Тарле Е.В.Ак Падение абсолютизма в Западной Европе:
Исторические очерки. Изд. стереотип.

Оглавление

Вводные замечания

1

Проблема о причинах смены одних государственно-правовых начал другими, как и всякая иная социологическая проблема, в весьма серьезной степени затрудняется часто не вполне ясной постановкой вопроса. Там, где нужно еще только стремиться приблизиться к пониманию главного, весьма нередко предлагаются объяснения деталей, которые выяснять и невозможно, и не так непосредственно необходимо. Это понятно, если принять во внимание, что в этой сфере ученому приходится часто бороться с политиком, что поэтому иной раз второстепенные и третьестепенные подробности, которые социологически и не уследимы или мало уследимы и не интересны, поглощают все внимание исследователя только по причине их политической злободневности. Писались же при Второй империи во Франции глубокомысленные рассуждения о том, что французам свойствен монархический "дух", каковой будто бы и объясняет двукратное крушение республиканского образа правления, тогда как на первом плане должно было бы стоять выяснение происхождения длительной реакции имущих классов, а не одна из форм этой (реакции – империя. Социологически империя была тут феноменом второстепенным, но, конечно, не всем ученым, пережившим 50–60-е годы XIX в., одинаково легко было бы проникнуться мыслью, что империя и Наполеон III – это нечто второстепенное. Таких иллюстраций можно было бы привести достаточно. Задача исследования в данной области должна иметь отношение прежде всего к двум коренным вопросам социальной эволюции. Эти коренные вопросы играют такую огромную роль, что на них следует остановиться несколько обстоятельнее.

Среди мыслей Гельмгольца, собранных учеником его Лео Кенигсбергером, есть одна, имеющая внутреннюю связь с тем, о чем у нас сейчас пойдет речь. По словам Гельмгольца, задача естественных наук заключается в поисках того, что остается неизменным в смене явлений. По его убеждению, этому требованию лишь отчасти удовлетворило развитие понятия о силе, с таким теоретическим последствием этого развития, как установление закона смены явлений. Дальнейший шаг должен был состоять в том, чтобы найти химические элементы, т.е. материю, одаренную свойствами неуничтожаемости и неизменности.

Социология также стоит пред проблемой, аналогичной той, о которой говорит Гельмгольц. Здесь также необходимо прежде всего выяснить то неизменное, что есть в непрерывной эволюции исторических явлений; здесь также для решения указанной задачи нужно, во-первых, стремиться выяснить движущую силу, природу этой силы, творящей эволюцию, а во-вторых, стараться разглядеть те простейшие элементы, на которые разлагаются исторические явления. Это и есть те коренные вопросы обществоведения, без решения которых, в том или ином смысле, абсолютно немыслима никакая мало-мальски цельная социологическая теория.

По общепринятому определению, энергия есть способность силы производить известную работу. Социальная энергия есть способность силы произвести известную социальную работу. О какой силе тут идет речь? Штаммлер говорит, что все движения социальной жизни совершаются исключительно при посредстве (durch das Medium) социальных феноменов. Продолжая начатую мысль, скажем, что социальные феномены, называются ли они реформами, или революциями, или еще иначе, являются именно формами проявления социальной энергии; самая же социальная энергия есть способность психической и физической силы общественных масс производить в тех или иных размерах работу давления на окружающий общественный уклад. Как мы уже неоднократно имели случай сказать, нам кажется наименее произвольным и наиболее обоснованным тот взгляд, что эта психическая и физическая сила общественных масс и управляется, и направляется царящими в каждый данный момент условиями производства и распределения экономических благ. Естественно, что если социальная энергия начинает напирать на стенки сосуда, на формы общества, иначе говоря, на те правовые условности, которые перестали соответствовать новым, становящимся все интенсивнее, экономическим потребностям, то она, эта энергия, не может в конечном счете не произвести требуемых изменений социально-юридического и политического характера, предполагая, конечно, что экономическая эволюция в данной общественной группе не примет иного направления и не начнет регрессировать (ибо и эта возможность логически не должна быть исключена).

