|
Содержание
Предисловие к второму изданию
Если язык – орудие и форма мысли, если, представляя в своей нераздельности сознание – личность, вместе они образуют культуру как общую память человечества или цивилизацию, которую можно понимать и в узком смысле, т.е. в качестве материального субстрата культуры, как воплощение человеческих прозрений и заблуждений, то когда затрагивается вопрос об истоках и судьбах значительной части языков Старого Света, по-видимому, исследовательская беспристрастность поневоле уступает место стереотипному восприятию фактов. Это естественно, так как подлинным основанием культуры является "мысль изреченная", чья истинность или ложность есть уже мера знания и мудрости отдельных личностей и народов, уподобленных в свое время В.фон Гумбольдтом "индивидам". Поэтому, рассматривая, как на протяжении двух последних столетий формировалась и видоизменялась "идея истории" в самой исторической из наук о языке – в индоевропеистике, я пытался оценивать не весомость аргументов, приводимых лингвистами и археологами в доказательство своей правоты, а скорее исходные посылки защищаемых ими убеждений. Они остаются научными, даже став достоянием истории науки в качестве устаревших и ошибочных взглядов, если согласиться еще и с тем, что истина рождается в спорах. Предложение переиздать эту обзорную работу, заставило меня, не без подозрения, что за прошедшие годы она могла устареть, перечитать книгу. Неожиданно на фоне сомнительного тезиса о "противостоянии цивилизаций" проявилась и ее злободневность. Действительно, история языков обнаруживает, что, на самом деле, вся современная цивилизация есть результат тысячелетних контактов и культурных обменов между Востоком и Западом. Из-за кажущейся общедоступности размышлений о языке, истории, культуре – они породили и продолжают плодить множество околонаучных спекуляций. Реконструкция "индоевропейских древностей" особенно изобилует ими, так как большинство соображений о вещах и событиях, почти или совершенно неведомых, столь же притягательны, как и недоказуемы, а потому неопровержимы. Лингвистическая и археологическая литература по индоевропеистике, появившаяся за последнее десятилетие, непосредственно не пересекается с замыслом моей книги и не перечеркивает ее содержания. В процессе подготовки текста к переизданию были устранены замеченные опечатки, исправлены некоторые неудачные выражения и добавлено несколько примечаний такого же уточняющего характера. Книга снабжена отсутствовавшим в первом издании указателем имен, позволяющим отчасти ориентироваться в переплетении идей, затрагивающих разные области гуманитарного знания и различные научные дисциплины. В данном издании не воспроизводится заключительная статья И.Н.Хлопина (1936–1994) "Древнейшие индоиранцы в свете археологии". Его кончина прервала ежегодные раскопки в долине р.Сумбар (Балканский вилоят Туркменистана), к которым автор этих строк был приобщен, начиная с 1983 г. Впервые книга скромным тиражом была опубликована в 1994 г. Центром "Петербургское Востоковедение", и я сохраняю свою признательность его директору И.А.Алимову и выпускающему редактору Д.А.Ильину, в нелегких условиях времени обеспечившим ее выход в свет. Я признателен также В.Д.Мазо, А.Х.Гирфановой и Б.П.Нарумову в разной мере содействовавшим появлению настоящего издания, как и издательству УРСС, взявшему на себя риск по переизданию книги. Санкт-Петербург, апрель 2006 г.
