Покровский М.М. Семасиологические исследования в области древних языков.
Серия "Школа классической филологии". Изд. 2

Содержание

Академик М.М.Покровский в науке о языке

В этом году исполняется сто лет со дня рождения выдающегося русского лингвиста и литературоведа академика Михаила Михайловича Покровского (1869–1942), бывшего крупнейшим специалистом по сравнительно-историческому языкознанию и классической филологии.

Родился М.М.Покровский в Туле, где получил и среднее образование. По окончании тульской гимназии он поступил на историко-филологический факультет Московского университета, с которым с этого времени была неразрывно связана вся его долголетняя, полная научных поисков и достижений жизнь. Здесь он (прежде всего под руководством Ф.Ф.Фортунатова, Ф.Е.Корша, С.И.Соболевского и П.Г.Виноградова) прошел блестящую лингвистическую и литературоведческую школу, проявил свое удивительное филологическое дарование и трудолюбие и после завершения учебы был оставлен сразу по двум кафедрам – общего языкознания и классической филологии. Замечательный преподаватель и научный руководитель, любящий молодежь так же, как и она его, М.М.Покровский в качестве профессора МИФЛИ и МГУ активно и плодотворно участвовал в подготовке филологической смены и после того, как в 1929 г. был избран действительным членом АН СССР.

М.М.Покровский был прекрасным знатоком античной, западноевропейской и русской литератур, особенно – римской и греческой. Факты литературы как словесного искусства всегда изучались им сравнительно-исторически, в широком филологическом и культурном контексте, с неослабным вниманием к "плану выражения", т.е. к явлениям языка. Многие его литературоведческие работы вошли в золотой фонд русской науки о литературе, не потеряли своего научного значения и сейчас и с неослабным интересом и большой пользой будут долго еще читаться каждым интересующимся литературой (в том числе и учителем-словесником). Достаточно назвать хотя бы его обобщающую "Историю римской литературы" (1942), работы "Очерки по сравнительной истории литературы", "Пушкин и античность", "Петроний и русский фольклор" ("P\'etrone et le folklore russe"), "Пушкин и Шекспир" ("Puschkin und Shakespeare") и т.п.

Однако в значительно большей степени, нежели литературоведческой деятельностью, дорог для нас и нам близок М.М.Покровский своими лингвистическими трудами. Это и понятно: основные его научные интересы всегда были в лингвистике. Именно поэтому-то в языкознании им и сделано было несравненно больше. Тут прежде всего необходимо отметить большое количество работ по исторической морфологии и словообразованию латинского языка и греческой и латинской лексике, особенно же – его фундаментальные "Материалы по исторической грамматике латинского языка" (1898), получившие широкую известность и полное признание не только у нас, но и за рубежом.

Но выдающуюся роль в языкознании М.М.Покровский сыграл все же не столько в изучении истории латинского и греческого языков как таковой (хотя его заслуги здесь несомненны), сколько в разработке вопросов сравнительно-исторической и сопоставительной семасиологии.

По существу, он был первым, кто выдвинул идею закономерности семантических изменений, заложил научные основы диахронической семасиологии и разработал методологию и методику изучения лексического значения слова в его динамике. Важность всего этого для совершенствования сравнительно-исторического метода в целом и этимологических исследований в частности, для типологического и сопоставительного изучения семантических систем разных языков, для выявления общих и частных способов и приемов семантического моделирования и лексико-семантического словопроизводства, наконец, для настоящего лингвистического изучения принципов номинации и "языкового видения" объективного мира огромна. Как правильно отмечал в предисловии к "Избранным работам по языкознанию" М.М.Покровского В.В.Виноградов, "не подлежит сомнению, что М.М.Покровский, утверждая закономерность семантических изменений слов и настаивая на необходимости исследования истории значений целых семантических групп или систем слов в их зависимости от объективных причин, опередил современную ему западноевропейскую науку". Более того, многое из того, что прокламируется и сейчас как самое новое и совершенное (например, так называемый метод изосемантических рядов С.С.Майзеля как семантический критерий в этимологии), своими корнями уходит в семасиологическую концепцию М.М.Покровского, до сих пор, помимо всего прочего, еще освоенную лингвистами далеко не полностью. Сюда относится не только отмеченное понятие изосемантического ряда, но и идеи семантического поля и тематической группы, "признакового" и семантического моделирования, реконструкции значений слов исходя из современной системы языка и очень многое другое.

