|
Оглавление
Отрывок из книги
<1883><1. 2 июля> Видеть у себя в доме покойника легче, чем самому помирать. В Москве же наоборот: легче самому помирать, чем покойника в доме у себя видеть. Самый большой ерш, ставший поперек горла, не производит на мои нервы такого сильного, душащего впечатления, какое производят московские похороны (да и вообще все имена существительные, кончающиеся на "ны" и требующие выпивки, не обходятся даром московским нервам). Закапывая своего домочадца, москвич впервые только узнает, как почерствел, застыл и искулачился московский мерзавец, и перестает удивляться тем госпитальным солдафонам и "скубентам", которые мертвецов режут и в то же время колбасу едят... Например. В 3–4 часа пополуночи кончается чья бы то ни было жена. Не успеет она испустить, как следует, последний вздох, как в передней уже слышится звонок и в дверях показывается красный нос гробовщика. Красному носу указывают на все неприличие его раннего прихода. Нос не смущается и замечает: "Самые лучшие-с... На их ростик, глазетовый ежели, на ножках... тридцать пять рублей-с..." Гробовщика гонят, за ним является другой, третий, четвертый... и так до полудня. В промежутках между гробовщиками вползают читалки – мелкие существа, похожие на черных тараканов и сильно пахнущие деревянным маслом и еловыми шишками. Откуда они так рано прослышали о смерти и из каких щелей выползли – бог весть. Без них обойтись как-то неловко, торговаться некогда – приходится волей-неволей соглашаться с их "ценой без запроса". Далее следуют: ненужная возня в квартале, наем линеек и певчих... покупка могилы – все это грубо, алчно и пьяно, как Держиморда, которому не дали опохмелиться, А потом, когда уже, кажется, все кончено, когда друзья-приятели и не помнящие родства сродственники с сизыми носами съедят традиционную трапезу, пожалует последний визитер, апогей московского мерзавчества, – сваха, предлагающая вдовцу свои услуги... Вот они где, разрушители эстетики! * * * Гуси, как известно из басни Крылова, Рим спасли. Наш русский петушок не ударил лицом в грязь и тоже занялся спасением. Спасает он... русский стиль, а в этом стиле, как известно, почти все: и средостение, и основы, и "домой"... Наши московские зодчие народ большею частью молодой и ужасно либеральный. Квасу не пьют, "Руси" не читают, в одежде корчат англоманов, но знать ничего не хотят, кроме петушков. Римскому, готическому и прочим стилям давно уже дано по шапке. Остался один только петушок, которого вы увидите всюду, где только есть новоиспеченные лимонадные будки, балкончики, фронтончики, виньетки и проч. Патриотизм в искусстве – хорошая вещь, слова нет, но одно только скверно: отломайте петушков – и нет русского стиля. Было бы резонней и патриотичней, если бы петушки зависели от русского стиля, а не наоборот. В древности и кроме петушков много птиц было. * * * "Свет и тени" светили, светили, наводили тень, наводили и вдруг – чирк всеми спичками сразу! Редактор этого смиреннейшего из журналов, г. Пушкарев, не довольствуясь всеми ныне существующими источниками света, взял да и выдумал новый светильник. О его изобретении говорилось уже в газетах, а скоро появятся и целые объявления, гласящие о свече, не дающей ни копоти, ни запаха, горящей до бесконечности, зажигающейся при одном только слове "зажгись!" и стоящей полторы копейки. Свеча, говорят, новая, необыкновенная... Сам г. Пушкарев стал тоже необыкновенным: глядит Эдисоном, окружен заказчиками и фабрикантами и прикидывается не помнящим родства, когда заговаривают об его журнале. Новый Эдисон был бы любезен нашему московскому сердцу, если бы мы не знали за г. Пушкаревым одного грешка: во время оно у него были интрижки с музой. Мы до сих пор помним эту строгую, серьезную, несколько желчную музу, ничего общего не имевшую с фабрикантами и заказчиками. Жил он с нею в мире, согласии и любви, утешая не одних только родителей, а потом взял и развелся с ней ни к селу ни к городу. Занялся теперь свечкой, а поэзию совершенно похерил. Немножко жаль... Мы не сказали бы ни слова, если бы поэтики почтового ящика, бросив свои стихи и постскриптумы о гонораре, занялись свечами, хотя бы даже сальными... Тут мы на стороне пользы. Новый же Эдисон много проиграет, если не разведется со свечой и не возвратится к музе. Его муза не давала ни