Нет ничего более естественного, как представлять себе язык в виде пространства или объема, в котором люди формируют свои идеи. Что это, метафора? Да, если мы хотим вообразить себе язык. Напротив, достаточно строгое представление, если мы хотим мыслить язык в терминах науки о знаковых системах, семиотики. В семиотике язык описывается в трех измерениях – семантики, синтактики, прагматики. Семантика имеет дело с отношениями знаков к тому, что знаки обозначают, к объектам действительности и понятиям о них. Синтактика – с отношениями знаков друг к другу. Прагматика (дектика) – с отношениями знаков к человеку, который пользуется языком. В своем реальном бытии язык равномерно развертывается в этих трех измерениях. (Нет необходимости говорить, что речь не идет о каком-то численном измерении, слово "измерение" здесь синоним.лов "ось", "координата", "параметр"; см. более полное определение в гл.VII.) Сама трехмерность языка – главный источник языковых проблем для лингвистики, философии и искусства слова. Изучение языка в лингвистике, его осмысление в философии, его освоение в искусстве слова – более или менее одновременно и параллельно во всех этих областях – направляются также по трем названным осям. Но не по всем трем сразу. По причинам, которые еще предстоит выяснить, в одну эпоху развивается одно направление, в другую – другое, в третью – третье. Можно сгруппировать различные подходы к языку в зависимости от предпочитаемого в них "измерения" как подходы семантические, синтактические, прагматические (дектические) – получится некоторая типология "философий языка", или "парадигм". Термин "парадигма" употребил, по-видимому впервые, Т.Кун в начале 1960-х годов применительно к физике, понимая под ним общепризнанный образец постановки и решения научных проблем [Кун 1977, И]. Понятие, которое мы здесь связываем с этим термином, несколько иное, и возникло оно гораздо раньше. М.Борн уже в 1953 г. писал: "Я не хочу сказать, что (вне математики) существуют какие-либо неизменные принципы, априорные в строгом смысле этого слова. Но я думаю, что существуют какие-то общие тенденции мысли, изменяющиеся очень медленно и образующие определенные философские периоды с характерными для них идеями во всех областях человеческой деятельности, в том числе и в науке... Стили мышления – стили не только в искусстве, но и в науке" [Борн 1963, 227; в плане семиотики см.: Степанов 1971, 45; в плане поэтики: Степанов Г.В., 1978, 8]. Итак, под "парадигмой" мы понимаем здесь господствующий в какую-либо данную эпоху взгляд на язык, связанный с определенным философским течением и определенным направлением в искусстве, притом таким именно образом, что философские положения используются для объяснения наиболее общих законов языка, а данные языка в свою очередь – для решения некоторых (обычно лишь некоторых) философских проблем; так же и в отношении искусства: направление в искусстве, прежде всего в искусстве слова, формирует способы использования языка, а последние накладывают свой отпечаток (обычно лишь в некоторой степени) на искусство. "Парадигма" связана с определенным стилем мышления в науке и стилем в искусстве. Понятая таким образом "парадигма" – явление историческое. Выражение "философия языка" мы употребляем здесь как синоним к термину "парадигма". Это, следовательно, не обозначение течений или направлений в философии, а название некоторых взглядов на язык (связанных, однако, с теми или иными философскими течениями). Оно сформировалось в конце XVIII – нач. XIX в. в ряду таких выражений, как "философия природы", "философия истории", "философия искусства", "философия права", для обозначения наиболее общих принципов устройства языка. Оно до сих пор в ходу среди лингвистов как в русском, так и в западноевропейских языках нем. Sprachphilosophie, франц. philosophie du langage) в значениях "философские проблемы языкознания" и "философские проблемы, связанные с языком". Еще более условным является, конечно, такое, например, выражение, как "философия имени"; оно употребляется здесь просто как сокращение более длинного выражения "такая "философия языка", которая рассматривает все свои проблемы с точки зрения имени и именования" (соответственно то же для выражений "философия предиката" и т.