Не останавливаясь подробно на лингвистической деятельности М.М.Покровского и его работах, изложим далее лишь его семасиологические взгляды.

Основными работами М.М.Покровского по семасиологии являются его магистерская диссертация "Семасиологические исследования в области древних языков" (М., 1895) и статьи "О методах семасиологии" (1896), "Несколько вопросов из области семасиологии" (1897) и "Соображения по поводу изменения значений слов" (1936).

Именно в них мы находим изложение его теоретических взглядов на природу и характер семантических изменений слов и методику их изучения. Кратко лингвистическая концепция М.М.Покровского по этому вопросу сводится к следующему:

1. Развитие значений слов происходит по определенным законам. Это положение, основываясь на конкретных языковых фактах, М.М.Покровский – несмотря на господствовавшие среди западноевропейских семасиологов взгляды – выдвинул уже в 90-х годах XIX в. В то время, когда К.Шмидт в своей книге "Die Gr\"unde des Bedeutungswandels" утверждал, что "не может быть и речи о том, чтобы мы нашли законы, которые определяли бы, что тот или другой переход значения должен состояться; душа отдельного индивидуума представляет собой нечто столь сложное, что мы не в состоянии предсказать ее проявления с закономерной точностью. Нашим исследованием мы не можем добиться даже того, чтобы быть в состоянии определенно признать тот или иной переход невозможным", он писал: "При всей сложности и кажущейся прихотливости этих [т.е. семасиологических. – Н.Ш.] явлений я осмеливаюсь утверждать, что они закономерны, что мы в состоянии определить условия совместной жизни слов и установить потенциальный запас значений, свойственных известным словам и их категориям". Положение о том, что "вариации значений слов, с виду капризные, в действительности подчинены определенным законам... что, несмотря на свою субъективность, они вообще правильно и точно отражают соответствующие объективные изменения в жизни народов и их социальных групп", является не только правильной констатацией того, что действительно наличествует в языковой системе, оно было также очень продуктивным и перспективным в исследовательском плане, обусловливая диахроническое изучение лексики как определенной системы.

Закономерность семантического развития слов, по мнению М.М.Покровского, проявляется во многих и самых различных фактах. В частности, прежде всего она сказывается в том, что в словах, принадлежащих к одному и тому же лексико-грамматическому разряду какой-либо морфологической категории, словообразовательной модели или семантическому полю (по его терминологии, группе слов, объединенной единой "сферой представления"), наблюдаются, как правило, одинаковые или подобные семантические изменения. В известном смысле, иначе говоря, направление со временем происходящей семантической трансформации лексических единиц задано их лексико-грамматическими свойствами, структурой и отнесенностью к определенной "тематической группе".

Например, абстрактные существительные со значением действия "по мере своей продуктивности в языке получают в конце концов все те значения, которые этому классу имен свойственны, т.е. обозначения процесса, результата, орудия и места действия".

Закономерный характер изменений лексических значений ярко отражается также и в том, что в одних и тех же условиях "одинаковые семасиологические новообразования" возникают даже в разных языках, не только в пределах одной языковой системы, но и в различных, "слова со сходным значением проходят сходную семасиологическую историю".

