Чердынцев В.В. Где, когда и как возникла былина

Содержание

Об авторе этой книги

Виктор Викторович Чердынцев (1912–1971) – доктор физико-математических наук, выдающийся русский геохимик, ученик В. И. Вернадского, В. Г. Хлопина и Я. И. Френкеля. С его именем связаны такие фундаментальные исследования, как теория устойчивости и распространения атомных ядер, образование атомных ядер в нейтронной среде (r-процесс), поведение радиоизотопов в природе, эффект разделения U52340 и U52380, закономерности естественного нейтронного потока земной коры, открытие благородных газов в метеоритах, изучение аргона древней атмосферы Земли, разделение урана и тория в вулканогенных процессах, открытие следов первозданного трансурана в природе, работы в области абсолютной геохронологии и, наконец, создание совершенно нового направления геохимии – ядерной вулканологии. Не случайно в 1967 г. академик Д. И. Щербаков, рекомендуя его в действительные члены Академии Наук СССР, писал, что "в одной, сравнительно небольшой лаборатории (Лаборатории абсолютного возраста ГИН АН СССР) В. В. Чердынцев выполняет работу, которую можно сравнить с продукцией научно-исследовательского института", тогда как академик Г. Зюсс (США), поддерживая его кандидатуру, в письме на имя Президента Академии Наук СССР М. В. Келдыша указывал, что, по его мнению, В. В. Чердынцев "не только выдающийся ученый Советского Союза, но и лидер в области ядерной геологии в мировой науке", поскольку многие работы, ведущиеся в настоящее время в США, являются прямым развитием и продолжением его работ¹.

Однако мало кто из коллег Чердынцева знал, что этот блестящий исследователь и теоретик науки начинал как историк русского искусства и архитектуры, а его первая работа о неизвестной усадьбе В. И. Баженова была опубликована в сборнике Общества изучения русской усадьбы, когда автору исполнилось всего 16 лет². Этот глубокий интерес к прошлому, к сокровищам мировой культуры и искусства – от пещерных фресок палеолита до древнерусской иконописи и восточного Средневековья, от произведений античных поэтов, драматургов и философов до русского героического эпоса, "Слова о полку Игореве" и "Хождения за три моря" Афанасия Никитина, – сопровождал Чердынцева на протяжении всей его жизни, порой вторгаясь в сухую логику точных наук и оплодотворяя их мироощущением истинного гуманиста. Отсюда истоки его многолетней дружбы с известным историком русского искусства М. А. Ильиным, протянувшейся еще от собраний Общества по изучению старой Москвы, исследователем фольклора В. Я. Проппом, поэтессой А. А. Ахматовой, поэтессой и переводчицей М. С. Петровых и многими другими выдающимися деятелями русской науки и культуры. Он писал стихи, лишь малая часть которых увидела свет при его жизни³, и великолепную прозу, пришедшую к широкому читателю уже после смерти самого автора⁴.

Настоящий сборник работ В. В. Чердынцева, издаваемый на средства Гуманитарного научного фонда, составили произведения, открывающие новые грани творчества ученого и раскрывающие его как поэта, человека и мыслителя. Здесь представлен корпус лучших его стихов, интервью, которое ученый дал в 1969  г. журналу "Смена" – о себе, о пути в науку, о тех требованиях, которые предъявляет наука к человеку, решившемуся вступить на ее тернистую стезю, и замечательное по глубине проникновения исследование о русском героическом эпосе, открывающее новую страницу в исторической фольклористике.

На ней следует остановиться особо.