Введение
Обращаясь к истокам индоевропейских языков и отдельных индоевропейских диалектов – германо-балто-славянского, итало-кельтского, индоиранского, языковеды в поисках дополнительной аргументации своих культурно-исторических обобщений обычно апеллируют к авторитету археологов. Это оправдано, если иметь в виду, что данные археологии, как правило, привязаны к определенному месту и времени. Но и такое условие не обеспечивает единства действия, наблюдаемого лингвистами и историками. В большинстве случаев древние археологические культуры обезличены. Предпринимая попытки соотнести их с тем или иным этносом, археологи, в свою очередь, обращаются к суждениям языковедов. Археологические реконструкции истории, как и лингвистические модели общеиндоевропейского культурного состояния, имеют дело с одним и тем же неизвестным. Факты представлены соответствиями между языками – пучками изоглосс, лексическими и этнографическими реликтами, "пережитками", и теми данными о материальной и духовной культуре доисторических периодов, которые могут быть обнаружены в результате раскопок, а отчасти прослеживаются в предании. Оно порой до неузнаваемости трансформировано в мифах, легендах, географических и исторических сведениях древних авторов, в свою очередь доверявшихся преданию, когда они повествовали о событиях более давних и далеких народах. Все источники подобного рода вводят свою неопределенность в проблему происхождения индоевропейских языков. Решение частных ее аспектов зависит от исходных посылок ряда гуманитарных дисциплин, между собой плохо согласующихся, что еще более затемняет общую картину. С одной стороны, речь может идти, например, о воссоздании "модели мира" или идеологии древних племен на основании материала раскопок; с другой – об использовании мифопоэтических представлений или же о разысканиях в области "лингвистической палеонтологии", то есть о реконструкции культурных и бытовых реалий по словарному составу языка, о выявлении слоя общеиндоевропейской лексики, позволяющей якобы судить, каковы были условия существования и социальной жизни индоевропейцев. Историки-археологи имеют дело с артефактами – конкретными предметами, предметными комплексами, культурными типами. Результаты лингвистических разысканий они поневоле должны принимать на веру. Языковеды же исследуют словарные реликты, восстанавливают насколько это им доступно звуковой облик и первоначальные значения слов, имея в виду соответствующий исторический контекст, о котором судят в конечном счете со слов историков. И материалы раскопок и языковые свидетельства допускают порой множество интерпретаций – вплоть до полярных. Незначительные, казалось бы расхождения в оценках обрабатываемого материала, возникающие даже из-за внешне второстепенных деталей, могут привести к воссозданию разных картин истории. Каждая из них может быть вполне обоснованной в рамках принятых исходных посылок. Представляется все же, что коль скоро и языковеды и археологи ставят перед собой общую задачу культурно-исторического содержания, то и решать ее следовало бы на едином основании, не подверженном воздействию субъективных допущений, произвольности авторских интерпретаций, ошибкам частных методик исследования. Для этого методы реконструкции исторического прошлого, по крайней мере ее аксиомы должны быть не лингвистическими и не археологическими, а историческими. Необходим разумный выход из порочного круга идей, в пределах которого лингвисты обращаются за подкреплением выдвигаемых ими гипотез к археологии, а археологи привлекают для доказательства своей правоты лингвистические доводы. И те и другое зависят в своих выводах от способа видения истории, от тех образов человеческого прошлого, которые существуют и сосуществуют в научной и культурной традициях. В каждой науке формируются свои мифы – немало породили их и науки гуманитарные. "Доистория" так или иначе фигурирует в заглавии многих и содержании большинства компаративистских штудий. Однако можно констатировать, что собственно доистория, то есть история первобытного общества чаще всего не принимается во внимание при различных решениях вопроса о прародине индоевропейцев, в реконструкциях миграционных процессов, хозяйственного уклада и социальной структуры индоевропейского общества. Те или иные представления о древнейших эпохах человечества, разумеется, присутствуют в трудах по индоевропеистике, авторы которых не ограничивают себя изучением одних