Межъязыковые синонимы, обладающие одним и тем же прямым номинативным значением, в процессе своего употребления обычно развивают одни и те же переносные значения и выступают в качестве словообразовательной базы для подобозначных производных. Системность семантических модификаций ярко проступает, кроме уже отмеченного, и в том, что мы нередко видим, как "одно и то же новое значение, приобретаемое известной категорией слов в различных языках, везде проходит через одну и ту же промежуточную ступень". Так, абстрактные существительные со значением качества "в известных случаях могут обращаться в обозначении единичного предмета или лица – через посредство собирательного значения: наше слово сирота некогда значило "сиротство" (ср.: слепота, темнота); промежуточным значением было собирательное, сохранившееся в литовском заимствовании sirat\`a "совокупность сирот"; ср. греч. omilikim: 1) "одинаковый возраст", 2) "сверстники", 3) "сверстник"; или, напр., англ. youth: 1) "молодость", 2) "молодежь", 2) "молодой человек" и т.д.".

2. Наблюдаемые семантические изменения слов объясняются как внутриязыковыми, так и экстралингвистическими факторами, т.е. как "давлением" системы языка, так и культурно-историческими причинами.

Семантические изменения, переживаемые словами в том или ином языке, могут быть как индивидуально-специфическими, свойственными только данной языковой системе; так и общими, наблюдающимися и в других языках. Первые в основном обусловлены фактами соответствующей языковой системы, как уже указывалось, особенно морфологией и словообразовательными моделями. Вторые прежде всего объясняются экстралингвистическими причинами, либо общностью психофизической деятельности человека, либо культурно-исторической общностью народов.

3. Семантическое развитие слов во многом моделировано, сплошь и рядом совершается по существующим уже семантическим образцам и схемам. Как выражается М.М.Покровский, "человеческая фантазия весьма часто не столько творит, сколько идет готовым, раз уже намеченным путем. Напр., у многих народов очень распространено сравнение различных учреждений с человеческим организмом: раз в языке установилось это общее сравнение, то оно впоследствии может распространиться и на частные подробности сравниваемых предметов: так возникли названия глава или голова для обозначения начальника учреждения, члены для обозначения его отдельных представителей и т.д.".

4. Исходным пунктом, определяющим пути исследовательского поиска при изучении семасиологических фактов в диахроническом аспекте, по мнению М.М.Покровского, является знание современной лексической системы данного языка: "Каждый семасиолог должен предварительно упражняться в области своего родного и особенно современного языка, потому что только в нем легче наблюдать самые тонкие изгибы и варианты семасиологического процесса и, в особенности, говорить с уверенностью о забвении первоначального этимологического значения данного слова".

Лексика представляет собой определенным образом организованное структурное целое, состоящее из словесных микросистем, образуемых в смысловом отношении смежными, ассоциированными между собой группами слов, объединенных одной и той же "сферой представления", "разумея под этим термином известные стороны нашего быта или группу однородных явлений внешнего или духовного мира". В языке "слова и их значения живут не отдельной друг от друга жизнью, но соединяются (в нашей душе), независимо от нашего сознания, в различные группы, причем основанием для группировки служит сходство или прямая противоположность по основному значению". В силу этого, для того чтобы вскрыть конкретную семантическую историю какого-либо слова, нужно глубоко и всесторонне изучать не отдельно взятое слово, а в том или ином отношении семантически связанные друг с другом группы, ряды и сообщества слов: "История значений известного слова будет для нас только тогда понятной, когда мы будем изучать это слово в связи с другими словами, синонимическими с ним и, главное, принадлежащими к одному и тому же кругу представлений".

Поскольку слова прямо и непосредственно связаны с явлениями объективного мира, а не только между собой как элементы языковой системы, "для понимания семасиологических явлений необходимо постоянно иметь в виду и психологию, и историю народа".

В силу наличия индивидуально-специфических и общих семантических закономерностей "семасиология какого-нибудь отдельного языка немыслима без сравнения его с другими языками", "каким бы мы ни занимались периодом родного или иностранного языка, мы не можем обойтись без указаний со стороны других языков, в первую очередь языков той же самой семьи, так как иногда лишь эти указания... дают нам верную опорную точку для установления первоначального значения данных слов".