копоти, ни запаха, освещала ярче и шире любой свечи и была уже делом в шляпе, а насчет его свечи бабушка еще надвое сказала и на небе вилами писано... Чего доброго, потребуется для одного только воздухоплавательного снаряда г. Костовича и больше ни для кого... * * * 17-го июня Московско-Курская железная дорога в двух шагах от Москвы бифштекс съела. Заплачено за этот незатейливый "фриштик" ценой, превосходящей даже лопашевские цены на прошлогодней всероссийской выставке. Разбито вдребезги несколько вагонов, побиты люди... одним словом, произошла Кукуевка в миниатюре. Наши собственные корреспонденты, посланные на место катастрофы, видели кашу из обломков, мяса, крови и песку. Они глядели на эту кашу и недоумевали. Недоумения достойно, во-первых, то обстоятельство, что все виноватые налицо. Этого раньше никогда ни на каких кукуевках не было. Виноватые – быки. Во-вторых, удивительно, что эта маленькая кукуевка произведена существами неразумными, ровно ничего не смыслящими в железнодорожном деле, не проходившими курса наук и не получавшими жалованья! И с каким знанием дела! Впрочем, как ни недоумевай и ни удивляйся, а разница между разумными животными и неразумными все-таки сильно бросается в глаза: неразумные за свое удовольствие заплатили собственными шкурами, а разумные заплатили шкурами, но... только не собственными... Впрочем, "собственность есть воровство", сказал Прудон. <2. 16 июля> Как-то на досуге, a propos, наше губернское земство придумало "страхование скота от чумы". А так как и не бывшим в семинарии известно, что никакое страхование без денег не обходится, то и кликнут был клич мужицкой копейке. Мужик откликнулся, согласился и взнес за каждую скотскую персону около 20–60 коп. Всего взнесено было имущими скот 60 000 русских рублей! Капитал, как видите, ничего себе... Можно из него дело сделать. Земство и сделало. Наняло оно прежде всего старшего ветеринарного врача, с четырехтысячным жалованьем, и трех младших, с жалованьем в 1 200 руб. каждому. Нанявши начальство, нужно было нанять и подчиненных, иначе непонятна была бы роль начальства. Наняли и подчиненных – по взводу фельдшеров на каждого доктора. Старший врач как нанялся, так и засел в Москве, в центре, чтобы испускать из себя лучи равномерно на всю губернию. Младшие врачи куда-то попрятались. Сбором денег и этим наймом земство и ограничило свою функцию по части страхования. Остальное само собою выделывалось но следующей юмористической программе: желавший получить страховую премию должен был не позже одних суток уведомить о павшей скотине волость, которая, в свою очередь, не позже трех дней должна была уведомить следующую за ней административную ступень. Эта ступень уведомляла земство. Уведомленное земство в неопределенный срок посылало (циркулярно) на место происшествия гласного и фельдшера, которые должны были констатировать причину смерти: чума или не чума? Гласный и фельдшер приезжали обыкновенно на 6–7–8 день, когда по законам материи чумная падаль должна уже невыносимо вонять, а по законам человеческим – гнить глубоко в земле. Фельдшер, не имея перед глазами пациента или видя один только разложившийся труп, авторитетно констатировал не чуму, а "неизвестную болезнь". Он сочинял протокол, гласный благословлял земство, заставившее его прокатиться задаром верст 30–40, крестьянин весело чесал затылок, и все оставались довольны: много времени, много бумаги, много езды и более всего толку. Прошел год, была чума, и земство не заплатило ни за одного павшего скота... Оно не заплатило и жалуется на невежество крестьян, обещающих в будущем году не лезть в мышеловку... А господа ветеринары сидят и ни гу-гу... Им решительно невдомек: за что они получали жалованье? Фельдшера хоть на пользу науки новую болезнь выдумали и протоколы сочиняли, а они-то что сделали? * * * Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься – чертова пропасть,.. Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень – в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска – мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели, претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но... увы! печать не всегда тактична. Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение "Новые христиане". В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л.Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку... Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие... печати. Первый заговорил о ней В.Соловьев в "Руси". Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим "Русью". На философию г. В.Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в "Новостях" г. Лесков... Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа! * * * Теперь, с вашего позволения, о наших увеселениях. Много писать о них не придется. Один "Эрмитаж"только. Есть у нас где-то у черта на куличках ренессансы и альгамбры, но они никем не посещаются. Изредка разве забредет в них запоздалый приказчик, да и тот сдуру, "Эрмитаж" – и больше ничего. Минимальная плата за вход в сад, с правом попотеть в театре, рубль с четвертаком. Деньги немалые, но зато вы увидите и услышите многое. Во-первых, вы увидите оперетку. Во-вторых, увидите дамские шляпы a la brigand, заслоняющие собой все эрмитажные солнца. Шляпы эти непрозрачны, и зритель видит, что называется, кукиш с маслом: ни сцены, ни театра, ни публики... Вы услышите русский хор, тянущий несколько лет подряд одну и ту же русскую канитель, г. Гулевича, именующего себя на афишах в скобках "автором", но тем не менее рассказывающего анекдоты времен Антония и Клеопатры, забеременевшей в 50 г. от Юлия Цезаря. Вы увидите гимнастов, ужасно толстого швейцара, фейерверк (раз в неделю) и, на закуску, самого г. Лентовского с его палкой, цыганско-тирольским костюмом и волосатым декольте, напоминающим Навуходоносора в образе зверином. Если же вам и этого мало на рубль с четвертаком, то вам предоставлено и еще одно удовольствие: поплясать от радости, что вы не дама и что вам не нужно поэтому заглядывать в женскую уборную. Я, не имея чести быть дамой, ни разу не был в уборной, но многое рассказывали про нее супруги и дочери. Там, в уборной, свой буфф. Описывать этот буфф значит дать возможность любителям клубнички лишний раз облизнуться. Действующие на манер разбойника (франц.). лица – рижские и гамбургские гражданки. Они не выходят из уборной ни на минуту. Ни на минуту не умолкают цинические остроты, площадная ругань, жалобы на неудачи с "этими мушшчинами" и проч.... Это для дам! Сегодня же не позволю своей супруге ходить в "Эрмитаж"! Об авторе
 Чехов Антон Павлович Великий русский писатель и драматург. Родился в Таганроге, в купеческой семье. Окончив гимназию в 1879 г., уехал в Москву и поступил на медицинский факультет Московского университета, где слушал лекции знаменитых профессоров — Н. В. Склифосовского, Г. А. Захарьина и др. В 1884 г., получив звание уездного врача, начал заниматься врачебной практикой. В 1884 г. вышла первая книга рассказов Чехова — «Сказки Мельпомены». В 1890 г. совершил поездку на Сахалин, где провел перепись каторжных и ссыльных поселенцев; позже написал книгу «Остров Сахалин» (1893–1894). В 1892 г. поселился под Москвой, в деревне Мелихово, где помогал местным крестьянам как врач. В 1902 г. вследствие заболевания туберкулезом переселился в Ялту, где сблизился с М. Горьким. Вместе с В. Г. Короленко в знак протеста против отмены Николаем Вторым избрания Горького почетным академиком отказался от звания почетного академика Петербургской академии наук, присужденного ему в 1900 г. В 1904 г. А. П. Чехов в связи с обострением туберкулеза выехал в Германию для лечения на курорт Баденвейлер, где и скончался.
В своих знаменитых произведениях (повести и рассказы: «Степь», «Дуэль», «Человек в футляре», «Моя жизнь», «Скучная история»; драмы «Иванов», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад») Чехов дал ряд неподражаемых по силе художественной изобразительности и глубине психологического анализа, выпуклых и ярких картинок из быта средних классов: купцов, чиновников, актеров, врачей, учителей и пр. Но еще в студенческие годы он сотрудничал в журналах «Стрекоза», «Будильник», «Зритель» и др., подписываясь разными псевдонимами (чаще всего Антоша Чехонте). Уже в этих ранних рассказах Чехов обнаружил недюжинный талант и много тонкого юмора, охотно пользуясь шаржем как литературным приемом. К этому периоду относится и цикл фельетонов «Осколки московской жизни», во многом благодаря которому журнал «Осколки» завоевал ведущее положение в юмористической прессе. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||