Винокур Г.О. Биография и культура Изд. 2

Предисловие ко второму изданию

Настоящее издание воспроизводит небольшую книжку профессора-русиста Григория Осиповича Винокура (1896–1947), давно ставшую библиографической редкостью. Изданная в 1927 г. по решению ученого совета ГАХН (Государственной Академии Художественных Наук), эта монография одного из новаторов отечественной филологической мысли имела определенную, хотя и короткую, предысторию. Ей предшествовали: 1) доклад "Проблема литературной биографии", прочитанный 29 мая 1924 г. на секции художественной словесности Государственного института истории искусств; 2) неопубликованная статья "Биография как научная проблема" (1924), написанная, по-видимому, по следам доклада и предназначенная для журнала "Печать и революция". Сам Г.О.Винокур в своем Curriculum vitae (1936), говоря о работе в ГАХНе, упоминает о выступлениях на занятиях литературного и философского отделений, в том числе и с докладом "Биография как научная проблема", и добавляет в скобках: "опубликована отдельным изданием в серии трудов ГАХН под заглавием "Биография и культура", М., 1927".

Работа состоит из восьми небольших, но чрезвычайно емких по содержанию разделов, расположенных в соответствии с логической нитью рассуждения автора. В заключительном разделе он признается, что не видит возможности практического употребления этого разыскания, полагая своей главной целью напоминание о том, что всякое умственное занятие может подняться до уровня научного знания лишь при условии философского отношения к своему предмету. Именно это автор блестяще демонстрирует, отправляясь по кругу разнородных, но глубинно взаимосвязанных вопросов.

Определить научный жанр этого труда довольно затруднительно, ближе всего он к трактату, но одно бесспорно и ощущается повсюду в книге – то, что написана она Филологом. В ней сочетаются и переплетаются элементы философско-филологического эссе и литературоведческого анализа, с учетом ряда базисных положений лингвистики, и все это в тесной увязке с идеей и методологией истории. Такая многоплановость понятна: сама биография как объект изучения в истории и литературоведении, с одной стороны, и как жанр историко-филологических разысканий, с другой, обрекает исследователя на трудно поддающуюся ограничению широту охвата актуальных для темы фактов. Винокур предельно ясно показывает, сколь ошибочно ожидаемое на первый взгляд представление о биографии как о простом изложении (преимущественно в хронологическом порядке) основных событий в личной жизни героя и его деяний в зависимости от рода деятельности (политик, полководец, ученый, философ, поэт, артист, музыкант, художник и т.д.).

Вместе с тем именно личная жизнь является предметом изучения биографов, но камнем преткновения нередко становится узкое понимание самого предмета биографического исследования. Винокур предостерегает от сведения личной жизни к какому-либо одному аспекту, даже такому важному, как духовные искания. Особенно резкое неприятие вызывает у автора бытовизация личной жизни, когда биограф описывает якобы "живую жизнь" героя во всех ее подробностях. В этом отношении больше всех, видимо, не повезло Пушкину: "Исследователи этого рода заботливо выясняют, "курил ли Пушкин", старательно расшифровывают разного рода интимные намеки в лирических излияниях и дон-жуанских списках, подводят счет выпитым бутылкам и проигранным состояниям, и... после всех этих усилий и несмотря на толстый свод доподлинных документов и "показаний современников" их Пушкин выходит не Пушкин, а Ноздрев!" (с.12).

Винокур приходит к выводу, что биография лишь в том случае сохранит научность и будет соответствовать своему предмету, если будет помещена в исторические рамки. Но остается существенная разница между историком и биографом: "Для историка собственные имена – только символ, указывающий на некоторые конкретные исторические положения и события. Смерть Юлия Цезаря или Павла I – для него не даты их личной истории, а даты римской и русской истории" (с.20). Для биографа же в центре внимания находится история личной жизни героя, рассматриваемая "в связном и живом историческом контексте". Поэтому, говорит Винокур, нельзя знать, к примеру, биографию Пушкина, не зная одновременно биографий Дельвига, Куницына, Николая I и других персонажей пушкинского окружения.

Сквозь всю работу Винокура проходит идея структурированности биографии, в которой, однако, лишь условно можно разграничить внешнюю форму и внутреннее содержание, поскольку "вся биография вообще – только внешнее выражение внутреннего" (с.26). Отсюда следует, что любой социально-исторический факт может стать содержанием личной жизни, но при условии, что он определенным образом пережит личностью: "становясь предметом переживания, исторический факт получает биографический смысл" (с.37). Вот почему, например, смерть Наполеона, будучи фактом политической истории Европы, в такой же мере является фактом личной жизни Пушкина:

Одна скала, гробница славы...
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.
И вслед за ним, как бури шум,
Другой от нас умчался гений,
Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.

Так конкретное переживание в личной жизни поэта навсегда сомкнуло имена Наполеона и Байрона в нашем культурном (но не историческом!) сознании – и это уже факт русской национальной культуры.