лишь языковых явлений. Более того, подобные представления образуют концептуальный фон целого ряда трудов, составляют фундамент, на котором возводится история индоевропейцев и отдельных индоевропейских народов. Культурно-исторические посылки сравнительного языкознания в целом; формировались в рамках филологической традиции девятнадцатого столетия. До последнего времени они кардинально не пересматривались. В процессе видоизменения выдвигаемых гипотез "праязыка" по-разному акцентировались только некоторые нюансы исторических представлений индоевропеистов. Полемика вокруг "прародины", каталогизация "индоевропейских древностей" изначально обращали внимание на различные детали одной и той же картины прошлого, но не на разные его картины. Относительной устойчивости общих представлений о доистории способствовала и явная консервативность исторической науки в отношении к доклассовому или, что не одно и то же, к дописьменному периоду развития человеческого общества. В частности, встречающаяся уже в XVIII веке у Ш.Л.Монтескье и А.-Р.Тюрю схема трех последовательно сменяющих друг друга хозяйственных типов первобытности – охотники и собиратели, кочевники-скотоводы, оседлые земледельцы – способствовала упрочению известного отождествления индоевропейцев с "воинственными" скотоводческими племенами. Их предполагаемую прародину в пределах первобытной ойкумены размещали от Дании до Индии, от Прибалтики до Малой Азии. Индоевропейская проблематика не должна рассматриваться в отрыве от истории первобытного мира, характер которого явно видоизменяется в результате перехода от непроизводящего хозяйства охотников, рыболовов и собирателей к производящей экономике первых земледельцев и скотоводов. Не случайно Г.Чайлд обозначил соответствующую эпоху как "неолитическую революцию". Необходимо, правда, иметь в виду, что историки, обращающие преимущественное внимание на проблемы антропогенеза и социогенеза, делающие акцент на разработке теории формаций, рассматривающие условия социального расслоения ячеек "первобытного коммунизма", не считают смену хозяйственных типов решающим критерием для периодизации истории. Но даже они отмечают своеобразие процессов глоттогенеза и этногенеза в рамках присваивающей и производящей экономик. В любом случае различные критерии и разные подходы к изучению первобытного общества формируют свое видение истории, видоизменяют ее перспективу. Индоевропейские этносы действительно вступают в историю во втором тысячелетии до н.э. как носители развитых культурных традиций. При этом у некоторых индоевропейских народов доминировало скотоводство. В контексте традиционных представлений о трех стадиях первобытной экономики – охотничье-собирательской, скотоводческой и земледельческой – прародину индоевропейцев с равным успехом можно располагать в любой части Евразии, удовлетворяющей по своим природным характеристикам потребностям специализированного кочевого скотоводства и не занятой культурами иного типа. Пространственные координаты, естественно, зависят от того, как определяются хронологические рамки "прародины". Основным критерием ее временной и географической локализации остаются данные "лингвистической палеонтологии" – выявление общих для всех или для большинства индоевропейских языков лексических пластов, указывающих на ту или иную среду обитания и на объекты хозяйственных интересов носителей этих языков. Полученные таким образом данные и соотносятся затем с искомой археологической культурой, которая должна удовлетворять лингвистическим аргументациям, достоверности "признаков", приписываемых прародине. Изложенная здесь в самых общих чертах "перспектива истории", возможно, несколько утрирована схематичностью передачи господствующих в индоевропеистике идей. Однако в целом эта схема отражает выработанные языкознанием стереотипы восприятия "индоевропейских древностей", которые и предопределяют разброс авторских мнений, пределы расхождения выдвигаемых гипотез. В последнее время для реконструкции исторического прошлого активно стали привлекаться изоглоссы ностратического уровня, то есть лексические соответствия, выявленные в результате анализа языков, принадлежащих к разным языковым семьям, которые предположительно восходят к общему "ностратическому" праязыку. Такого рода межъязыковые изоглоссы должны свидетельствовать о месте предполагаемых контактов между индоевропейцами и представителями неиндоевропейских языков. Прием этот не нов – более изощренными стали сами методы этимологического анализа и выявления ностратической лексики. Принципы же культурно-исторической интерпретации получаемых результатов остаются неизменными. Если исходить не из трех, а из двух стадий первобытной экономики (непроизводящее или присваивающее хозяйство и производящее), то необходимо отметить, что кочевое скотоводство вычленяется в самостоятельную отрасль относительно поздно – с конца II тысячелетия до н.э. Оно предстает как фактор дальнейшей специализации первоначально не дифференцированного по видам земледельческо-скотоводческого населения. Миграции специализировавшихся на скотоводстве этносов наблюдаются в эпоху первых государственных образований, с которыми сосуществовали столь же неоднородные по своему этническому составу племенные и межплеменные объединения. Это уже во многом продвинутый период перераспределения избыточного продукта, накопление которого стало реальным лишь после перехода к производящему хозяйству. Сам процесс "перераспределения богатств", в том числе их насильственный захват – показатель смены эгалитарных, а точнее квазиэгалитарных традиций первобытной "коммунистической общины" на разного рода иерархические структуры, свойственные классовым формациям. Появлению в истории первых индоевропейских народов скорее всего предшествовали относительно мирная экспансия экономики земледельческо-скотоводческого типа, постепенная миграция "протоэтносов" из перенаселенных очагов первоначального земледелия в пределы, занятые сравнительно немноголюдными и относительно дисперсными группами охотников, рыболовов и собирателей. В результате такой миграции не только распространялись определенные виды культурных растений и домашних животных, перенимались навыки земледелия и скотоводства, которые переносились на местные виды, но и происходила частичная ассимиляция автохтонного населения пришлым или же осуществлялось поглощение пришельцев местными жителями. Первобытная "присваивающая" периферия ойкумены, в свою очередь, могла быть населена и оседлыми (стоянки рыболовов) и кочующими общинами. Но, несомненно, что численность популяций б центрах земледельческой культуры и на ее окраинах была несопоставимой, как, впрочем, и степень их "этнической" консолидации. Разнонаправленные миграционные процессы в пределах первобытной ойкумены могли повторяться и, вероятно, повторялись неоднократно. Нет никаких критериев для расслоения их результатов. Экспансия населения из относительно благополучных земледельческих областей на осваиваемую "ничейную" периферию могла быть периодической или постоянной, более или менее последовательной, поступательной, или же разовой и случайной, неравномерной. Однако можно допустить, что древнейшие, не известные нам, но предполагаемые, "переселения народов", скорее всего, представляли собой своего рода "ползучую колонизацию" сопредельных территорий. Она постепенно охватывала все более и более отдаленные земли. Один из первых "демографических взрывов" мог иметь место именно в зонах распространения земледелия и скотоводства. Если предположить, что индоевропейцы могли бы быть древнейшими носителями производящей экономики, пусть и не исключительно одни индоевропейцы, тогда начальный этап "индоевропеизации" Европы мог бы быть соотнесен здесь с расширением ареала земледельческо-скотоводческих культур, первые следы которого восходят к VII–VI тысячелетиям до н.э. В Азии аналогичный археологический материал, позволяющий говорить о зарождении навыков земледелия и скотоводства, относится к VIII–VII тысячелетиям. Независимо от решения вопроса о моногенезе или полигенезе земледелия и скотоводства (большинство исследователей разделяют полигенетическую точку зрения) нельзя не учитывать, что европейские очаги "земледельческой цивилизации" однозначно связаны с переднеазиатским центром происхождения культурных растений. Эти предварительные замечания, конечно же, в свою очередь, исходят из некоторой концепции, базирующейся на своих аксиомах, на определенном понимании исторического процесса в целом. В ходе дальнейшего изложения я попытаюсь конкретизировать намечаемую гипотезу и уточнить отдельные факты, прямо или косвенно подтверждающие представления об индоевропейцах как носителях ранних земледельческо-скотоводческих культур, экспансия которых прослеживается в археологии Передней Азии и Центральной Европы. Понятно, что высказанное допущение не может быть доказано ни археологически, ни тем более лингвистически. Культивирование дикорастущих злаков и одомашнивание животных началось за три-четыре тысячи лет до времени, постулируемого чаще всего языковедами для искомого общеиндоевропейского состояния. По традиции, восходящей чуть ли не к основоположникам компаративистики, индоевропейская общность привычно датируется IV тысячелетием до н.