Употребив в только что написанной фразе выражение "iB конечном счете", мы должны раньше, нежели продолжать свое изложение, ответить на возражение, которое делает Штаммлер по поводу этой постоянно встречающейся и не нравящейся ему оговорки. Он – один из самых серьезных критиков исторического материализма, высоко ставящий, впрочем, методологическое значение этой теории, а пункт, о котором мы хотим говорить, по-видимому, представляется ему существенным. Сущность взглядов Штаммлера по этому поводу сводится к следующему: оговорка, что экономические новые условия только "в конце концов" побеждают и вызывают требуемые правовые изменения, – эта оговорка лишает материалистическое воззрение на историю значения непреложного закона. Ибо, как долог будет период, предшествующий этому "концу концов"?3. И кто поручится, что в течение этого периода не проявятся в экономической жизни новые производительные силы, которые вызовут новую борьбу еще раньше, чем закончена будет старая борьба, которые устремятся к новым целям еще раньше, чем достигнуты цели, прежде намеченные? А если так, то, значит, нельзя утверждать, что обусловленные экономическими причинами стремления к социальным переменам всегда, с точностью естественно-научных законов, приводят к осуществлению этих перемен. Ибо закон в строгом смысле не знает и не допускает никаких исключений, и поэтому оговорка "в конце концов" именно и не дает права говорить тут о непреложном законе исторических явлений. Если бы этот закон был на самом деле законом, то стремления к перемене должны были бы возыметь непосредственный успех, "ибо содержание и обоснование этих стремлений нисколько не повышаются от того обстоятельства, что их приверженцы в состоянии развить несколько большую силу; на шатком вопросе о силе не может быть основана никакая социальная закономерность". Если одни и те же стремления в одном историческом случае приводили к победе, а в другом историческом случае еще только ждут победы и надеются "в конце концов" победить, то здесь значит, ни о каком законе говорить нельзя, ибо закон никаких "если" не признает (kein Wenn und kein Aber). Так дело обстоит, например, в механике. Ведь не гласит же, например, закон тяжести, что земля притягивает тела, если ничто не станет между ней и этими телами. Таковы мысли Штаммлера, рассмотрим их.

Когда Штаммлер говорит, что период борьбы новых стремлений со старым укладом может быть продолжителен и что за это время могут возникнуть новые стремления и изменить направление и конечную цель борьбы, то это совершенно верно; но что же отсюда следует? Ведь эти новые стремления будут в свою очередь обусловлены ходом социально-экономической эволюции, и новые цели тоже будут целями, нужными социально-экономической эволюции, а самое возникновение этих новых целей будет свидетельствовать о том, что цели старые стали ненужны, упразднились ходом социально-экономической эволюции, растворились, интегрировались целями новыми, что, значит, по существу своему те старые препятствия, против которых началась было борьба, не оказались в состоянии остановить ход экономической эволюции, хотя видимая победа и не была еще над ними достигнута, хотя формально они еще не были низвержены. Именно продолжающееся существование этих старых препятствий при наступившем изменении целей социальной борьбы и будет свидетельствовать о том, что для социально-экономической эволюции эти былые "препятствия" стали безвредны по существу. Экономика – не Ахиллес, а политика – не Гектор; у стихии нет самолюбия, желания торжества ради торжества, стремления к видимой, кричащей победе. Капиталистическое развитие Германии не произвело нужных ему изменений в государственно-правовом быте германских государств, именно в 1848 г., и в полном объеме, предполагавшемся тогдашней буржуазной идеологией, но "в конце концов" в такой ничтожный исторический миг, как какие-нибудь 20 лет с небольшим, то, что на самом деле было неодолимым тормозом экономического развития страны, исчезло как дым, а то из старого порядка, что являлось несущественным, хотя и больше всего кричавшим на авансцене, благополучно осталось.

Далее Штаммлер, как мы видели, полагает, что содержание и обоснование стремлений к перемене правового уклада должны были бы всегда обусловливать неизбежность этой перемены независимо от несколько большей или меньшей силы, которой располагают приверженцы названных стремлений, если бы в самом деле материалистическое воззрение было законом, ибо вопрос о силе так шаток, что на нем не может быть основана никакая закономерность. А между тем, говорит он, исторический опыт указывает, что такой неизбежности нет.

