Эта книга по-своему уникальна. Порожденный великим британским археологом Г.Чайлдом интерес к проблеме возникновения земледелия и скотоводства ("неолитической революции") вызвал во второй половине XX в. целую лавину исследований, в ходе которых к археологам присоединились палеоклиматологи, палеоботаники и археозоологи, развивавшие свои особые методики, позволившие значительно раздвинуть рамки проблематики и придать ей поистине междисциплинарный характер. В результате удалось успешно подтвердить идею академика Н.И.Вавилова об очаговом характере становления производящего хозяйства, разделить очаги на первичные и вторичные, локализовать их во времени и пространстве, изучить взаимоотношения между ними, связать это с древними культурными процессами и даже попытаться сопоставить результаты таких исследований с данными, полученными независимо в русле сравнительно-исторического языкознания. В итоге археологические и лингвистические данные обрели подлинно исторический смысл. Существенно, что в 1980-х гг. такого рода междисциплинарные исследования проводились только советскими специалистами, и их новаторские результаты стали заметной вехой в деле изучения культурной эволюции, происходившей в первобытную эпоху. В те годы западные специалисты также создавали обобщающие работы, ставившие своей целью объяснить процесс становления земледелия как важного шага на пути к цивилизации. Однако их подход был выборочным – как правило, речь шла о сравнении Переднеазиатского и Мезоамериканского первичных очагов. В таких обобщающих работах никогда не обсуждались аналогичные процессы, происходившие в Южной и Восточной Азии, а также в Европе, не говоря уже об Африке. Разумеется, такие материалы тоже анализировались – однако, сами по себе, как правило, без связи с соседними очагами. Иными словами, не было попыток изучить процесс становления земледелия и скотоводства, исходя из единых методологических установок, как глобального явления с учетом его вариативности и взаимоотношений между отдельными очагами. Именно такой глобальный подход отличает данную книгу от ее западных аналогов, и в этом отношении, написанная во второй половине 1980Нх гг., она до сих пор не имеет себе равных. Конечно, за последние двадцать лет наука не стояла на месте. Появилось много новых данных, но, заставляя вносить необходимые коррективы, они кардинально не меняют представление о выделенных здесь первичных и вторичных очагах и их соотношении, хотя их пространственные и временные границы продолжают уточняться. Мало того, некоторые высказанные мною гипотезы получили в дальнейшем дополнительные подтверждения. Например, все больше оснований находит идея о том, что при изучении формирования первичного земледелия необходимо учитывать роль климатических изменений эпохи позднего дриаса VIII тыс. до н.э. (здесь и далее даются некалиброванные даты), когда наблюдалось похолодание и падение влажности. Экспериментальные исследования подтвердили и другую мою идею о том, что доместикация растений занимала не более двух веков, а, возможно, осуществилась всего лишь за считанные десятилетия. В то же время кое-что уточнилось. Например, в конце 1980-х гг. в результате новых исследований в Восточном Средиземноморье были обнаружены ранние поселения, где из культурных растений присутствовали только бобовые (чечевица и др.). В связи с этим была высказана мысль о том, что земледелие возникло там в VIII тыс. до н.э. вначале как подсобное хозяйство на основе бобовых и лишь в VII тыс. до н.э. стало главным направлением хозяйства, в котором первостепенное значение получили зерновые (пшеница и ячмень). Тогда же в Юго-восточной Турции были начаты раскопки новых ранненеолитических поселений, показавшие, что там располагался один из самых ранних микроочагов доместикации. Некоторые авторы даже считают, что именно там впервые возникло разведение пшеницы, ржи и ряда бобовых, тогда как ячмень добавился к этому списку в ходе экспансии земледелия в долину Иордана. Сегодня к изучению процесса доместикации растений и животных подключилась генетика, дающая более точные представления о том, где именно локализовались скопления диких растений, послуживших основой доместикации, и по каким именно генетическим маркерам окультуренные растения отличались от диких. Генетики подтвердили идею о том, что главный ранний микроочаг земледелия и скотоводства располагался в Юго-восточной Турции. Кроме того, недавно они предложили свое решение проблемы происхождения риса. Если ранее речь шла о двух независимых очагах – китайском и индийском, то сегодня более убедительной является гипотеза о происхождении первичного рисоводства в долине Янцзы к началу $V$ тыс. до н.