э. Впрочем, такая датировка согласуется с вычисленной еще в середине XVII столетия архиепископом Дж.Ашером датой сотворения мира (4004 г. до н.э.). Это не просто парадоксальное совпадение. Начала человеческой истории были заметно отодвинуты в глубину "допотопных" времен лишь в последней четверти XIX века, уже после того, как достижения антропологии и археологии Европы получили всеобщее признание. И случилось так, что успехи науки спровоцировали европоцентристские установки компаративистики, для которой долгое время азиатские корни не только индоевропейцев, но и всей человеческой культуры, воспринимались как нечто само собой разумеющееся. При всех разногласиях между выдвигавшимися и выдвигаемыми гипотезами "прародины", которые не могут быть сняты языковыми, антропологическими и археологическими аргументами, поддается проверке все же правильность постановки вопроса об индоевропейцах в контексте истории первобытного общества. Другими словами, может быть оценена достоверность исторических концепций, предлагаемых в качестве исходного критерия правдоподобности выдвигаемых гипотез или используемых с целью пересмотра культурно-исторических реконструкций прошлого. Задача предпринятого исследования – обобщить исторические взгляды индоевропеистов, стремящихся воссоздать реальный быт индоевропейцев, и попытаться состыковать их построения со сложившейся к настоящему времени концепцией истории первобытного мира. Иначе говоря, речь идет о соотнесении разных исторических перспектив, об уяснении причин, предопределивших живучесть той или иной точки зрения на проблему индоевропейской общности, о пересмотре ряда аксиом, которые лежат в основе бытующих в индоевропейском языкознании мнений о "доистории". Их исходные источники не обязательно имеют книжный характер – стереотипы науки формируются из самой разнородной взвеси логических посылок, "безумных идей" и метафор, свойственных профессиональному стилю. Та или иная совокупность стереотипных образов и идей обретает силу догмы, становится фактором "веры" в рамках противоборствующих научных школ, утверждается в качестве непреложных истин. Указанная задача может быть решена только в результате филологического анализа, хотя бы и фрагментарного, основных трудов по индоевропеистике, как итог сравнения существующих точек зрения на проблему "прародины" и социальную организацию индоевропейцев, по мере разбора имеющихся реконструкций их хозяйственной жизни, духовной культуры, среды обитания. Намеченная выше альтернативная гипотеза "азиатской прародины", все чаще рассматриваемая разными авторами, возможно, и не вполне правомерно предваряет анализ, вместо того чтобы следовать из него. Эскизно обрисовав во введении свое отношение к основному вопросу индоевропеистики, связанному с интерпретацией исторических фактов (а не собственно языковых), я надеюсь тем самым добиться большей контрастности в передаче рассматриваемых далее разнообразных и разноречивых суждений по тому кругу проблем, которые относятся к реконструкции "индоевропейских древностей". Объектом внимания оказывается идея истории в ее преломлении через призму индоевропейского языкознания XIX–XX столетий. При этом многие факты, мнения, цитаты я беру "из вторых рук", полагая, что нет смысла заново подводить итога тому, что подытожено не единожды. К тому же меня интересуют чаще всего не так авторские идеи в их первозданном виде, не искаженном повторными пересказами и научным преданием, как само это "предание", сам факт восприятия и функционирования соответствующих идей в филологической среде. В конечном счете меня занимает не история индоевропейского языкознания, а отражаемая и преломляющаяся в ней концепция первобытной истории. Я не собираюсь ни оспаривать, ни подкреплять какие-либо из существующих гипотез "узкой прародины". Тем более не намерен пересматривать собственно лингвистические модели общеиндоевропейского уровня или реконструкции более частных языковых общностей и языков, то есть проблему взаимоотношений между отдельными индоевропейскими диалектами. Понимая, что исторически наблюдаемые связи между языковыми системами (диалектами, языками, группами языков), как и отношения между отдельно взятыми лингвистическими и культурно-историческими фактами, сами по себе ни о чем не говорят, я попытался спроецировать лингвистические гипотезы, связанные с воссозданием первобытного универсума, на выявленные историками реальности доисторического периода, в "географическое время", по определению французского исследователя Ф.