Этого возражения принять нельзя ни в каком случае. Если вследствие "шаткости" вопроса о силе оставить этот вопрос в стороне при анализе проблемы о социальных переменах, тогда лучше и всю проблему отложить в сторону, ибо без этого вопроса она теряет всякую реальность и превращается в более или менее искусно замаскированную игру слов. Устранить этот вопрос из социологии значит вынуть душу из этой науки, ибо что же такое история, как не наука о перемещениях и видоизменениях социальной силы? Что такое социология, как не наука об общих причинах этих перемещений и видоизменений? Правда, социология все еще представляется "шатким" зданием, но вовсе не потому, что самый вопрос о силе шаток, а потому, что недостаточен запас фактов и выводов, которые бы облегчили полное и окончательное уразумение того, как в каждом конкретном историческом случае распределилась в обществе социальная сила. Строгий и точный юрист, Штаммлер захотел понять в этом вопросе исторический материализм так, как если бы эта теория покоилась на наивнейшей идеологической уверенности в фатальном торжестве известных "стремлений" самих по себе, независимо от всей исторической обстановки, среди которой они возникли и которая в разные моменты дает им разную силу. То есть, вернее, Штаммлер захотел навязать этой теории именно такое истолкование; желая же отрезать противникам всякую возможность отступления с такой явно слабой позиции, он протестует, как мы видели, против всяких оговорок (насчет торжества "в конечном счете" и т.п.), говоря, что при этих оговорках и закон не есть закон. Но попробуем отнестись к аргументам Штаммлера с той же точностью и строгостью, с какой он ухватывается за все слова, когда-либо брошенные Энгельсом, и мы тотчас же увидим, что точность есть палка о двух концах и что эти аргументы более образны, нежели несокрушимы. Желая иллюстрировать, что такое настоящий научный закон, до которого далеко историческому материализму, Штаммлер, как мы видели, приводит следующее соображение: закон тяжести гласит, что земля притягивает тела, и этот закон не делает никаких оговорок (например: "если ничто не станет между землей и этими телами"). Применяя тут штаммлеровскую точность, скажем: если между землей и притягиваемым телом станет какой-либо предмет, то результат притяжения изменится, ибо тело упадет не на землю, а на этот предмет.

Мало того. Если, постепенно отдаляя притягиваемое тело от земли, отдалить его, наконец, от нее настолько, что оно приблизится к солнцу, то земля перестанет его притягивать, и оно упадет не на землю, а на солнце. Но прав ли будет критик, который скажет: "Если приходится на таком шатком вопросе, как вопрос о большей или меньшей отдаленности того или иного тела от земли, основывать свои соображения, упадет ли это тело на землю, или не упадет, то закон тяжести не есть закон; истинный закон не знает никаких "если" и т.д. и т.д. Не будем же от социологии требовать того, чего не дает и точнейшая из естественных наук. Для приложимости своей к каждому конкретному явлению, к каждому отдельному случаю всякий закон, даже естественнонаучный, требует определенной обстановки, определенных условий. Еще большее количество разных "если" требуется для предсказания конечных результатов действия такого закона. И переходя теперь к формулировке нашей задачи, мы скажем, что такой частный случай в истории социальных перемен, как падение абсолютизма, именно и интересен с методологической стороны, ибо при его изучении сравнительно более отчетливо выступают и те условия, которые создают историческое неизбежное, и те, которые замедляют наступление этого исторического неизбежного. Анализируя перемещения социальной силы в эпохи острых кризисов, историк часто в состоянии отметить в этих явлениях то "постоянное", что для социологии единственно ценно среди пестрого и непрерывно усложняющегося хода исторической жизни человечества.

Нам нужно уяснить, что может дать анализ падения абсолютизма для понимания природы социальной эволюции вообще. Скажем теперь несколько слов о материале, который более или менее доступен попыткам такого анализа.

2

Как показывает самое название настоящего очерка, мы тут интересуемся абсолютизмом как определенным социологическим феноменом и не ограничиваемся рассмотрением его судеб в какой-либо одной стране. Но и при такой постановке вопроса материал, который возможно использовать, чрезвычайно ограничен, ибо необычайная сложность исторических явлений, с одной стороны, и скудность точно установленных сведений – с другой, заставляют оставить вне кругозора целые эпохи. Покойный английский историк Крейтон говорит в своем (посмертном) мемуаре, что читателя интересует обыкновенно не столько правдивость научных обобщений, сколько их приложимость к его собственным политическим убеждениям. "Он (читатель – Е.Т.) впадает в нетерпение от сложности человеческих дел и подходит к истории в том же настроении, как идет на политический митинг" 4. Никаких предвзятостей, никаких притягиваний за волосы аналогий исследователь допускать не имеет права; прибавим, что именно априорное убеждение в необычной сложности исторических явлений заставляет нас почти вовсе отказаться от пользования таким материалом, который слишком "прост" потому только, что слишком скуден. Еллинек в своем труде "Право современного государства" заявляет, что в исторический обзор государственных форм совсем не может ввести тех фактов, которые добыты исследователями первобытной культуры, а также древневосточного мира, ибо он считает эти факты скудными и не всегда достоверными. Такого рода решение представляется нам чрезвычайно серьезно обоснованным. Юристу-государствоведу едва ли возможно извлечь много полезного из анализа такой государственности, об организации которой существуют лишь самые общие указания, и поэтому ему незачем останавливаться на древнейшем периоде, если только он не гонится за чисто внешней "полнотой" исследования.

