|
Оглавление
"Руфъ, чтобы испытать меня, обыкновенно говорилъ мне: твой господинъ причинитъ тебе то и то. – Онъ не причинитъ ничего такого, что превосходило бы силы человека, отвечалъ я ему. – Тогда онъ говорилъ: зачемъ же я буду просить у него о чемъ нибудь для тебя, если я могу отъ тебя самого иметь то же самое? – Въ самомъ деле, отвечалъ я, безполезно и безразсудно получать отъ другого то, что можно получить отъ самого себя". Когда однажды Эпафродитъ для потехи началъ крутить ногу своего раба съ помощью какого-то орудiя пытки, Эпиктетъ сказалъ: "вы сломаете мне ногу". Господинъ продолжалъ пытку, и нога действительно сломалась; тогда Эпиктетъ спокойно заметилъ: "ведь я вамъ говорилъ это". Эпиктетъ, въ силу вещей, былъ прежде всего практикомъ; въ своей жизни онъ проводилъ то же разделенiе философiи, какое онъ даетъ въ Руководстве: сначала должно усмотреть благо путемъ самопроизвольной интуицiи и осуществить это благо; затемъ должно разсужденiемъ доказать, почему оно благо. Философiя, созданная имъ въ условiяхъ рабства и нищеты, является для него нравственнымъ освобожденiемъ, избавленiемъ. "Не говори – я занимаюсь философiей, ибо такое заявлеяiе было бы высокомерно; говори – я освобождаю себя". Свободный нравственно, Эпиктетъ позже сталъ свободнымъ и юридически. После того, какъ онъ передъ преторомъ проделалъ обрядъ, который, согласно римскимъ нравамъ, обращалъ раба въ гражданина, онъ жилъ въ Риме, въ разрушенномъ домике, лишенномъ дверей; обстановка этого домика состояла изъ стола, соломеннаго тюфяка и железной лампы, которую онъ заменилъ глиняной, когда железную украли. Онъ оставался одинъ до техъ поръ, пока не взялъ къ себе какого-то оставленнаго всеми ребенка; тогда онъ пригласилъ бедную женщину, которая должна была ухаживать за ребенкомъ. Единственную цель своей жизни онъ полагалъ въ томъ, чтобы совершенно предаться философiи и затемъ поведать ее другимъ. Обращаясь въ Беседахъ къ первымъ гражданамъ Рима и обнаруживая, подобно Сократу, ихъ полное незнанiе истинныхъ благъ и истинныхъ золъ, онъ рисуетъ тамъ самого себя. Римляне того времени, более грубые, чемъ современники Сократа, ответили бранью и преследованiемъ на эти истины. Эпиктетъ пробовалъ говорить толпе; его встретили непрiязненно. Наконецъ, Домицiанъ изгналъ его изъ Рима вместе со всеми философами. Эпиктетъ отправился въ изгнанiе, поддерживаемый, безъ сомненiя, мыслью о томъ, что везде есть "тотъ же мiръ, которому нужно удивляться, и тотъ же Богъ, котораго нужно прославлять"; онъ хотелъ бы, чтобы все, осужденные на изгнанiе, разделяли эту мысль. Онъ удалился въ Никополисъ, который находился въ Эпире, и открылъ тамъ школу, куда стекалась въ болыпомъ количестве римская молодежь. Вероятно тамъ, онъ и умеръ, окруженный всеобщимъ уваженiемь; тамъ онъ оживилъ на короткое время ту великую доктрину стоицизма, которой, вскоре после него и его прямого ученика Марка-Аврелiя, суждено было на многiе века заглохнуть. Эпиктетъ не писалъ сочиненiй. Аррiенъ, одинъ изъ его учениковъ, проредактировалъ его Беседы и опубликовалъ ихъ въ восьми книгахъ, изъ которыхъ къ намъ дошли только четыре; онъ написалъ также совершенво затерявшееся произведенiе въ 12 книгахъ о Жизни и смерти Эпиктета. Въ своемъ Руководстве, популярномъ сочиненiи, предназначенномъ для распространенiя доктрины его учителя, онъ кратко и выразительно резюмируетъ наиболее практическiя мысли Эликтета. (См. нашъ переводъ Руководства).) Свобода, сама собой управляющая и сама себе создающая законъ, – вотъ та идtя, къ которой древняя философiя часто относилась пренебрежительно, но которая сnала господствующей dъ системе Эпиктета. Быть свободнымъ – это высшее благо; пусть же человекъ изследуетъ прежде всего сущность свободы, пусть онъ, согласно древнему правилу, одинаково горячо отстаиваемому стоиками, какъ и последователями Сократа, "познаетъ самого себя" для того, чтобы познать эту сущность. Стремясь по своей природе къ свободе, онъ заметитъ тогда, что онъ – рабъ: рабъ своего тела, рабъ техъ благъ, которыхъ онъ домогается, техъ почестей, которыхъ онъ жаждетъ, техъ людей, которымъ онъ льститъ; онъ рабъ даже тогда, "когда передъ нимъ торжественно несутъ двенадцать пучковъ прутьевъ". Это нравственное рабство составляетъ въ одно и то же время порокъ и несчастье: "ибо какъ свобода – имя добродетели, такъ рабство – имя порока". Тотъ, кто признаетъ себя "дурнымъ и рабомъ", сделаетъ первый шагъ къ добродетели и свободе. Стоикъ можетъ сказать ему: "ищи и ты найдешь". Но человекъ не долженъ искать свободы во внешнихъ вещахъ, въ своей плоти, въ своихъ благахъ: все это обращаетъ его въ раба. – "Не имеешь-ли ты такой вещи, которой ты можешь располагать, какъ господинъ? Не знаю. – Можно-ли тебя заставить одобрить то, что ложно? Нетъ. – Можетъ-ли кто нибудь заставить тебя хотеть того, чего ты не хочешь? – Можетъ, такъ какъ, угрожая мне смертью или заключенiемъ, онъ заставитъ меня хотеть. – Но если бы ты презрелъ смерть или заключенiе, опасалсяли бы ты еще его угрозъ? – Нетъ. – Въ твоей-ли власти презреть смерть? – Да. – Твоя воля свободна". Такимъ образомъ, въ насъ и только въ насъ, есть нечто независимое: наша способность разсуждать и хотеть. Свобода души стоитъ вне всякаго внешняго воздейетвiя, она ускользаетъ отъ власти ве щей и людей; ибо, "кто же иной можетъ одержать победу надъ одной изъ нашихъ воль, какъ не сама воля"? Более того, и власть боговъ не затрагиваетъ ея: Юпитеръ, который одарилъ насъ свободой, не въ силахъ отнять ее у насъ; этотъ божественный даръ не можетъ, подобно матерiальнымъ дарамъ, быть взятъ обратно. Здесь, слеловательно, человекъ находитъ свою точку опоры, отсюда долженъ онъ исходить. "Всли бы мы даже впадали въ обманъ, – восклицаетъ Эпиктетъ, – веря нашимъ учителямъ, что ни что не интересуетъ насъ вне нашей свободной воли, я все же охотно принималъ бы эту иллюзiю". Единственное лрепятствiе для человека, единственный врагъ его – онъ самъ: не зная того, онъ самъ себе разставляетъ сети, въ которыхъ потомъ запутывается. Ибо, кроме способности разсуждать и хотеть, у человека есть еще воображенiе: хотя вещи сами по себе и не могутъ воздействовать на насъ, однако, благодаря образамъ и представленiямъ, которыя мы получаемъ отъ нихъ, ихъ власть становится чрезмерной. Эти представленiя увлекаютъ съ собой, похищаютъ нашу волю. Въ нихъ – зло, въ нихъ – рабство. По счастью, это зло и это рабство пребываютъ исключительно внутри насъ. Они въ самихъ себе несутъ лекарство. Ведь собственно сила чувственныхъ представленiй обусловливается темъ значенiемъ, которое мы имъ приписываемъ, темъ одобренiемъ, которымъ мы ихъ санкцiонируемъ; отвергнемъ ихъ – и они потеряютъ всякую власть надъ нами. Всякому являющемуся образу, всякой видимости скажемъ: "ты – одна лишь видимость, а не тотъ предметъ, которымъ ты кажешься", – и онъ не будетъ более въ состоянiи возбуждать и смущать насъ. "Не вещи, а сужденiя о вещахъ вносятъ смуту въ человеческiя души". Здесь обнаруживается одна изъ наиболее оригинальныхъ сторонъ стоической доктрины: внешнiя вещи сами по себе совершенно безразличны; какъ добро, такъ и зло заключены, въ сущности, въ нашей воле. Поэтому одна только наша воля можетъ, смотря по тому, принимаетъ ли она или отвергаетъ вещи, сообщить последнимъ ценность, заставить насъ предпочесть одне и избегнуть