Броделя. Историческая перспектива в индоевропеистике – тема скорее историографического, чем языковедческого характера. Однако труды по индоевропейскому языкознанию обычно не попадают в поле зрения историографов, если не иметь в виду "лингвистическую историографию", которую интересуют все же учения о языке, а не косвенное отражение в них исторических идей. Следующие далее очерки не нужно воспринимать в качестве очередного опуса "на стыке наук". Если иметь в виду авторскую установку, то она, как я уже отмечал, скорее филологическая, чем историческая или языковедческая. По жанру публикуемые очерки являются не столько монографическим исследованием определенной научной проблемы, требующим привлечения всех источников, всей суммы знаний по рассматриваемому вопросу, сколько размышлениями над относительно доступным для читателя-непрофессионала материалом специальной языковедческой литературы. Они ограничены к тому же сравнительно узким кругом источников. Желая проследить в совокупности рассматриваемых фактов и идей определенную перспективу, по законам которой они проецируются на историческое прошлое индоевропейцев, я пытался не исказить при этом общей картины индоевропейского языкознания, не сдвинуть ее собственной перспективы, что легко могло произойти, поскольку интересующие меня аспекты в конечном счете второстепенны для лингвистической реконструкции. Я старался, по возможности, избегать излишнего наукообразия, но не стремился упрощать и "популяризовать" изложение, любой ценой избавляться от специфических терминов и научных метафор, представляющих порой сжатую формулу целого комплекса идей. Отдельные главы книги относительно самостоятельны – их объединяет лишь единство темы. Историческая перспектива языкознания проецируется, соответственно, на разные временные и научные плоскости. Особо рассматривается вопрос о соотношении языка и культуры, языка и мышления, на предполагаемом тождестве которых так или иначе базируются принципы лингвистической реконструкции "доистории". В заключительной главе сделана попытка согласовать гипотезу об "азиатской прародине" индоевропейцев с выявленными к настоящему времени процессами становления древних цивилизаций Европы и Азии. Обильные, а часто и обширные цитаты и пересказы, как и множество понятий в кавычках, являются неизбежным элементом анализа явных и менее явных представлений языковедов-индоевропеистов об истории. Специальная лингвистическая терминология обычно разъясняется по мере ее употребления, но это немногие случаи. Чаще использованы авторские определения, а также импрессивные и метафорические словоупотребления, не нуждающиеся в комментариях. На протяжении всей книги я пытаюсь восстановить своего рода "исторический роман", созданный усилиями многих авторов, но не существующий в виде отдельного текста, хотя некоторые его "страницы" и воспринимаются в качестве канонических. Именно поэтому я предпочел метод "монтажа", сохраняющий грубые швы предварительной разметки и раскройки материала, более изобретательным приемам его подачи. Об авторе
Николай Леонидович Сухачев (род. в 1942 г.)
Кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института лингвистических исследований РАН (Санкт-Петербург). Основная область исследований – романская филология. Автор более 140 работ (в том числе монографических) по балканороманским языкам, лингвистической географии, истории и теории языкознания, отдельным проблемам индоевропеистики. Среди них и публикации по русской литературе и истории культуры, а также переводы – научные (Н.С.Трубецкой, Э.Бенвенист, М.Элиаде) и несколько поэтических (в основном с романских языков). Кроме публикуемой книги (1-е изд.: Центр "Петербургское Востоковедение", 1994), ему принадлежит краткое учебное пособие для филологических факультетов "Экскурсы в историю письма" (1997), очерки "О семиотике Ч.С.Пирса" (2003), "Онтический статус языка в философии М.Хайдеггера" (2005 – размещен на сайте ИЛИ РАН) и др. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||