п.). В этой книге мы выделили три "парадигмы" в указанном выше понимании: I. Семантическая парадигма ("философия языка" сводится в ней к "философии имени"). II. Синтактическая парадигма ("философия языка" сводится к "философии предиката"). III. Прагматическая (дектическая) парадигма ("философия языка" сводится к "философии эгоцентрических слов"). Вырисовывается еще некоторое количество межпарадигматических периодов – XVII и XVIII вв. в первую очередь. В общем, когда материал излагается таким образом, в истории "парадигм" ("философий языка" и поэтик) проступает некоторая закономерность: язык как бы незаметно направляет теоретическую мысль (философов, размышляющих о языке) и поэтический порыв (художников слова) поочередно по одной из своих осей – сначала семантики, затем синтактики, и, наконец, прагматики и, завершив этот цикл, готов, по спи> рали, повторить его снова. Необходимо еще раз со всей определенностью подчеркнуть: язык не является источником развития философии или искусства, но он в определенной мере (которую не следует преувеличивать) "придает изгиб" линии их развития. Язык в этом утверждении понимается не как тот или иной отдельный, конкретный, национальный, этнический, или, как еще говорят, "идиоэтнический", язык, а как человеческий язык вообще, рассматриваемый со стороны его общих свойств, логико-лингвистических констант. (Главная проблема этой книги не имеет, следовательно, ничего общего с проблемой так называемой гипотезы Сепира-Уорфа.) Все "парадигмы" (как это подчеркнуто и в их названиях) односторонни, и когда одна сменяет другую, то, хотя весь процесс приближает нас к познанию объективной реальности, все же в известной мере одна односторонность сменяется другой. В этом смысле перед читателем – книга об односторонних подходах. Но такова природа семиотических проблем: они обнаруживают свою суть, будучи заострены до предела, в экстремальной проблемной ситуации или в остром художественном эксперименте. (Это ощущали многие художники слова, упоминаемые в книге: Достоевский, Ибсен, а также символисты и другие модернисты. В частности, поэтому реализм, как наиболее полный, свободный от крайностей художественный метод, здесь является фоном анализа, а не его предметом.) Естественно, что марксистская концепция языка не может рассматриваться в этом же ряду "парадигм" как "еще одна философия языка"; она является основой рассмотрения всех "парадигм", и с ее точки зрения выносятся суждения об их неполноте. Марксистская концепция языка присутствует в этой книге в своем специально-языковедческом аспекте (как система взаимосвязанных положений о социальной природе языка, о его роли в социальной практике, о его отражательных свойствах, о связи языка и мышления, о языке как непосредственной действительности сознания и т.д.) и в своем наиболее общем аспекте, который особенно важен для рассмотрения семиотических проблем, – в аспекте ее связи с диалектикой. В марксистской философии диалектика рассматривается и как теория познания и как логика (диалектическая логика). Предмет исследования диалектики как логики – творчески познающее мышление, весь его категориальный строй; его логические структуры и соотношения их элементов – понятий, суждений, теорий; его прогнозирующая функция; принципы и закономерности формирования и развития знания. <Одной из характерных особенностей д[иалектики] как логики является то, что она исследует переходы от одной системы знания к другой, более высокой. При этом неизбежно выявляются диалектические] противоречия, отражающие как противоречия в самом объекте познания, так и противоречия взаимодействия субъекта и объекта познания, а также противоречивость в самом процессе познания. Особенно острую форму они приобретают на "границах" такой теории, к[ото]рая исчерпала свои объяснит[ельные] возможности, и требуется переход к новой. Этот переход предполагает разрешение противоречий между старой теорией и новой системой фактов... Допуская определенную] типологию разрешения противоречий д[иалектика] как логика не определяет однозначно результат разрешения: здесь происходит изменение содержания знания> [Философский энциклопедический словарь 1983, 157]. Читатель легко увидит, что это определение марксистской диалектики как логики почти программно выполняется в этой книге, разумеется в части, касающейся семиотических проблем, прежде всего проблем языка. Естественно, что одной из основных трудностей является при этом разграничение специального,общенаучного и собственно философского знания (или в данном случае лингвистики, семиотики, философии) – разграничение, которое автор старался последовательно проводить. И если оно не везде ему удалось, то это, разумеется, вызванный сложностью материала недостаток, а не установка. И, конечно, автор далек от мысли, что его подход является исчерпывающим в такой сложной междисциплинарной области, которая даже не приобрела еще окончательного названия и именуется описательно с точки зрения взаимодействующих наук как философские проблемы языкознания и семиотики" или как "языковые проблемы философии", "философские проблемы языка". Кроме принятого в этой книге подхода существуют еще по крайней мере следующие: от критического пересмотра проблем с позиций марксизма, поставленных в неопозитивизме [Козлова 1972; Брутян 