в каждую секунду нового Вавилона [8, 88–89]. Однако пассивность, дефицит – это негативные атрибуты, поэтому Фосслер поначалу вообще отрицает реальность языковых сообществ, языковых правил и языковых границ [8, 89]. Вторая полемическая публикация Фосслера – вышедшая в 1905 г. работа "Язык как творение и развитие. Теоретическое исследование с практическими примерами" [9]. В ней Фосслер демонстрирует на примере анализа басни Лафонтена "Лис и ворон" принципы нового подхода к исследованию языка [10, 83–95]. Здесь мы обнаруживаем тонкую интуитивную аргументацию, опирающуюся на знание личности и стиля автора, особенностей его эпохи. Эстетическая интерпретация конкретного литературного текста, в понимании Фосслера, амбивалентна по отношению к ее позиционированию в науке о языке: "Это чисто эстетическое рассмотрение языка как творения принадлежит как к истории литературы, так и к языковедению... Нас же вовсе не беспокоит, к чему желают отнести наши скромные примеры" [9, 96]. Эта неясная позиция предопределила в дальнейшем дискуссии в лагере сторонников Фосслера в 20–30-х гг. Еще более скромна позиция Фосслера по отношению к теоретическим обобщениям на основе отдельных фактов в науке о языке: "Научной наша попытка является в той степени, по моему суждению, в какой мы попытались вскрыть внутренние причины этих отдельных фактов. Большего, чем понимание общего и индивидуального, нельзя ожидать от науки о языке как творении" [9, 96]. И здесь Фосслер все еще – пленник традиций младограмматизма, весьма осторожно подходящий к теоретизированию и строительству здания новой науки – идеалистического языкознания. В 1909–1910 гг. Фосслер работает на должности профессора романистики в Вюрцбургском университете. Он стал преемником Генриха Шнееганса, приглашенного в 1908 г. в Бонн. После ухода Фосслера его пост заняли Вальтер Кюхлер (1877–1953), в 1922–1929 гг. – Артур Франц (1881–1963), а с 1929 г. – ученик Фосслера Адальберт Хемель (1885–1952), специалист по испанской и французской литературе. Публикации вюрцбургского периода жизни Фосслера также затрагивают преимущественно историко-литературоведческие вопросы: историю создания и проблемы интерпретации "Божественной комедии" (1907–1910) [10], творчество неаполитанского поэта Сальваторе ди Джакомо (1908) [11], искусство трубадуров (1910) [11a]. Однако философские проблемы не оставляют его в покое: он рассуждает о взаимоотношении истинного и ложного в языкознании (1910) [12], а в 1911 г. пишет статью "Соотношение истории языка и истории литературы" [13]. И все же основную часть своей профессиональной жизни Фосслер провел в Мюнхенском университете на должности профессора романистики (1911–1938 гг.; 1945–1949). Именно там он публикует один из основных трудов своей жизни – "Культура Франции в зеркале ее языкового развития. История французского письменного языка от начал до классического Нового времени" (1913 г.) [6], указывая на очевидный поворот в аргументации и терминологии идеалистического языкознания: речь идет уже не о духе индивидуальных творческих личностей, а о развитии языка в зависимости от факторов и творчений национальной культуры в целом, политических, религиозных, литературных систем, созданных данным языковым коллективом (что напоминает подобные опыты В.Вундта в его многотомном исследовании "Психология народов", но уже без психолингвистического и волюнтаристского подтекста). Некоторые аргументы Фосслера становятся мишенью для оправданной критики, например, объяснение процесса становления партитивного артикля, который, по мнению Фосслера, непосредственно связан с духом расчетливости французов, сложившимся в благоприятных для этого социально-экономических условиях XIV–XVI вв. [16, 190–192]. Избранный метод исследования Фосслер также апробирует, изучая итальянскую литературу от эпохи Романтизма до футуризма и разбирая проблемы диалектной речи (1913) [17]. Начало Первой мировой войны застает его, таким образом, в Мюнхене. 