Изучение в историческом плане сходных семасиологических явлений в разных языках оказывается необходимым еще и потому, что "таким образом приобретается новое доказательство закономерности изучаемых явлений; вместе с тем накопление однородных фактов дает возможность точнее определить законы изменения значения слов и также законы употребления этих слов в предложении, т.е. законы синтаксические". Без определения семасиологических закономерностей невозможно действительное знание не только законов и правил сочетаемости слов, но и их словоизменительных свойств и качеств: "Систематическое исследование морфологических категорий будет преждевременно до тех пор, пока семасиология вообще не станет на твердую научную почву" (там же).

Было бы неправильным считать концепцию М.М.Покровского идеальной (даже со скидкой на время). Многое в его лингвистических взглядах сейчас устарело и удовлетворить нас не может, особенно если иметь в виду его глобальную субъективно-психологическую трактовку языковых фактов и, естественно, соответствующую этому терминологию. Однако вряд ли возможно и нужно его за это упрекать и тем более критиковать с высоты современной лингвистической науки. Это будет и несправедливо, и неисторично.

Несмотря на недостатки, свойственные, между прочим, младограмматизму в целом, семасиологическая концепция М.М.Покровского, о чем уже говорилось, была такой теорией, которая и заложила научные основы изучения семантики в диахроническом плане, и дала образцы методики изучения соответствующего языкового материала.

Как справедливо отмечает В.Г.Костомаров, М.М.Покровский "первым в России и задолго до подобных работ на Западе дал стройную систему взглядов на развитие лексики, поставил важнейшие вопросы исторической лексикологии, связал их с историей словообразования и с историей народа и его быта, культуры".

Но ценность лингвистических работ М.М.Покровского этим не ограничивается. Ведь имеющиеся в них теоретические выводы и положения были добыты русским ученым в результате глубокого и всестороннего изучения многочисленных фактов не только древних, но и самых различных индоевропейских языков, в том числе и родного языка. Поэтому его работы привлекали до сих пор и долго еще будут привлекать к себе внимание лингвистов также и богатым и разнообразным материалом, правильными и тонкими наблюдениями, которые будят исследовательскую мысль и заставляют еще и еще раз думать над тем, что казалось уже решенным окончательно и навсегда.

Несмотря на оговорку М.М.Покровского о материале русского языка ("Я старался не упускать из виду родного языка, но я хорошо сознаю, как недостаточен и отрывочен русский материал моей книги..."), последний представлен в его семасиологических работах достаточно широко и содержит немало интересного и полезного как для филолога-русиста, так и для учителя-словесника.

В заключение можно привести несколько примеров разбираемых М.М.Покровским русских слов, которые привлекаются им и в качестве иллюстраций той или иной семасиологической закономерности, и в качестве аргументов выдвигаемых теоретических положений. Вот несколько его экскурсов в мир русских слов, которые, несомненно, привлекут внимание и школьного преподавателя. Как правило, они представляют собой краткие картинки-зарисовки из жизни наших слов, своеобразные "мини-биографии" лексических единиц как определенных названий и структурно-семантических образований.

Разбирая причины семантических изменений слов, М.М.Покровский, в частности, обращает особое внимание на весьма частое в языке явление деэтимологизации, т.е. превращения мотивированного наименования в немотивированное, подлежащее в силу этого специальному объяснению этимолога: "Так как изменение значения слов идет психологическим путем и так как реальная жизнь во всякое время меняет функции предметов, придавая им новые отличительные признаки, мы часто наблюдаем, что первоначальное этимологическое значение слов забывается, особенно если исчез в языке корень, от которого данное слово происходило". В качестве иллюстрации этого процесса им из русского языка приводятся среди других следующие:

Слово обои утратило всякую связь с глаголом обивать, происходящим от глагола бить: теперь это бумажные обои, которые наклеиваются на стену, тогда как до XVIII в. были в употреблении кожаные обои, которые прибивались особыми гвоздями (обойные гвозди).