1979]; от исследования одной-двух проблем, понимаемых как центральные [Колшанский 1975; Новиков 1982, 34–59]; от установления прямых аналогий между категориями марксистской диалектики, такими, как "отражение", "диалектическое противоречие", "количество", "качество" и др., и категориями языка [Панфилов 1982]; от установления собственно языковых категорий, существенных для философии, таких, как "социальная природа языка", "знак и значение", "типы мышления в связи с языком" и др. [Серебренников 1983]. По-видимому, будет правильным сказать, что марксистская концепция в этой области успешно развивается именно благодаря сосуществованию различных исследовательских подходов при общей методологической основе. В области исследования художественных методов и поэтик мы могли более определенно опереться на имеющиеся работы [Храпченко 1982; Николаев 1983]. Лингвистика представлена в этой книге главным образом лингво-логическими концепциями (которые существовали уже тогда, когда еще не было самой лингвистики) в их истории. Искусство слова представлено здесь своими поэтиками, каждая из которых в той или иной мере тоже "философия слова". Однако если интересующая нас поэтика самими творцами не объявлена и ее "литературного манифеста" не существует, а также в тех случаях, когда творчество не может быть сведено к какой-либо ограниченной поэтике (Достоевский, Ибсен, Горький), но определенное художественное произведение или цикл с той либо иной поэтикой связаны, мы обращались к художественным текстам. По мере накопления наблюдений все более стали проявляться идеи, которые, вероятно, теперь должны быть осознаны как "философские константы языка", присущие всем парадигмам во все времена. Назовем здесь только некоторые из них: 1. Идея "двух языков", на одном из которых люди говорят о явлениях, на другом – о сущностях: "земное" и "божественное" слово в мифологические времена; народные языки и единый язык науки, латынь, в эпоху Возрождения; "два языка" в теориях Пор-Рояля; реальные языки наук и "вещный язык" у представителей логического позитивизма; звучащий язык и "язык молчания", апофатика, у Николая Кузанского и у феноменологов XX в. и т.д.2. Идея "пропозициональных установок**, т.е. выражений типа "Я думаю, что...", занимавшая Фому Аквинского, позднейших схоластов, Б. Рассела, философов "лингвистического анализа" и мн. др. 3. Идея "количества имен" в языке, в особенности количества имен, которые способно охватить одно предложение (она специально моделируется ъ гл.VII этой книги), и нек. др. Связанные со всеми ними лингвистические вопросы рассмотрены нами в другой работе [Степанов 1981], которая поэтому упоминается здесь особенно часто. Несколько слов о стиле. В книге много цитат: мы хотели, как того требует исторический метод, чтобы звучали голоса самих участников историко-культурного процесса – мыслителей и поэтов. Кто-нибудь может спросить: но где же голос автора? Это то же самое, что требовать голоса дирижера в опере среди голосов солистов. Роль автора, как и роль дирижера, не в этом. Степанов Юрий Сергеевич Доктор филологических наук, профессор, академик РАН (с 1990 г.), член Парижского лингвистического общества (с 1985 г.), профессор honoris causa Вильнюсского университета (Литва; с 2003 г.). Окончил филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова по специальности «Испанский язык и зарубежная литература» и аспирантуру по кафедре общего и сравнительно-исторического языкознания. В 1957–1958 гг. стажировался в парижском университете Сорбонна. Работал старшим преподавателем курсов иностранных языков МИД СССР, личным переводчиком глав правительства СССР; заведовал кафедрой французского языка, кафедрой общего и сравнительно-исторического языкознания МГУ. С 1971 г. — старший, затем главный научный сотрудник Института языкознания АН СССР (РАН). Выступал с лекциями и докладами в различных мировых научных центрах и на конгрессах (Франция, Румыния, Дания, Германия, Испания, Италия, США, Куба и т. д.). Лауреат Государственной премии РФ (1995), удостоен Золотой медали РАН имени В. И. Даля (2001). Ю. С. Степанов занимался такими направлениями теоретической лингвистики, как семиотика и философия языка. Основные его труды: «Семиотика» (М.: URSS), «Язык и метод: К современной философии языка», «Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования», «Имена, предикаты, предложения: Семиологическая грамматика» (М.: URSS), «Французская стилистика (в сравнении с русской)» (М.: URSS), «Методы и принципы современной лингвистики» (М.: URSS), «В трехмерном пространстве языка» (М.: URSS), «Индоевропейское предложение» (М.: URSS), «Мыслящий тростник: Книга о воображаемой словесности» и др., учебные пособия «Основы языкознания» (М.: URSS) и «Основы общего языкознания» (М.: URSS).
|