4 октября 1914 г. 93 известных германских ученых, деятелей искусств и писателей обратились к народу Германии с "Воззванием к миру культуры!", в котором они оправдывали политику Германской империи. В воззвании Германия характеризовалась как свободолюбивая страна, которой эта война была навязана. Эта война велась, по мнению подписавшихся, не против германской армии, а против немецкой культуры; более того, "без германского милитаризма немецкая культура уже давно была бы стерта с лица земли". Войну авторы манифеста клялись вести как представители "культурного народа", поскольку не только судьба Германии, но и судьба всей Европы зависела, по их мнению, от исхода этой войны. Среди подписавших этот документ были Макс Либерманн, Фридрих Науманн, Карл Фосслер и Вильгельм Вундт. Одним из немногих ученых, отказавшихся подписать его, был Альберт Эйнштейн. Можно оправданно предположить, тем самым, что националистический задор, захлестнувший прессу и определенные слои населения Германии, коснулся и Фосслера, написавшего в 1915 г. примечательную статью "Как в Италии зародился воинственный дух" [19]. Для подобного исследования Фосслер также апеллирует к фактам из истории развития итальянской литературы и культуры. В военное время Фосслер печатает, помимо этого, лишь несколько эссе, наиболее важными из которых можно считать "Жизнь и язык" [20], "Историю итальянской литературы" (1916) и "Соотношение языка и национального чувства" (1918) [23]. В последней из указанных публикаций Фосслер формулирует свое отношение к языковому империализму: "Национально-языковая терпимость – это более поздний и нежный цветок человеческой образованности; поэтому, когда уже приобретено понимание этой проблемы, нетерпимость именно в этом отношении является еще большей глупостью и подлостью... Если же я удушаю язык своего соседа, чтобы вдохнуть в него свой собственный, то кто бы мог привести тому иную причину, кроме голого и глупого тщеславия, кое не становится лучше от того, что это тщеславие национальное" [23, 13]. Тем самым Фосслер намекает на конкретные сюжеты притеснения немецких языковых меньшинств в европейских государствах, прежде всего, во Франции. Весьма характерно, что, по мнению Фосслера, только крупные "наднациональные" государства, типа Римской Империи, способны обеспечить защиту языков малых народов от давления языков более крупных [23, 13]. Несмотря на то, что Фосслер отдает себе отчет в значимости родного языка для сохранения своеобразия языкового коллектива, он все же не идет дальше рассмотрения национальных языков как "чисто эмоционального выражения этнического своеобразия", имеющего эстетическую значимость и уступающего практическим потребностям государства: "Национальный язык как чисто эмоциональное выражение этнической особости обладает в конечном итоге эстетической и наглядной значимостью и будет всегда вынужден ограничиваться такими сферами, в которых проявляются практические потребности как можно более простого делового общения по вопросам военным, административным, правовым, торговым и прочим" [23, 14]. Тем самым, проявляется стремление Фосслера придать связи языка и национальности некий обыденный характер: "Поскольку мы сегодня видим вокруг себя лишь национальные языки, то мы привыкли рассматривать национальность и язык как неразрывно сросшиеся друг с другом... В сомнительных случаях дело с национальным языком обстоит как с конфессией: его исповедуют – то есть его можно сменить. Естественно, то есть соответствует естественной истории, но не естественным закономерностям, то, что язык нас объединяет в нацию" [23, 3]. Завершение войны не меняет его научных пристрастий – мы находим в числе его публикаций статьи о баснях Лафонтена (1919) [25], Данте как религиозном поэте (1921) [29] и творчестве Леопарди (1923) [37]. Исключение составляют статьи о соотношении грамматических и психологических форм языка (1919) [27], а также языка и религии (1920) [28]. После Первой мировой войны сторонники взглядов Фосслера, наконец, избрали название своему течению – "идеалистическая неофилология" (idealistische Neuphilologie), дав его сборнику в честь самого Фосслера в 1922 г. А в 1925 г. В.Клемперер и О.