э. Что же касается Мезоамерики, то, похоже, первые исследователи излишне удревняли процесс формирования там раннего земледелия, что и нашло отражение в данной книге. Возможно, этот процесс все же начался позднее и происходил в более сжатые сроки, чем это казалось в 1970–1980-х гг. Проанализированные данные позволили еще раз обосновать тесную связь между эволюцией древнего хозяйства и окружающей природной средой. Ведь земледелие и скотоводство могли возникнуть только там, где имелись дикие предки будущих культурных растений и домашних животных. Сегодня ареалы таких предковых форм надежно устанавливаются биологами и генетиками в основном в субтропиках и отчасти тропиках. Поэтому стремление самых разных националистов обнаружить местный процесс формирования производящего хозяйства там, где для этого не было необходимых биологических предпосылок, оказывается безосновательным. В особенности это касается навеянной эзотерикой и популярной у некоторых российских интеллектуалов идеи о некой древнейшей цивилизации, якобы располагавшейся в Арктике, где никогда не было никакого земледелия, без которого о формировании цивилизации не могло идти и речи. В то же время, как упоминалось выше, сопоставление археологических и лингвистических данных позволило выдвинуть хорошо аргументированные гипотезы о локализации ряда древних лингвистических семей и расселении носителей соответствующих языков. Так, было сформулировано предположение о размещении праафразийской общности в Леванте и ее связи с появлением древнейшего в регионе земледелия. Примечательно, что И.М.Дьяконов согласился с предложенной мною и А.Ю.Милитаревым локализацией праафразийцев в Леванте в эпоху раннего голоцена. Кроме того, уникальные материалы из Южной Азии, куда в разные эпохи были занесены совершенно разные ранне-земледельческие комплексы – один из Передней Азии, другой из Африки, – позволили путем совмещения археологических и палеоботанических данных с лингвистическими создать весьма достоверную реконструкцию появления и ранней дифференциации дравидского населения в Индии. Наконец, была сделана попытка использовать ту же методику для реконструкции лингвокультурного процесса в связи с формированием раннего рисоводства в Восточной Азии. Территория бывшего СССР, и в особенности России, лежала вне пределов первичных очагов формирования производящего хозяйства. Зато там располагались важные вторичные очаги, где набор культурных растений и одомашненных животных обогащался в ходе выведения новых разновидностей и где вырабатывались новые самобытные хозяйственные, социальные и культурные системы, заложившие основу формирования самых разнообразных народов, населявших Евразию. Эти традиции особенно давали о себе знать в эпоху Средневековья. А сегодня они (прежде всего пищевые традиции) иной раз продолжают жить в локальной бытовой культуре и используются в качестве значимого символического кода новыми национальными государствами. В то же время в современном глобализующемся мире пищевые продукты уже не привязаны к своим первичным ареалам – по воле людей они свободно пересекают границы государств и даже материков. Сегодня жителей России уже не удивляют лежащие на прилавках магазинов киви, манго, дайкон или авокадо. Мало того, чужеземная пища не только входит в быт, но иной раз используется даже в ритуальной сфере. Как мне приходилось наблюдать, сегодня ритуальная пища тлингитов Аляски включает завезенный из Восточной Азии рис, а айны о. Хоккайдо подносят своим богам бананы, виноград и маис, которые в прошлом никогда не произрастали в Японии. Так культура играет роль своеобразной народной дипломатии, позволяющей людям познакомиться с чужими традициями и сделать их своими. У нас на глазах происходит гибридизация культур, и мы, иной раз сами того не замечая, учимся жить одновременно в двух и более культурах. Такой интенсивный культурный обмен требует от нас осознания того, что очень разные народы, включая и самые небольшие, постоянно делали своеобразный вклад в общую копилку культуры современного человечества. Это и заставляет с уважением относиться к тем, кто когда-то заложил основы той линии развития, которая привела к формированию современной цивилизации и того мира, в котором мы живем. В этом отношении роль ранних земледельцев и скотоводов трудно переоценить. Шнирельман Виктор Александрович Этнолог, доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН, специалист по истории первобытного общества, а также по вопросам этничности, национализма, расизма и проблемам социальной памяти. Один из основных авторов трехтомника «История первобытного общества» (М., 1983–1988) и двухтомника «Война и мир в ранней истории человечества» (М., 1994). Также является автором более 20 индивидуальных монографий, в числе которых «Who gets the past? Competition for ancestors among non-Russian intellectuals in Russia» (Washington D. C., Baltimore & London, 1996), «The Value of the Past: Myths, Identity and Politics in Transcaucasia» (Osaka, 2001), «The Myth of the Khazars and Intellectual Antisemitism in Russia, 1970s — 1990s» (Jerusalem, 2002), «Войны памяти: Мифы, идентичность и политика в Закавказье» (М., 2003), «Интеллектуальные лабиринты: Очерки идеологий в современной России» (М., 2004), «Лица ненависти: Антисемиты и расисты на марше» (М., 2005, 2010), «Быть аланами: Интеллектуалы и политика на Северном Кавказе в XX веке» (М., 2006), «„Порог толерантности“: Идеология и практика нового расизма» (в 2 т.; М., 2011), «Хазарский миф: Идеология политического радикализма в России и ее истоки» (М., 2012) и др.
|