Писарев Д.И. Прогулка по садам российской словесности.
Разрушение эстетики. Изд. стереотип.

Содержание

Прогулка по садам российской словесности (отрывок)

В прошлом году умер последний крупный представитель российского идеализма. Друзья и сотрудники покойника превознесли его похвалами, которым я нисколько не намерен противоречить. Возвеличивая отдельную личность, эти похвалы убивают наповал тот принцип, за который эта личность сражалась. Читатель, быть может, уже догадался, что я говорю об Аполлоне Григорьеве, умершем в половине прошедшего года и воспетом в "Эпохе"  гг. Страховым и Достоевским. В своих "Воспоминаниях об А.А.Григорьеве" г.Страхов говорит об умершем деятеле почти с благоговением; он называет его своим учителем, говорит, что Григорьев был "зрячее и чутче других", что Григорьев имел полное право принимать в журнале "тон человека, власть имущего", что письма Григорьева читались в редакции "Времени" "вслух для общего назидания", что сочинения Григорьева, собранные в полном издании, "представят целые громады мыслей", дадут "неистощимую пищу", и так далее, и так далее. Кроме того, в той же статье г.Страхова рассыпано множество похвал искренности Григорьева, и в этом последнем свойстве покойного идеалиста действительно не могут усомниться ни друзья его, ни враги. Читая все эти похвалы, я улыбаюсь, потираю себе руки и говорю про себя: прекрасно! превосходно! Хвалите больше, господа. Чем выше вы поднимете личность Григорьева, тем глубже, безвозвратнее вы зароете в могилу все ваше литературное направление. – Статья г.Страхова есть некоторым образом литературное самоубийство. Рассмотреть ее с этой стороны будет очень любопытно и увеселительно, потому что этой статьей посягает на свою убогую жизнь не только целый журнал, но даже целый строй понятия, весь тот строй, который, прикрываясь различными фирмами и вывесками, старается задушить и истребить все проявления нашего новорожденного реализма. В самом деле, если

Григорьев "был человек, власть имущий", если он был "зрячее и чутче других", если эти другие, тотчас после его смерти, находят необходимым печатать – вероятно, "для всеобщего назидания" – частную переписку покойника, и притом печатать с такою скрупулезною точностью, что обозначают даже точками те места, где Григорьев ругается непечатными словами, если, говорю я, Григорьева признают, таким образом, великим вождем целого направления, – то, разумеется, мы имеем полное право принимать за наличную монету те суждения, которые этот вождь сам произносит о своем направлении. Кажется, господа почвенники, идеалисты и эстетики не могут упрекнуть нас в недостатке великодушия, если мы, вступая с ними в литературное состязание, будем опираться на авторитет того писателя, которому они поклоняются. Хорошо. Посмотрим же, что из этого маневра произойдет. – Спрашивается, верил ли сам Григорьев в победоносную силу тех идей, за которые он неутомимо боролся? Письма Григорьева, изданные г.Страховым, дают на этот основной вопрос совершенно отрицательный ответ. Григорьев любил свои идеи неистребимою любовью, он был им фанатически предан, он не мог им изменить, он боролся за них с мужеством отчаянья и в то же время он понимал с мучительною ясностью, что эти идеи отжили свой век, что у них нет будущего и что они вряд ли когда-нибудь воскреснут. Все письма его проникнуты глубоким унынием, вытекающим не из личных огорчений, а из страдания за умирающую идею. Как человек, который был "зрячее и чутче других", Григорьев понимал то, чего эти другие не понимали. Он видел ясно, что все бесполезно и что никакими медоточивыми речами невозможно увлечь отрезвляющееся общество в старую область эстетики и мистицизма. Когда другие, менее зрячие и чуткие люди стали издавать эстетико-мистический журнал с примесью планетных жителей и французских уголовных процессов, тогда Григорьев не отказал им в своем содействии, но в душе его постоянно сохранялось то безотрадное убеждение, что

Как ни садитесь,
А всё в музыканты не годитесь,

потому что музыканят новые люди, так называемые теоретики, которых все слушают и с которыми эстетические разводы и мистические туманы никак не могут тягаться. Григорьев называл себя "одним из ненужных людей" и говорил своим друзьям, как свидетельствует  г.Страхов, "что он действительно человек ненужный в настоящее время, что ему нет места для действительности, что дух времени слишком враждебен к людям такого рода, как он". Григорьев сознается перед своими друзьями, что только чудо может воскресить его идеи и повернуть общество назад, к старым идеалам. "А этого, – пишет он, – бог знает, дождемся ли мы! – Шутка – чего я жду! Я жду того стиха, который бы ударил по сердцам с неведомою силой, – того упоения, чтобы "журчание этих стихов наполняло окружающий нас воздух"... Шутка! Ведь это – вера, любовь, порыв, лиризм!.." Из этих слов ясно видно, что Григорьев ожидал спасения только от чуда и что, несмотря на весь свой мистицизм, он сам плохо верил в возможность такого чуда. Действительно, хоть наше общество и очень простодушно, но все-таки оно в последнее десятилетие успело поумнеть настолько, что "ударить по сердцам с неведомою силою" может в настоящее время никак не стих, а разве только какое-нибудь великое историческое событие или какое-нибудь колоссальное научное открытие. Тогда, пожалуй, от полноты души и стихи посыпятся, и общество станет их слушать с удовольствием, но сила, очевидно, будет все-таки заключаться не в стихах, а в той общей причине, которая их вызвала.