Лерх основали "Ежегодник филологии" (Jahrbuch f\"ur Philologie), который был призван стать форумом неофилологов в Германии В то же время неофилологи не занимали каких-либо видных постов в университетской среде страны, более того, неофилологическое течение было "слишком обширным и слишком гетерогенным, чтобы функционировать как настоящая научная сеть". Несмотря на это, именно из среды неофилологов звучали в то время самые провокационные научные лозунги относительно практики преподавания филологии в университетах. После 1925 г. в университетских кругах разгорелись ожесточенные дебаты о необходимости культурологической переориентации филологии, в ходе которых среди самих неофилологов возникли серьезные разногласия и расколы, к примеру, по вопросам об историчности национального характера (проблеме "перманентного француза"), о том, что является собственно объектом культурологии – язык или художественная литература. Под впечатлением от итогов Первой мировой войны Фосслер даже в 1922 г. позволяет себе такие высказывания, как: "Все же лучше говорить по-славянски со славянами либо вообще на эсперанто, либо еще лучше по-немецки, но ни в коем случае по-французски". Общий настрой этих высказываний, встречавшихся в той или иной форме и в более ранних научных работах Фосслера, вполне подпадает под характеристику "умеренно-националистического". Это настроение не удивляет, если учесть ситуацию в Мюнхенском университете тех лет – в 1923 г. его даже были вынуждены временно закрыть из-за антисемитских выходок студентов. Став ректором университета в 1926 г., Фосслер в своей инаугурационной речи запрещает в университете всяческие антисемитские действия, чем вызывает резко отрицательную реакцию части студенчества и коллег. 1923 год можно рассматривать как наиболее существенный в процессе построения теоретического здания неофилологии. Именно в этот год в Гейдельберге выходит второе издание "Культуры Франции" [34], Фосслер выступает с важной программной статьей "Границы языкового сообщества" в сборнике памяти Макса Вебера [32], а издательство "Хубер" выпускает в свет "Собрание сочинений по философии языка" [35]. В этой книге Фосслер определяет еще раз свое отношение к обсуждаемому в этот момент вопросу о существовании картины мира и языкового сообщества как важнейшего лингвофилософского и лингвософиологического феномена. Он утверждает: "Тот, кто пользуется в языкознании психологическими категориями, тот бредет, так сказать, по водоразделу, с вершин которого открывается с одной стороны – вид на долины и источники душевных мнений отдельных говорящих, а с другой – панорама обширных русел и систем языкового развития. Та дорога ведет в сторону языковых индивидуальностей и личностей, стилистики и литературоведения, а эта – в сторону языковых сообществ и языкового родства, в области исторической и сравнительной грамматики" [35, 123–124]. Конечно, Фосслер здесь излишне обобщает позицию тех ученых, с которыми он не согласен. В результате к "панораме обширных русел" языкового развития он отправляет как традиционалистов и компаративистов, так и приверженцев нарождающегося в этот момент неогумбольдтианства, для которых проблема языкового сообщества имела важнейшее лингвофилософское значение. Одновременно Фосслер пытается следовать идеям А.Мейе и отвергает оторванное от исторических проблем, чисто грамматическое сравнение нескольких языковых групп как "простое баловство": "Где заканчивается одна языковая группа или одно языковое сообщество и начинается другое, нельзя решить только при помощи грамматических понятий. Ведь понятия "языковая группа", "языковое сообщество" суть понятия социально-исторические" [35, 92–93]. Грамматику, которая была бы независима от таких исторических понятий, как языковое сообщество, развитие языка, смешение языков, принципиально невозможно себе представить, и в действительности ее не существует [35, 96]. Но даже понимаемый здесь как эстетический медиум, язык все равно проявляет свое качество как характерное выражение некоего духовного своеобразия и как целесообразный инструмент создания и передачи духовных ценностей [35, 94]. В культурно-историческом аспекте язык обладает двойной функцией: "Как выражение он участвует в эстетических достижениях, а как инструмент – во всех прочих духовных достижениях. Как выражение он пролагает дорогу всем предчувствиям, желаниям и наклонностям духа. Как инструмент он несет за духом весь опыт и достижения. Из предшественника и последователя язык превращается в пионера и хранителя, который как таковой не существует ни до, ни после духа, а постоянно при нем, в нем, идентичен с ним" [35, 94]. Свой метод в эстетике он называет теперь динамически ориентированным рассмотрением предметов (dynamisch eingestellte Anschauung der Dinge) [35, 43]. 