Размышляя над подобными случаями, Винокур приходит к точной формулировке, в которой сказалась лингвистическая ипостась его личности: "переживание есть внутренняя форма биографической структуры и в этом качестве – носитель специфически биографического значения и содержания" (с.38). Через такую трактовку биографии исследователь может подойти к определению того расплывчатого феномена, который называют культурным поколением (ср. выражение "поэты пушкинской плеяды"). Как подчеркивает Винокур, это отнюдь не общность судьбы, а лишь похоже направленное развитие, которое автор трактует также в лингвистических терминах, а именно как синтаксическое (не хронологическое!) развертывание личной жизни, где указанная внутренняя форма играет предицирующую роль.

Идея переживания как внутренней пружины личной жизни находит у Винокура дальнейшее оригинальное развитие в виде биографической стилистики. Интерпретация переживаний героя требует перейти от элементарных наблюдений за его поступками "к сложным состояниям культурного сознания как содержимому личной жизни" (с.47). А это, в свою очередь, выдвигает задачу выяснения жизненной манеры данного персонажа, особого стиля его действования. Теперь уже не само переживание, выраженное в поступке (например, в написании стихотворения "К морю"), является ключевым внутренним элементом личной жизни, а типическая манера переживающего, соотносимая с экспрессивной функцией (в отличие от предицирующей функции самого переживания). Экспрессивные формы поведения в силу своей типичности для данного лица "приобретают значение форм стилистических" (с.48), вследствие чего возникают разнообразные стили личной жизни – мечтатель, игрок, бунтарь, джентльмен и т.д. И коль скоро исследователь-биограф должен учитывать стили личной жизни, он должен принять во внимание также возможность стилизации как результата рефлексии, направленной на свое поведение, поскольку и она является отражением стиля эпохи; ярким примером в этом отношении служит так называемый дэндизм.

Придавая первостепенное значение категории стиля в биографических описаниях, Винокур указывает на ее культурно-философскую глубину: "все те признаки, которыми обычно характеризуют стиль, в любом из искусств >например<, полностью могут быть перенесены и в сферу биографии" (с.68). Только на основе анализа стилистических форм личной жизни можно подойти к высшему – философскому – уровню биографического исследования.

Но переход в сферу философской биографии выдвигает принципиальный вопрос, насколько биографу безразлично, чью жизнь ему изучать. Винокур решительно занимает позицию, согласно которой масштабы и содержание деятельности личности имеют прямое отношение к структуре биографии и прежде всего к отбору и оценке фактов, достойных внимания. Пушкин в письме к П.Я.Вяземскому (ноябрь 1825) писал: "Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы, – иначе". Мысль, выраженная в этих словах, по существу созвучна с определением значимой личности, данной Гете: "значение человека не сводится к тому, что он после себя оставил, а заключается главным образом в том, как он действовал при жизни и на что откликался, а также в том, пробудил ли он в своих современниках потребность действовать и отдаваться новым веяниям". Винокур неоднократно обращается в своем трактате к Пушкину и Гете в поисках аргументов для подкрепления своих положений, как и в данном конкретном случае. Судьба крупной личности, а тем более поэта, всегда особая, и биографу далеко не безразлично, чью жизнь он исследует и на что в ней обращает внимание. Как остроумно отмечает Винокур, "никому не был бы любопытен слабый стихотворец Суворов, если бы он не был знаменитым полководцем" (с.69).

Рассуждения Винокура о биографии как научной проблеме естественным образом привели его к более общему вопросу об отношении биографии и филологии. В VII разделе своего труда он дает собственное понимание филологии, которая для него не особая наука, а метод, основанный на критике и интерпретации. "Биография, как и всякая иная историческая наука, входит в круг проблем филологической энциклопедии" (с.71). Таким образом, филология не отдельная наука, а энциклопедия наук, и филолог всегда в первую очередь историк, а уж во вторую очередь историк того-то и того-то.

Эта позиция Винокура отражает его активные искания в определении статуса филологии в 20-е гг., и в данном труде представлен итог этого первого этапа его филологической деятельности. Результаты его дальнейших размышлений на эту тему нашли отражение в лекциях, читанных в 1943–46 гг. в МГУ им.М.В.Ломоносова и МГПИ им.В.П.Потемкина, в рамках созданного им курса "Введение в изучение филологических наук". Тексты лекций, собранные в монографию под тем же названием, были впервые изданы много лет спустя после смерти автора. Взгляд Винокура на филологию претерпел определенные изменения, но общее понимание ее как комплекса наук осталось неизменным, только теперь он полагает, что "филологическими науками следует называть науки, нуждающиеся в применении филологического искусства" – не метода уже, а искусства, что несомненно выше и значимее.