Работа Чердынцева "Черты первобытно-общинного строя в былинах" была им закончена в 1965 г. и тогда же получила высокую оценку В. Я. Проппа, но по ряду причин (в первую очередь из-за смерти рецензента, а затем и самого автора) так и осталась неопубликованной. Ее интерес, как отмечал и В. Я. Пропп в своем отзыве, заключается в свежести взгляда автора, заметившего в казалось бы хорошо изученном материале никем ранее не выявленные архаические черты, напоминающие об институтах глубокой древности. Прослеживая жизнь героев от рождения и до смерти, исследователь обнаруживает черты, присущие эпохе, условно обозначаемой как "переход от матриархата к патриархату", и которые невозможно объяснить иначе. Другими словами, первоначальные сюжеты былины как таковой уходят в гораздо большую древность, чем то представлялось раньше. Тем самым, наблюдения Чердынцева не просто реабилитировали утверждения мифологической школы, находившейся в те годы у нас если не под запретом, то в безусловной опале, что в полной мере испытал на себе сам В. Я. Пропп, но открывают возможность совершенно нового подхода в изучении героического эпоса.

Стоит напомнить, что наиболее уязвимым местом мифологической (более точно – тотемистической, инициационной) школы при анализе русского фольклора до недавнего времени оставалась исходная база аналоговых представлений, почерпнутых из трудов исследователей первобытной культуры народов мира – Э. Тейлора, Л. Леви-Брюля, Дж. Фрэзера и др., на которые ссылается в своих классических работах В. Я. Пропп – "Исторические корни волшебной сказки"⁵ и "Русский героический эпос"⁶. Однако – и это очень существенно – материалом для анализа и умозаключений классиков, как правило, служили наблюдения этнографов, работавших почти исключительно в экзотических странах – на островах Океании, в Австралии, Африке, Центральной и Южной Америке, Юго-Восточной Азии и т.п. Поскольку никаких следов сколько-нибудь схожего в прошлом Восточной Европы известно до недавнего времени не было, невольно срабатывал психологический барьер недоверия к столь далеким аналогиям, не находящим вещественного подтверждения в наших широтах.

Действительно, еще совсем недавно представление о славянском (и русском) язычестве опиралось лишь на примеры бытовой этнографии и маловнятные намеки, рассыпанные по отдельным памятникам письменности. Можно ли было при такой скудости источников всерьез говорить о возможности славянских "мужских домов", "мистериях инициаций" и всем прочем, что наполняет понятие "первобытная культура"? Безусловно, когда-то она существовала и у славянских народов или их предков, но в каких формах – оставалось неизвестным.

Сейчас положение изменилось. За последние три десятилетия археологам удалось обнаружить и довольно подробно изучить на территории Восточной Европы, в том числе на Украине и в России, несколько обширных святилищных комплексов славянского язычества ⁷, которые, с одной стороны, показали правомерность использования этнографами и историками культуры "экзотического" материала, а с другой – позволили лучше понять указания письменных источников и свидетельства средневековых авторов о языческих святилищах западных (поморских) славян, описанных у Адама Бременского, Гельмольда и других авторов. И все, что нам теперь открывается в этом плане, замечательно перекликается с выводами В. В. Чердынцева, в результате чего былины оказываются не просто "продуктом народного творчества", но реликтом, трансформировавшимся на протяжении веков, менявшим реалии, имена, и все же донесшим до нас остатки своей первоначальной структуры.

Будучи своего рода звеном, "примиряющим" мифологическую и историческую школу в фольклористике, данная работа Чердынцева заставляет видеть в былине живой организм, изучение которого уводит нас, с одной стороны, в глубины славянской культурной жизни (подобно мифологическим реликтам в "Слове о полку Игореве"⁸), а с другой – к представлению о его трансформации в пространстве и времени под влиянием литературы, из которой былина черпала свои имена и, в какой-то мере, сюжеты, изменяя то и другое до неузнаваемости.

Я знал В. В. Чердынцева на протяжении последних восьми лет его жизни, следил за его работами как в области геохимии, абсолютного возраста, так и в более близких для меня сферах, старался, насколько было возможно, популяризировать его идеи и открытия, искренне восхищаясь многогранным талантом и работоспособностью этого человека. К сожалению, в те годы это не всегда зависело от нашего желания. Больше всего, конечно, от сознания такой ограниченности страдал сам ученый, испытавший и ссылку в 1935 г., которая напоминала о себе все последующие десятилетия, и замалчивание его работ, и многие другие унижения, выпадавшие на долю людей с "неблагополучной биографией".