12 января 1924 г. Фосслер выступает в Мюнхене с разъяснениями своей позиции по вопросу о языковом сообществе – с докладом "Языковое сообщество и сообщество по интересам" [38]. Фосслер отмечает в нем следующее обстоятельство: "В национальных языках даже деловые обстоятельства приобретают индивидуальный и персональный эмоциональный тон... При этом следует настоятельно подчеркнугь ту предпосылку, что национальные и отраслевые языки никогда не сосуществуют раздельно как чистые культуры, но всегда в связи и в многообразнейших смешениях друг с другом. Отраслевой язык как таковой мог бы создать свой собственный словарь и в случае нужды – собственную грамматику, но не собственный акцент" [3, 4]. Влияние национальных языков на отраслевые языки выражается, в частности, в появлении технических и терминологических антропоморфизмов, придающих отраслевым "языкам" нечто вроде целенаправленного, прикладного миросозерцания (Zweckgesinnung) [38, 6]. Выражение какого-либо понятия в конкретном языке, по мысли Фосслера, происходит "несобственным образом", через выражение сопровождавших созидание этого понятия чувств, интересов, желаний, надежд, опасений и пр., в результате чего "язык науки, каким бы строго вышколенным в логическом, терминологическом, грамматическом, логицистском, математическом отношениях и каким бы смиренным в эмоциональном аспекте он ни был, дарует нам, вместо света, очки, подзорную трубу и увеличительные стекла, с которыми большинство людей не умеет обращаться" [38, 7]. Фосслер полагает, что подобное обстоятельство не только неизбежно, но и весьма желательно, так что, к примеру, интерес исторического исследования требует, чтобы каждый народ сообщал о своем прошлом себе и нам на своем собственном языке [38, 7]. Поэтому и языку науки он придает "диалектно-диалектический" характер в том смысле, что "в царстве познания и истины всякое понятие желает обрести собственный диалект..., т.е. каждое желает так долго и интенсивно обкатываться в речи и отражаться по возможности во всех языках, пока оно не найдет успокоения в такой форме, которая не нуждается более в переводе" [38, 8]. Однако в социологическом отношении язык не является для Фосслера автономным феноменом, это всего лишь "персональный стиль", мощи которого недостаточно для создания связанного общим интересом человеческого сообщества. В языке непосредственно действует миросозерцание, но это миросозерцание поэтическое, и именно на его "скале или песке" построено всякое языковое сообщество [38, 16]. Рассуждения Фосслера вызывают удивление, когда он заявляет: "Национальное ощущение стиля немцев слабовато, и с этой точки зрения, перспективы существования нашего языкового сообщества весьма печальны. Но судьба немецкого народа, его борьба, его крах, его страдания обладают собственной поэзией, которая вероятно может восприниматься богаче и глубже и созидаться полнее, чем, если бы мы победили и торжествовали" [38, 17]. Эстетический смысл языкового сообщества подчеркивается тем, что его основа – поэтическое ощущение – связывается Фосслером не с лексикой и грамматикой языка, а с произношением, мелодикой, ударением и особенно ощущается в диалектных "акцентных сообществах" [38, 17]. Одной из наиболее важных работ Фосслера того времени стала книга "Дух и культура в языке" (1925). В этой работе предложена в целостном виде философская концепция Фосслера, в которой совместились постгегельянская эстетика, французская социология и неокантианское науковедение, взгляды Б.Кроче и немецких философов XVIII–XIX вв. Фосслер заявляет в этой связи, что Гердер, Гумбольдт, Гримм, Бопп и другие "научили нас, что существует лишь один язык – язык вообще, и что национальные языки суть лишь вариации, лишь инструментовки этого единства" [41, 145]. По крайней мере, "только тогда стало ясно, как всякий народ в своем языке ткет себе особое "мировоззрение" (или лучше сказать, возможности видеть мир, и как со своим языком и посредством своего языка нации сохраняют свои духовные особенности в живом родстве и взаимодействии, и как в лоне языков покоится своего рода предопределение, тихое указание и мягкое побуждение к тому или иному образу мышления" [41, 145]. Между инструментовками единого языка существуют, конечно же, различия в выражении тех или иных феноменов, однако Фосслер не согласен с тем, что все эти различия