Слово мошенник, собственно "тот, кто крадет деньги из кошелька" (мошна), теперь значит просто "плут" (всякая связь со словом мошна утрачена); вместо этого мы говорим карманник применительно к новому обычаю носить деньги в кармане.

В слове надеяться "больше не чувствуется связи с глаголом деть ("положить", "класть", напр.: "куда ты дел книгу?"); только синонимическое выражение полагаюсь на тебя заставляет подумать о первоначальном происхождении этого слова" (там же, стр.51). Горница (от горний "высоко расположенный") некогда была "комнатка в верхнем этаже" и даже под крышей (по горницам стреляет воробышков, говорится в старом русском стихотворении), впоследствии это "комната вообще" (ср. горничная); в крестьянских жилищах это "чистая изба", большей частью без печки. Так же точно латинское cenaculum ["столовая". – Н.Ш.] давно утратило всякую связь с cenari [обедать] и в историческую эпоху значило "верхний этаж" (там же, стр.47).

"Недавно кабатчики назывались у нас целовальники, и это название было довольно оскорбительно, как синоним эксплуататора, народного кровопийцы, его отношение к целованию было непонятно и даже странно. А между тем около времени Ивана Грозного начали называть целовальниками выборных из среды самых честных и надежных жителей предместий; этим выборным было поручено взимание царских налогов, в частности налогов на продажу соли и вина; они должны были предварительно целовать крест, т.е. принести клятву..." (там же, стр.50).

"Русское слово жаль, которое не склоняется в литературном языке, должно было первоначально означать "то, что колет, делает больно" (ср. лит. gel\`a "острая боль", g\'elti "колоть").

"Связь между гореть, с одной стороны, и горе, горький, с другой, больше не чувствуется даже в таких сочетаниях, как горький перец, который, по правде говоря, жжет, и горькие слезы; только параллельное сочетание горючие слезы вызывает представление о первоначальном происхождении этого слова от глагола гореть" (стр.52).

Указывая на важность сравнительно-исторических данных и привлечения фактов других языков для установления этимологии слов, М.М.Покровский приводит очень интересный пример того, как материалы русского языка подтверждают иногда этимологические решения по латинскому языку, и одновременно объясняет происхождение русского фразеологического оборота третейский судья: "В последние годы прошлого столетия хорошо известный филолог и лингвист Скуч (Skutsch) выразил остроумное предположение, что латинское testis "свидетель" первоначально значило "третье лицо" (непосредственно от terstis), но ни латинский язык, ни латинские наречия не давали никаких указаний для подтверждения этого предположения. В письме, с которым я к нему обратился, я указывал на то, какую яркую аналогию представляло старинное русское обычное право, где третий или третей значило или "посредник" (до сих пор посредник называется у нас третейский судья), или свидетель".

Отмечая однотипные промежуточные семантические звенья у одинаковых по исходному и наличному значению слов, наблюдаемые в разных языках, М.М.Покровский в двух предложениях дает нам этимологию русского слова прислуга: "Средневерхненемецкое Dienst обозначало "служба", "слуги", "слуга". Русское прислуга, первоначально, вероятно, nomen actionis (ср.: заслуга, услуга), употребляется не только в собирательном, но и в индивидуальном значении" (стр.76).

Обращая внимание исследователей на важность учета и знания семасиологом развития различных синтаксических конструкций (в частности, истории падежей в их зависимости от глаголов; ср.: "изучение данного синтаксического явления в разных языках в высшей мере интересно для семасиолога" – стр.85), он указывает на любопытную метаморфозу в грамматических свойствах глагола симпатизировать:.

"Из немецкого языка мы заимствовали глагол симпатизировать; в момент заимствования и некоторое время спустя русские писатели сохраняли немецкую конструкцию этого глагола, а именно: симпатизировать с кем.