Как человек, неизлечимо влюбленный в отжившую идею, Григорьев постоянно с болезненно-напряженным вниманием ловил в каждом мельчайшем событии текущего времени какие-нибудь проблески несбыточной надежды; он, с глубоким отчаянием в душе, все-таки не смел произнести над своим миросозерцанием решительный, смертный приговор; он все ждал, не шевельнется ли его отжившая идея, не поднимется ли из могилы его мертвая красавица. "Известие, сообщенное "Северной пчелой", – пишет он, – об окончании Островским "Кузьмы Минина", – вот это событие. Тут вот прямое быть или не быть положительному представлению народности, – может быть, такой толчок вперед, какого еще и не предвиделось". "Кузьма Минин" вышел в свет, и Россия его не заметила, несмотря на то, что он был напечатан на самом видном месте, в самом любимом журнале. Григорьев упивался Кузьмою и даже врачевал им свои душевные недуги, но не мог же Григорьев не видеть, что никакого "события" не произошло и никакого толчка ни вперед, ни назад не получилось. Почти в одно время с "Кузьмою" вышел в свет роман Тургенева, от которого Григорьев "не ждал многого в отношении к содержанию", и этот роман поднял целую бурю в литературе и в обществе, несмотря на то, что самый сильный и любимый журнал старался убить и похоронить его тотчас после его появления. Очевидно, все развитие нашей умственной жизни шло вразрез с симпатиями и стремлениями Григорьева.

Насколько этот разлад был глубок и радикален, – это обнаружилось совершенно ясно в 1863 году. Если когда-нибудь мертвая красавица Григорьева могла воскреснуть, то именно в этом году. Для теоретиков этот год был невыносимо тяжел. Разные совершенно нелитературные обстоятельства привлекали внимание общества к таким предметам, которые не поддавались спокойному анализу. Лирические восторги были в полном ходу. Можно было ожидать тех же дифирамбов, какие мы слышали во времена Синопа и Башкадыклара. Повидимому, Кузьма Минин необходимо должен был в такое время развернуться во всем величии своей красоты. Не тут-то было. Кузьма продолжал оставаться незамеченным, несмотря на все выгоды, предоставленные ему данною минутою. И этого мало. Чтобы окончательно огорошить Григорьева, безжалостная и насмешливая судьба взяла на себя труд устроить обратное испытание. Ты видишь, о Григорьев, говорит судьба, что твои собственные идеи совершенно бессильны, даже при самых выгодных условиях. Посмотрим же мы с тобою теперь, каковы силы твоих противников, при самых невыгодных для них условиях. – И посмотрели. Весною 1863 года появилось в свет то, что Григорьев весьма игриво называл "эпопеей о белой Арапии". Говорят, что те книжки "Современника", в которых напечатана эта белая Арапия, обратились теперь в библиографическую редкость.

Но зачем ссылаться на неопределенные слухи? Гораздо основательнее будет указать на то, что говорят печатно о "Белой Арапии" ее неутомимые противники. Весьма враждебная нам, но чрезвычайно наивная "Эпоха" дает нам в этом случае самые подходящие материалы. В ноябрьской книжке этого журнала помещена небольшая статья г.М.Ва. "Литературные впечатления новоприезжего". Автор этой статьи говорит, что он почти два с половиною года прожил за границею и совсем отстал от того движения мысли, которое совершалось в это время в России. И какие же факты приводит он в доказательство своей отсталости. Мне придется выписать подлинные слова этого господина, и я это сделаю без зазрения совести, несмотря на то, что в этих словах упоминается моя собственная фамилия. "Ибо тот факт, что я отстал, – говорит г.М.Ва, – для меня не подлежит никакому сомнению. Я не только не читал "талантливых статей" г.Писарева, но я, к собственному ужасу, должен признаться, что не читал даже "Что делать". Вы поймете конечно, сколько побуждений к стыду и отчаянью таилось в этом факте". – Слова: "талантливых", "к собственному ужасу", "к стыду и отчаянью" употреблены, разумеется, ради иронии; но тут дело не в том, как смотрит на теоретиков сам г.М.Ва. Тут важно его откровенное признание, что вся русская литература заключается именно в теоретиках. Отстать от литературы – значит, по его собственным словам, не читать того, что пишут теоретики. Человек приезжает изНза границы и спрашивает у своих знакомых: "что нового делается в нашей литературе?" – Ему на этот вопрос не говорят, что г.Клюшников написал роман "Марево", что г.Боборыкин кончает роман "В путь-дорогу!", что возник новый журнал "Эпоха", что сияет, под господством новой редакции, старая газета "Московские ведомости". Нет. Ему говорят, как о самой крупной новости, о романе "Что делать?" и о других работах теоретического лагеря. Скажите на милость, есть ли возможность более чистосердечно признать превосходство теоретиков над всеми остальными направлениями русской мысли? И это говорят наши враги! И это говорится о тех двух годах, когда мы находились в самом невыгодном положении! После подобных признаний какой же смысл имеет известная фраза: "Славянофилы победили"? Можно, пожалуй, сказать только, что славянофилы еще не совсем побеждены и что они возвышают голос тогда, когда общество, испуганное историческими обстоятельствами, кидается на короткое время в бессмысленную сентиментальность и в позорную мыслебоязнь. Но победить они никогда не могут, потому что их полная умственная несостоятельность обнаружится в ту самую минуту, когда они привлекут на себя внимание общества.