Последняя проблема, на которой останавливается Винокур в трактате, непосредственно связана с идеей биографической стилистики. Речь идет об отношении между биографией и поэтикой, двумя областями, где стилистика занимает столь важное место. В этом разделе особенно ощутимо влияние философско-эстетических идей Г.Г.Шпета, учителя Винокура. В самом деле, как и можно ли совместить на первый взгляд несовместимое – переживаемое поэтом как личностью и переживаемое личностью как поэтом? Ведь переживаемое личностью выражается в поступке, а если личность – поэт, то поступком может явиться поэма, – значит ли это, что биографический факт и поэтический факт становятся тождественными?

Винокур тончайшим образом распутывает эту проблему: поскольку личность, переживающая некоторое событие, и стихотворная тема, отражающая это же событие, суть принципиально разные вещи, то и "поэтическое значение смерти Байрона так, как она воспета Пушкиным, несоизмеримо с биографическим значением этого исторического факта так, как он пережит Пушкиным" (с.76). Теперь взглянем на дело с другой стороны. Всякий поэтический образ должен иметь реальное основание, а в то же время реальное в поэзии символически преображается, в результате чего интерпретация поэтического образа может потребовать (и реально требует) того, что называется реальным комментарием, который, будучи особой областью филологического знания, включает также сферу биографического комментария. В русской филологии прекрасными примерами могут служить комментарии к "Евгению Онегину", в разное время составленные С.М.Бонди, Ю.М.Лотманом, В.В.Набоковым.

Неожиданным образом биография и поэтика сомкнулись, но это только частная и специфическая связь. Окончательное решение вопроса Винокур дает, опираясь на идею экспрессивно-эстетической значимости личности автора поэтического произведения, разработанную Г.Г.Шпетом. Отправным моментом служит следующее суждение Шпета: "Объективная структура слова, как атмосферою земля, окутывается субъективно-персональным, биографическим, авторским дыханием. Это членение словесной структуры находится в исключительном положении, и строго говоря, оно должно быть вынесено в особый отдел научного ведения". Разграничив затем выражение, сообщение и впечатление как три составляющих эстетичности, Шпет подчеркивает, что для выделения объективного смысла поэмы "надо знать, чему в авторе ее мы со-чувствуем, чтобы не смешать этого с тем, что требуется со-мыслить". Наличие психологического интереса к персоне автора, продолжает Шпет, превращает интерпретацию слова автора в истолкование его поведения. "За каждым словом автора мы начинаем теперь слышать е г о голос, догадываться о е г о мыслях, подозревать е г о поведение. Слова сохраняют свое значение, но нас интересует некоторый как бы особый интимный смысл, имеющий свои интимные формы. Значение слова сопровождается как бы со-значением. В действительности это quasi-значение, parergon по отношению к ergon слова, но на этом-то parergon и сосредоточивается внимание". И заключается это рассуждение выводом, который мог бы служить эпиграфом к трактату Винокура: "В целом личность автора выступает, как аналогон слова. Личность есть слово, и требует своего понимания".

Опираясь на это учение, Винокур приходит к ответу на поставленные выше вопросы. Итак, если задача биографа в том, чтобы выявить черты жизненной манеры поэта, стиль его поведения, то особые формы, свидетельствующие о личной жизни в ее экспрессивных (стилистических) качествах предположительно должны присутствовать также в структуре поэтического произведения, а не только в поступках автора. "Эти формы, иными словами, суть экспрессивные формы самой поэмы, которые наслаиваются на объективную структуру слова как субъективно-персональное, биографическое, авторское "дыхание"" (с.79). Само содержание слова, говорит Винокур, выступает теперь в виде признака, указывающего на личность говорящего. Типические формы поведения личности откладываются на структуре произведения, придавая ему то своеобразие, которое называют индивидуальным стилем автора, и в то же время индивидуальная авторская манера есть манера авторского поведения. Именно здесь и кроется тот наиболее существенный пункт соприкосновения биографии и поэтики, в поисках которого было предпринято исследование. Окончательный вывод звучит так: "стилистические формы поэзии суть одновременно стилистические формы личной жизни" (с.82).

Круг замкнулся.

Об авторе

Известный отечественный языковед и литературовед. Профессор Московского государственного университета им.М.В.Ломоносова (1942–1947), член Пушкинской комиссии АН СССР (с 1933 г.). Член Московского лингвистического кружка и Московской диалектологической комиссии. Автор многих работ по вопросам культуры речи, по истории русского литературного языка, по проблемам текстологии, а также исследований о языке и творчестве А.С.Пушкина, А.С.Грибоедова, В.В.Маяковского. Один из создателей истории русского литературного языка как особой дисциплины.

Г.О.Винокур входил в число составителей "Толкового словаря русского языка" (т.1–4, 1935–1940, под редакцией Д.Н.Ушакова), был одним из редакторов академического собрания сочинений Пушкина. Ему принадлежала инициатива создания "Словаря языка Пушкина"; он разработал концепцию этого словаря и был организатором работы по его составлению.