исторически обусловлены, поскольку в конечном итоге они связаны с тем видом умонастроения (Gem\"ut), которое господствует в данном языковом сообществе, с "национальным характером": "На самом деле, речь идет не о естественных и даже не об исторических каузальных взаимосвязях, а о феноменологических отношениях" [41, 128]. Обратим внимание на то, как Фосслер отказывает каузальности в статусе основной объяснительной категории своего учения. Выделяемые им "феноменологические отношения" носят исключительно коммуникативный характер, так что "французский язык, то есть созданная французами инструментовка языкового мышления, – это не результат, не опосредованное каким-то образом следствие их умонастроения или их национального характера", и "французы говорят по-французски не потому, что они обладают французским складом ума, умонастроением, склонностями характера, а лишь потому, что они говорят" [41, 128]. Примат стилистики обнаруживается в каждом, даже лингвосоциологическом, суждении Фосслера: "Национальные языки в жизненном процессе человеческого языка есть специфически стилистический момент, то есть та фаза речевой деятельности, в которой дух создает себе пространство для действия или готовит ту канву, по которой будет происходить говорение" [41, 152]. В качестве базовых концептов фигурируют в рассуждениях Фосслера национальные языки, языки как стилистические моменты речевого процесса и, наконец, говорение как последняя инстанция в суждениях о сущности языкового сообщества. Совершенно логично вписывается в эту схему принижения роли языка (не говорения!) и то мнение Фосслера, что "язык действует, правда, на благо объединения людей и ради их сообществ, но он не обладает такой силой, чтобы собственными средствами основать сообщество или сохранить его... Язык – не корень и не штамм, а цвет и плод социальной жизни" [41, 208]. Универсальное качество всякого языка, по Фосслеру, – его стремление к единообразию и предметности, индивидуальное же – только в стремлении к многоообразию и украшению, поэтому в сфере языка специфически национальное подпадает под понятие орнаментального, а немецкий или итальянский языки как особые национально-индивидуальные инструментовки языкового мышления равнозначны, по мысли Фосслера, с немецкой или итальянской языковой орнаментикой [41, 150]. Такое узкоэстетическое понимание "национального" в языке объясняет и отрицательное отношение Фосслера к восприятию языка как целиком "национального" явления: "Нет ни одного национального языка, который был бы только лишь национальным и оставался в тенетах орнаментики. Каким-то образом он должен служить и деловым и профессиональным целям" [41, 151]. Это же объясняет и понимание Фосслером "духа нации" или "гения народа" как "гениальности" нации, "силы, одаренности, темперамента", отличающих эту нацию от других, как "духовного природного инстинкта" конкретного народа [41, 152–153]. Язык обладает, тем самым, двумя противопоставленными друг другу существенными ипостасями – индивидуальной, которая во многом определяется "ограниченной и естественной ценностью аффекции" детских впечатлений, и объективно-общечеловеческой, обладающей универсальной ценностью духовной "услуги" человеку (Leistung); национальный язык есть лишь поле конкуренции этих двух ипостасей [41, 130]. Карл ФОССЛЕР (1872–1949) Известный немецкий лингвист, литературовед и философ. Родился в Хоэнхайме, недалеко от Штутгарта. Учился в университетах Тюбингена, Женевы, Страсбурга, Рима, Гейдельберга. Профессор Гейдельбергского (с 1902 г.), Вюрцбургского (1909–1910), Мюнхенского (1911–1938; 1945–1947) университетов. Ректор Мюнхенского университета (1926–1938; 1946). В сферу научных интересов К.Фосслера входили языки и культуры романских народов. Многие его работы были посвящены литературе и культуре Франции, Италии, Испании времен раннего Средневековья, Возрождения, Просвещения и романтизма. Другим направлением его интересов стало эстетическое рассмотрение языка. К.Фосслер – основатель "идеалистического языкознания", или неолингвистики, соратник и единомышленник известного итальянского философа Бенедетто Кроче в борьбе с позитивизмом младограмматической школы. Главная его заслуга в лингвистике – акцентирование эстетического начала в языке, обоснование статуса языкознания как эстетической дисциплины. |