В своей короткой для ученого жизни – он умер в 59 лет – Чердынцев сумел сделать столь много как по причине своей феноменальной работоспособности и абсолютной памяти, так и потому, что в познании и творчестве для него заключен был смысл существования. Не случайно в публикуемом здесь интервью, раскрывающем его как человека и как ученого, он сказал, что "науке надо отдать все – и еще жизнь". То есть не только каждое мгновение бытия, но и отрешение от амбиций, претензий, обид, житейских неурядиц, которые ежеминутно встают на нашем пути, и которые человек, посвятивший себя науке или творчеству, должен игнорировать, расплачиваясь за это стрессами, нервами, инфарктами и прочими житейскими неудобицами...

В. В. Чердынцев не был святым, но был подвижником – в прямом и переносном смысле, – жизнь которого прошла в постоянных экспедициях – от Памирских ледников до Заполярья, от Балтийского моря до атоллов Тихого океана, от холодных штолен Армении до вулканических кратеров и фумарольных полей Камчатки. Он исследовал метеориты и марганцевые конкреции из глубоководных океанических впадин, кости животных четвертичного периода и угли костров первобытных людей, открывал в годы Отечественной войны "Второе Баку" на Волге и ловил нейтронные потоки, идущие из космоса. Но каждую минуту, каждую секунду своих исследований он жил полнокровной, насыщенной интеллектуальной жизнью, потому что никогда не забывал досконально осмотреть находящийся поблизости разрушенный храм или крепость, сделать "крюк" в несколько десятков километров, чтобы увидеть наскальные рисунки, а вместе с тем взять пробы на изотопный состав в близлежащем водоеме, расспросить старожилов о легендах этих мест или посетить захолустный музей, в котором он всегда умел обнаружить какую-либо достопримечательность...

Обычно при жизни ученый редко открывается окружающим в своей цельности. Подобно спутнику Земли, он обращен к нам лишь какой-то одной своей стороной, хотя на самом деле каждая из имеющихся "сторон" немыслима без других, а подлинно научное творчество всегда пронизано личными ощущениями и переживаниями, образуя яркий и богатый духовный мир человека. Так возникает традиционная "абберация сознания", и в памяти современников ученый остается только "ученым" – подвижником, немного чудаком "не от мира сего", сама плоть которого, как кажется, взрастает на питательной среде идей и экспериментов. Между тем каждый ученый, будь он велик или мал, – не жрец, не маг и не аскет. Наделенный природой свойством постигать ее закономерности, исследовать их, пытаясь предугадать восхитительный механизм Вселенной, ученый в большей степени, чем кто-либо другой, обречен исследовать вместе с тем и самого себя, будучи чувствительнейшим резонатором, отзывающимся на каждый импульс, идущий ли к нему извне или рождающийся в нем самом.

Не в таком ли гармоническом совершенстве частного и общего, знания и ощущения заключен дар постижения?

Вопрос этот не раз приходил мне на ум в те годы, когда я имел радость общаться с Чердынцевым достаточно близко, чтобы в полной мере увидеть его многогранный талант и оценить его как человека. В равной мере его восхищали произведения рук человеческих и величественные явления природы. Поэт и ученый, до последних минут жизни он сохранял ощущение неразрывной связи человека с природой, которая была для него большим, чем только объект исследования. И возвращаясь к его стихам, которые он писал всю жизнь – во время эксперимента, в экспедициях, в вагоне поезда, везде, где напряженно работал, – сопоставляя их с тем Чердынцевым, которого я знал, с которым беседовал, спорил, размышлял, я вижу, что в их строках, озаренных ярким пламенем чувства и спаянных мыслью, лежит ключ к его научным открытиям. В них отражена та гармоничность человеческой сущности, где "кристаллическая решетка" поэта одновременно оказывается и "кристаллической решеткой" исследователя.