Анализируя факты совмещения активных и пассивных значений у русских прилагательных на -ный, образованных от абстрактных существительных, он дает возможность почувствовать структуру и значение фразеологических оборотов Фома неверный ("Верный обыкновенно значит "заслуживающий доверия", но также "верующий": се зоветъ пророкъ вся в Ррныя къ божии трапез Р" – стр.225) и сонное зелье "белладонна" (сонный, "находящийся во сне" (сонного пса не буди) и "дающий его" (сонное зелье)" – стр.225).

Высказывая свои "соображения по поводу изменений значений слов" и касаясь в связи с этим различных переносов в результате ассоциаций по смежности и сходству на психологические явления, он позволяет понять происхождение из переменных сочетаний слов выражений задрать нос (по внешнему симптому эмоции) и держать нос по ветру (ввиду ассимиляции с поведением животного, в данном случае – собаки) (стр.39).

Подвергая всестороннему рассмотрению глаголы и существительные, обозначающие вес и меру в индоевропейских языках, М.М.Покровский подробно рассказывает о том, как и почему у глаголов вешать, весить и мерить (и их соответствий в других языках) появляются значения "обдумывать, думать, ценить, расценивать", отраженные и сейчас в производных взвешивать, намереваться и пр.

Здесь же он указывает на первичность глагола весить по сравнению со словом вешать и на исходную совмещенность у первого значений "иметь вес" и "вешать": "Равным образом и в русском языке дифференциация обоих понятий принадлежит, может быть, исключительно литературному языку. Ср. отвесить (кому что); ср. далее общеизвестную прибаутку: "стали весить (т.е. взвешивать) – пудов десять".

Иллюстрации, подобные приведенным, можно продолжить, но и приведенных достаточно, чтобы увидеть, насколько интересны и поучительны для русиста (конечно, несравненно еще более богатые материалами латинского языка) лингвистические работы М.М.Покровского даже в этом – фактическом – плане, не говоря уже о их живой теоретической значимости и актуальности.

Своими фундаментальными исследованиями М.М.Покровский, большой ученый и человек, крупнейший специалист по классическим языкам и литературе, основоположник диахронической семасиологии, продолжает и сейчас служить нашей любимой науке – филологии.

Предисловие

Программа и задачи настоящего исследования подробно выяснены мною во введении, и я пользуюсь этими строками лишь для разъяснения и улучшения некоторых пунктов моей работы. Она возникла не случайно и не столько под влиянием существующих сочинений по семасиологии, сколько в связи с моими старинными занятиями греко-латинской морфологией сравнительно с морфологией других индоевропейских языков. Эти занятия постоянно приводили меня к вопросу о психологических явлениях языка вообще и семасиологических в частности. Далее, специальное рассмотрение истории значения слов, принадлежащих к той или другой морфологической категории, постоянно ставило меня лицом к лицу с принципом семасиологической ассоциации или аналогии как с основой разделения известной морфологической категории на специальные, видовые группы; при этом приходилось наблюдать, что такое разделение известной категории в одном языке в общих чертах сходно с разделением соответствующей категории в других родственных языках; а это наблюдение наводило на мысль, что семасиологические явления не отличаются большим произволом, но что, наоборот, за ними скрываются какие-то законы; в свою очередь эта мысль подтверждалась чтением сочинений, посвященных истории индоевропейских языков в связи с историей индоевропейских народов. Не дойдя до вопроса об ассоциации слов, сходных или прямо противоположных по значению, я встретился со специальными работами, так или иначе затрагивающими этот вопрос. Изучение этих работ поставило на очередь новые затруднения, которые окончательно убедили меня в том, что систематическое исследование морфологических категорий будет преждевременно до тех пор, пока семасиология вообще не станет на твердую научную почву: вот почему морфологический отдел этой книги (главы II и III) является как бы приложением к специально семасиологическому (глава I).