Таким образом, жестокая судьба весьма наглядно показала Григорьеву, что он нисколько не ошибается, называя себя человеком ненужным. Письма Григорьева к г.Страхову повествуют еще об одном очень любопытном разочаровании покойного идеалиста. В конце 1861 года была напечатана в "Отечественных записках" статья г.Щапова "Великорусские области во времена междуцарствия". В календаре на 1862 год была напечатана статья профессора Павлова "Тысячелетие России". Эти две статьи привели Григорьева в восторг. На этот раз ему показалось, что его мертвая красавица сию минуту раскроет глазки и что некий стих немедленно

Ударит по сердцам с неведомою силой.

"Вот эта статья да статья Павлова в новом календаре, – восклицает Григорьев, – эпохи, а не... повествование в водяных стихах о "чувствиях"!.. Тут, в этих статьях, новым веет и пахнет. Оно идет, это новое – и в этих статьях и, может быть, в "Минино" Островского, – идет на конечное истребление б...словия "Вестника", празднословия западников, суесловия "Дня", хохлословия Костомарова и буесловия "Современника". – Под именем "повествования в водяных стихах о чювствиях" подразумевается, как видно из других мест тех же самоубийственных "Воспоминаний", поэма г.Полонского, то "Свежее предание", в котором редакция "Времени" усматривала великое событие в истории русской литературы. С особенным удовольствием я отмечаю то обстоятельство, что Григорьев наградил это "повествование" каким-то таким эпитетом, которого даже невозможно было изобразить печатно. Приятно также заметить, что "Русский вестник" обвиняется в каком-то б...словии, то есть в чем-то столь неблаговидном, что даже и сказать нельзя. И все это говорит не озорник, не теоретик, не нигилист! Не прав ли я был, когда я назвал "Воспоминания об А.А.Григорьеве" литературным самоубийством целого направления?..

Об авторе

Выдающийся русский литературный критик, философ-материалист, революционный демократ. Родился в селе Знаменское Орловской губернии, в небогатой дворянской семье. В 1952–1856 гг. учился в Петербургской гимназии; затем поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, который успешно закончил в 1861 г. С 1859 г. регулярно выступал с рецензиями и статьями в журнале "Рассвет". Активно сотрудничал с журналом "Русское слово", стал его ведущим критиком и практически соредактором. За памфлет, призывавший к свержению самодержавия, был арестован и более 4 лет содержался в Петропавловской крепости, где и были написаны лучшие его работы; освобожден в 1866 г. В 1868 г. принял приглашение Н.А.Некрасова сотрудничать в "Отечественных записках", где опубликовал ряд статей и рецензий. Творческий путь Д.И.Писарева на 28-м году жизни внезапно оборвался: во время отдыха под Ригой он утонул, купаясь в Балтийском море.

В области литературной критики Д.И.Писарев высоко оценивал роман Чернышевского "Что делать?", творчество Тургенева, Льва Толстого, Достоевского, и в то же время с нигилистической позиции отрицал значение творчества Пушкина для современности. В начале 1860-х гг. он выдвинул идею достижения социализма через индустриальное развитие страны ("теория реализма"). Будучи социалистом, мечтая об "общечеловеческой солидарности", он не принимал "равенства муравейника", считая необходимым развитие мыслящей личности, свободной от религиозной веры. В своем творчестве, несмотря на противоречия, преувеличения и ошибки, Д.И.Писарев был высоко ценим революционно настроенной молодежью за искреннее стремление уничтожить в России рабский дух, зависимость личности.