"Я – человек. Со мною – мир. Я – в нем. Мы спаяны неповторимой связью..." – писал в одном из своих стихотворений Чердынцев, и для меня это не просто хорошие стихи крупного ученого, а невольная исповедь человека, сохраняющая свежесть его взгляда на мир и ритмы его далеких странствий. Он писал стихи не для печати и даже не для чтения друзьям: они возникали спонтанно, как непосредственный отклик на ощущение или чувство; отклик, несущий множество аллюзий, незамеченных самим автором. Здесь есть и Ленинград, в котором прошла тревожная, голодная, но прекрасная своими прозрениями и надеждами его юность, которой он коснулся в повести "Близнецы", и суровые пейзажи Армении, и на долгие годы захватившая его экзотика Средней Азии, и просторы России, и многое, многое другое, к чему он успел прикоснуться, что смог почувствовать и пережить в своей бурной и не всегда устроенной жизни.

Когда-то я написал, что "жизнь ученого измеряется не числом календарных лет от момента его рождения до смерти, не количеством опубликованных работ и служебными титулами, а объемом идей, жатву с которых собирают его ученики и последующие поколения"⁹. С научной стороны все открытия Чердынцева выдержали испытание временем: созданные им когда-то лаборатории и кафедры при институтах превратились еще при его жизни в научно-исследовательские институты, возглавляемые его бывшими учениками, а открытия стали магистралями для новых, далеко идущих исследований и разработок. Уже после смерти Чердынцева его вдове и ученикам было выдано несколько авторских свидетельств на открытия, которые он сделал при жизни, хотя далеко не всегда и не все его последователи помнят и знают о его приоритете. Впрочем, кого можно в этом упрекнуть, если в очередном издании Советского Энциклопедического Словаря место Чердынцева занял "новатор с.-х. производства, комбайнер совхоза "Рассвет"", как видно, сделавший больше для славы Отечества.

К сожалению, такое тоже бывает часто. Чердынцев упоминает об этом в интервью, которое я когда-то записал, без особой досады, понимая, что в наше время стремительного развития науки и всезатопляющего потока публикаций проследить зарождение и развитие какой-либо мысли от ее истоков не всегда оказывается возможным. И главное здесь другое: его рассказ о своем пути в науке, о роли человека в процессе познания, о тех трудностях и разочарованиях, которые подстерегают идущего по этой дороге, – обо всем том, что он испытал сам на своем ярком и, не боюсь сказать, героическом пути исследователя.

Москва, 1997 г. Андрей Никитин

Примечания

[1] Подробнее о жизни и исследованиях В. В. Чердынцева см. Меннер В. В., Никитин А. Л. В. В. Чердынцев. 1912–1970 // Чердынцев В. В. Ядерная вулканология. М., 1973, с. 192–198. Там же основная библиография трудов В. В. Чердынцева (с. 198–206).

[2] Чердынцев В. В. Усадьба сельца Стоянова и ее принадлежность В. И. Баженову. // Сборник Общества изучения русской усадьбы. М., 1928, N5–6, с. 52–55.

[3] Чердынцев В. В. Восемь стихотворений. "Простор", Алма-Ата, 1960, N6, с. 74–80.

[4] Чердынцев В. В. Фарфоровая роза. Повести. М., 1980.

[5] Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

[6] Пропп В. Я. Русский героический эпос. Л., 1955.

[7] Подробнее об этом см. Рыбаков Б. А. Язычество древней Руси. М., 1987, с. 121–163; Русанова И. П., Тимощук Б. А. Языческие святилища древних славян. М., 1993.

[8] См. Никитин А. Л., Филипповский Г. Ю. Хтонические мотивы в легенде о Всеславе Полоцком. "Слово о полку Игореве". Памятники литературы и искусства XI–XII веков. М., 1978, с. 141–147.

[9] См. Меннер В. В., Никитин А. Л. Указ. соч., с. 192.