другихъ. Мы пассивно воспринимаемъ отъ внешнихъ предметовъ наши представленiя и наши идеи; но, съ другой стороны, предметы отъ насъ получаютъ свою качественную ценность. Чувственное удовольствiе, напр., взятое отдельно, безразлично; также безразлично и страданiе; но, если я воспользуюеь удовольствiемъ согласно моей воле и разуму, удовольствiе станетъ благомъ. Точно также, если я сумею направить должнымъ образомъ страданiе, оно станетъ благомъ. Итакъ, воля "отовсюду извлекаетъ благо". Действiе вещей заключается въ томъ, что оне представляютъ намъ наши представленiя; задача, выпадающая на нашу долю, сводится къ тому, чтобы "использовать эти представленiя". Приходящiе извне образы – безразличный матерiалъ, на который мы накладываемъ печать нашей доброй или дурной воли, подобно тому какъ суверены накладываютъ на монету свое изображенiе; эта печать создаетъ ценность вещей. Воля, следовательно, въ самой себе носитъ все благо и все зло. Обрати свой взоръ внутрь себя, – скажетъ впоследствiи Маркъ Аврелiй, – тамъ найдешь ты источникъ блага, который никогда не изсякнетъ, если только ты будешь "постоянно рыться" въ немъ". Маркъ Аврелiй сравнитъ человеческую волю съ пламенемъ, которое одно способно обратить въ пламя и светъ все предметы, попадающiе въ его очагъ. Такъ какъ внешнiе предметы безразличны, то и внешнiя действiя, если отделить ихъ отъ разумной воли, которая ихъ производитъ, оказываются сами по себе ни добрыми, ни дурными. "Кто нибудь купается рано утромъ: не говори, что онъ делаетъ дурно, а скажи лишь, что онъ купается рано, ибо, какъ можешь ты знать, что онъ делаетъ дурно раньше, чемъ ты знаешь разсужденiе, согласно которому онъ поступаетъ?" "Значитъли это, что все – благо? Нетъ, благо есть то, что делается съ благой мыслью, дурно – то, что делается съ дурной мыслью. – Такимъ образомъ въ этой доктрине разумъ и воля отличаются и высвобождаются отъ вещей, на которыя они действуютъ; о нашихъ действiяхъ нужно судить не по ихъ прiятнымъ или тягостнымъ последствiямъ, а по намеренiю, которымъ они продиктованы; человекъ не можетъ найти себе осужденiе или оправданiе въ вещахъ, а единственно въ своемъ сознанiи. Об авторе
 Гюйо Жан Мари Французский философ, автор многочисленных работ по различным разделам философии, а также по психологии, социологии и педагогике. Родился в городе Лавале. С детства проявлял разнообразные способности, занимался математикой и поэзией, увлекся философией, в частности трудами Платона и Канта. Первым руководителем в его занятиях была мать, автор известных в то время сочинений по педагогике, а затем его воспитанием занялся отчим, известный философ Альфред Фулье. В 17 лет Гюйо была присвоена степень агреже по словесности. В 1873 г. он был удостоен премии Академии моральных и политических наук за сочинение об утилитарной морали. С 1874 г. Гюйо читал курс философии студентам лицея Кондорсе, а в 1877–1885 гг. сотрудничал в журналах, где публиковал статьи и фрагменты своих работ.
Основная мысль, развитием которой занимался Гюйо, заключается в идее жизни как общего плодотворного начала, на котором обоснованы все ценности: наука, мораль, религия, социология, искусство. Общий для всех "порыв жизни" нерасторжимо связывает человека с другими людьми, создавая основу социальной солидарности и согласия. С представлениями Гюйо о морали связана концепция "безверия", которое должно прийти на смену современным религиозным формам. Многие идеи Гюйо, в том числе подчеркивание им бессознательной стороны в человеке, получили развитие в концепциях Фридриха Ницше, Анри Бергсона и других выдающихся философов. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