Такова первая особенность настоящей работы. Во-вторых, поставив себе целью усовершенствование методов семасиологического исследования, я, конечно, мог исходить только из такого материала, который мне представлялся более или менее надежным. Этим отчасти объясняется некоторая неполнота данных, употребленных мною в дело. Но есть, конечно, и другие причины: в большинстве случаев приходилось создавать не только объяснение материала, но и самый материал; чрезвычайные затруднения, связанные с подбором и группировкой данных, а также с самим изложением, естественно, могли привести к тому, что некоторые из фактов ускользнули от моего внимания.

Основной целью данной работы объясняется и еще одна из ее особенностей: главный материал для нее был подобран из обоих классических языков, но я пользовался в широких размерах и другими индоевропейскими языками. В этом пункте я расхожусь с некоторыми направлениями, существующими в семасиологической литературе. Так, напр., один из видных немецких семасиологов Хердеген полагает, что только после создания семасиологии как грамматической дисциплины в отдельных языках можно перейти к индоевропейской дисциплине этого рода; наряду с явлениями, общими всем языкам, каждый язык имеет свои собственные, индивидуальные стороны, и потому семасиология, как специально латинская дисциплина, имеет полное право на существование. На это мы заметим, что при занятиях семасиологией нельзя ограничиваться только древними языками, т.е. такими языками, которых мы, так сказать, не чувствуем, потому что при этом условии мы никогда не застрахованы от искусственных и мертворожденных построений; тем более опасно ограничиваться каким-нибудь одним древним языком. В частности, сравнительный метод безусловно необходим при решении вопроса о том, какие семасиологические явления известного языка свойственны только ему одному. И вообще, если сравнительный метод приносит большую пользу при занятиях, напр, фонетикой, то тем более неизбежно его применение при занятиях новообразованиями по аналогии, синтаксисом и семасиологией, так как эти последние явления несравненно труднее поддаются анализу, группировке и объяснению, чем явления фонетические. Одним словом, если исследователь синтаксических, семасиологических и тому подобных фактов известного языка освободит себя от справок в другие языки, то он в лучшем случае может представить тонкие наблюдения над отдельными подробностями или интересное собрание материала, но зато без общих выводов или же с общими выводами сомнительного достоинства. В русской ученой литературе есть одна работа, принадлежащая профессору. Ф.Е.Корту ("Способы относительного подчинения"), которая ясно показывает, что при исследовании психологических, в частности синтаксических, явлений языка необходимо привлечение к делу всевозможных языков, не говоря уже о языках родственных.

G такой же оговоркой мы должны встретить и соображения Мишеля Бреаля, который склонен считать сравнительную семасиологию делом преждевременным; но зато нельзя не отнестись с сочувствием к его взгляду, что исходным пунктом для семасиолога должен служить его родной язык. Беда только в том, что русский семасиолог поставлен в менее выгодные условия, чем, напр., его французские или немецкие товарищи, располагающие такими превосходными историческими словарями, как словарь Литре или словарь Гримма и его продолжателей. С своей стороны, я старался не упускать из виду родного языка, но я хорошо сознаю, как недостаточен и отрывочен русский материал моей книги, и на случай, если ее прочтут наши слависты, я обращаюсь к ним с покорнейшей просьбой дополнить или, еще лучше, переработать те данные из русского языка и славянских наречий, которыми я пользовался.