Если же действительно хозяйство и право относятся одно к другому, как содержание к форме, если действительно "право без хозяйства пусто, а хозяйство без права бесформенно", то и социологу древневосточная история может сказать слишком немного: ведь одна из самых основных задач социологии именно и заключается в открытии законов, обусловливающих изменения правовых норм в зависимости от хозяйственной эволюции общества; так что же делать с эпохой, правовые институты которой почти вовсе не известны, а хозяйственный уклад и того меньше?

Мы знаем, например, с одной стороны, о многотысячелетнем абсолютизме ассиро-вавилонских царей; с другой стороны, все более и более накопляются данные, вроде открытых в Сузе в 1901 г. законов Хаммураби, заставляющие признать, что уже за две с лишком тысячи лет до Р. X. в Вавилоне существовал развитый торговый обмен, и вообще возможно предполагать сложную экономическую жизнь. Законы Хаммураби по времени древнее библии, но по внутреннему содержанию библия архаичнее, это признают вслед за Лодсом все ориенталисты. Экономическое развитие Месопотамии сильно опередило экономический быт израильского народа, – в этом сомнений быть не может. Но как в Месопотамии возник и укрепился абсолютизм, – это так же темно, так же не вытекает из каких бы то ни было данных социально-экономического характера, как и сказания Книги царств о превращении еврейского царства "в обыкновенную восточную деспотию". Ничего, кроме догадок и домыслов, обрывков и намеков, в этом смысле пока нет. Раскопки идут, и новые и новые клинописи расширяют знание о месопотамских державах, но в подавляющем большинстве случаев это расширение сведений касается лишь внешней культуры и военной истории: экономическое развитие остается пока чрезвычайно мало выясненным. То же можно сказать и о Египте, несмотря на ряд исследований о социально-экономических древностях Египта. Пессимистическое отношение Еллинека к результатам, добытым пока относительно древнего Востока, к сожалению, вполне основательно.

Поясним нашу мысль. Никто не станет спорить, что теперь историческая наука знает о Востоке много такого, о чем еще каких-нибудь 50 (не говорим уже 100) лет тому назад не имела ни малейшего представления. Сами по себе ее завоевания обширны, но их пригодность в качестве материала для детальных социологических сближений и сопоставлений более нежели сомнительна. Там, где прежде в науке было пустое место, теперь появились обломки, обрывки, как бы остатки былых социальных построек, но каковы были самые постройки, этого все-таки даже и приблизительно сказать нельзя. И что хуже всего, так это полное бессилие ориенталистов воссоздать хотя бы общие черты динамики экономической жизни, изменений в хозяйственной эволюции той или иной страны в разные эпохи. Много-много, если возможно дать (с догадками, фантазиями и домыслами) самую общую гипотезу об экономическом укладе древнего Египта, о его "феодализме" и т.п., но об эволюции этого уклада даже и фантазировать не решаются. Представим же себе социолога, который, желая оперировать над русской историей, считал бы себя вправе давать "общую" характеристику России в эпоху от нашествия татар до Александра III и полагал бы, что за весь этот период Россию можно признать неподвижно стоявшей на одном месте; представим себе, что Галлию времен Цезаря и Францию времен президента Фальера смешивают воедино и тоже дают этой стране суммарную характеристику. Обладали ли бы эти характеристики социологической ценностью, даже если бы ученые действительно были поставлены в такое положение, что имели бы полное основание оправдываться страшной скудостью дошедшего до них материала?

А ведь египетская история длилась по самому умеренному исчислению (считая до персидского завоевания) больше двух с половиной тысяч лет; неужели же все изменения, происшедшие в жизненном укладе Египта за этот колоссальный период времени, сводились к тем незначительностям, которые пока уловила наука?