Позволю себе еще несколько слов pro domo sua. Тезис, с которым я выступаю, очень прост a priori, но его практическое обоснование фактами языка представляет большие затруднения. Я, конечно, хорошо понимаю, что собранного мною материала далеко не достаточно для этой цели; и я, может быть, не решился бы в настоящее время опубликовать этот материал, если бы меня не ободрял самый ход работы. Исследование не прекращалось во все время печатания книги (начавшегося с двадцатых чисел октября), и мне нередко удавалось, уже после отпечатания известной главы или параграфа, подобрать новые данные, которыми как нельзя лучше подтверждались предположения, высказанные в этой главе или параграфе: с этой целью я прошу читателя обратить особое внимание на приложенные к книге "Дополнения ". С другой стороны, этот дополнительный материал, не изменяя по существу высказанных мною предположений, иногда позволял точнее формулировать их, а иногда давал возможность устанавливать связь между такими фактами, которые до этого времени представлялись мне обособленными. Таким образом, я убеждался в полной справедливости пословицы dies diem docet, и я уверен, что одной из первых поправок со стороны читателей, – особенно если они не ограничатся только тем материалом, который собран в этой книге, – будет обобщение этого материала. С своей стороны, замечу следующее: распределяя слова по тем "сферам представления", к которым они относятся (этим, может быть, несколько неопределенным термином у меня обозначаются фактические границы ассоциации слов), я, конечно, не утверждаю, что язык состоит из множества ячеек, совершенно обособленных друг от друга: наоборот, где только можно, я отмечал сходные явления в истории значения слов, принадлежащих к различным сферам представлений. Прибавлю еще одно подобное замечание: со словами, обозначающими меру, мы соединяем представление не только об измеряющем инструменте, но и об измеряемом предмете, по крайней мере о его количестве или величине; далее, слова стол, блюдо, бутылка употребляются нами в смысле того, что находится на столе, на блюде, в бутылке; или, слово круг в просторечии употребляется как в смысле известной кривой линии ("окружность", как говорят математики), так и в смысле пространства, заключенного в ее пределах (ср. определение немецкого Ring в словаре Гримма: "Der von Personen gebildete Kreis, sowie der von diesen eingeschlossene Raum"; ср. также соответствующие слова других языков); равным образом словами, обозначающими здания, частные или общественные, может называться и то, что в этих зданиях находится (ср. дом в смысле его обитателей, казенная палата в смысле заседающего в ней начальства); или, напр., слово улица в народном языке обозначает не только пространство, но и обывателей, находящихся на этом пространстве (на пожар сбежалась вся улица) и т.д. Все эти примеры принадлежат к различным "сферам представления", и тем не менее все они проникнуты одной общей тенденцией – смешением содержащего с содержимым.

Мне остается исполнить приятную обязанность – выразить мою глубокую признательность моим уважаемым учителям профессорам Московского университета Федору Евгениевичу Коршу и Филиппу Федоровичу Фортунатову: их лекции, которые я в свое время слушал, беседы с ними по поводу различных вопросов языковедения, между прочим, и вопросов семасиологических, наконец, многие специальные указания, как фактические, так и библиографические, – все это, без сомнения, могло выгодно отразиться на некоторых пунктах моей книги; но само собой разумеется, что ни Ф.Е.Корш, ни Ф.Ф.Фортунатов не ответственны за ее слабые стороны. Итак,

Москва, 1 декабря 1895 года.

Об авторе

Покровский Михаил Михайлович

Выдающийся отечественный языковед, крупнейший специалист по классическим языкам и литературе, академик АН СССР (1929). Родился в Туле. Окончил Московский государственный университет (1891). Преподавал в МГУ с 1894 по 1930 гг., был доцентом, профессором. В последние годы жизни преподавал в Московском институте истории, философии и литературы, руководил отделом античных литератур Института мировой литературы им. М. Горького.

Большое значение для языкознания имели работы М. М. Покровского по вопросам сравнительно-исторической и сопоставительной семасиологии. По существу, он был первым, кто выдвинул идею закономерности семантических изменений, заложил научные основы диахронической семасиологии и разработал методологию и методику изучения лексического значения слова в его динамике. Кроме того, М. М. Покровский занимался историей античной, западноевропейской и русской литературы, был специалистом в области сравнительного литературоведения и теории художественного перевода. Многие его литературоведческие работы вошли в золотой фонд русской науки о литературе.