Итак, причины, по которым возникал, крепнул и развивался самый долговечный абсолютизм, какой только знает история, абсолютизм восточный, – остаются пока скрытыми, невыясненными; силы, которые его выдвинули, препятствия, которые он должен был преодолеть, – обо всем этом возможно лишь строить догадки. Тот здоровый скептицизм, который наука в последнее время применяет, например, хотя бы к истории Греции, камня на камне не оставил бы в археологии и историографии древнего Востока, если бы мыслимы были хоть попытки мало-мальски "округленного" и искусственно связного рассказа о социально-экономической эволюции древневосточных обществ. Но даже и для попыток таких оснований никаких не представляется...

Монархия персов, монархия Александра Македонского, а особенно Римская империя, Византия, разумеется, известны полнее и со стороны экономического состояния, и со стороны политического развития, хотя, конечно, в истории всех этих держав (даже и Римской империи), особенно в их истории экономической, темных пунктов несравненно больше, нежели вполне выясненных. Огромные заслуги новейших исследователей (особенно немецких и русских) в деле разработки экономической истории Римской империи слишком громко говорят за себя, чтобы их возможно было хотя бы только пытаться отрицать, но они же первые признают, что целые столетия в экономической истории Рима в последние времена его существования еще слишком темны и в особенности, что совсем пока не начерчена мало-мальски полная и обоснованная схема экономической эволюции, которую пережил этот колоссальный конгломерат народов за время принципата.

Известно обо всех этих монархиях кое-что. Это "кое-что" дало недавно возможность Бюхеру и Мейеру построить две в сущности друг друга отрицающие гипотезы: о том, что весь древний мир за все время своего существования не вышел из стадии домашнего хозяйства, и о том, что древний мир не только из этой стадии в известные эпохи вышел, но что им переживалась также отчасти стадия народного хозяйства, не говоря уже о ступени хозяйства городского. По-видимому, второму (мейеровскому) мнению суждено получить в науке преобладание, но нас тут занимает не разбор этих мнений по существу, а печальный смысл того факта, самого по себе, что подобный спор еще мыслим, что подобное разноречие возникло между двумя первоклассными аналитиками, оперировавшими над одним и тем же материалом. Если даже такие главные, основные вехи еще не вполне установлены и не всем кажутся ясными и одинаковыми, то что же сказать о более сложных, менее общих вопросах относительно частностей экономической эволюции, пережитой отдельными государствами древнего мира в отдельные эпохи?

Можно с жадностью следить за поступательным движением науки в этой области, можно радоваться каждому новому ее завоеванию, но пока приходится отказаться от соблазна строить фантастические предположения, (насиловать факты, давать им распространительное толкование, "модернизировать" искусственно древнюю историю, ибо все это было бы зданием, построенным на песке.

И не только скудость фактов заставляет нас поступить так. Падение абсолютистской формы правления не может быть ясно прослежено там, где одновременно с абсолютизмом гибло и все государство как самостоятельное целое. Так погибла Ассирия, завоеванная персами; так погиб завоеванный ими же Египет; так погибла Персия под ударами Александра Македонского; так погибли те монархии, на которые распалось наследство Александра Македонского; так погибла Римская империя под влиянием далеко не одних только внутренних причин, какое бы значение им ни придавать, но и под влиянием событий, связанных с распространением германцев в римских пределах. Так, наконец, погибла и пережившая западную империю Византия от руки османлисов. Во всех этих случаях абсолютизм погибал вместе с государством, и, следовательно, при исследовании причин его гибели центр тяжести вопроса переносится на анализ экономического и политического состояния той посторонней социальной группы, которая военной экспедицией или всенародным походом покончила с чужим абсолютизмом в чужом государстве; выдвигается и проблема о причинах большей силы победителей и меньшей силы побежденных, и проблема о причинах, обусловивших самое столкновение, и т.д. и т.д. Но вопрос о том, что было бы без этого столкновения, каковы были бы судьбы данного абсолютизма, не произойди крушение всего государства, этот вопрос, конечно, должен быть оставлен ибо цена таким гипотетическим размышлениям не может быть особенно высокой.

Вследствие отмеченных только что обстоятельств материал, который возможно привлечь к рассмотрению даже для такого краткого, общего очерка, как предлагаемый, до крайности суживается и почти весь сосредоточивается в периоде последних полутораста лет. (Говорим "почти", потому что английский XIII век – время крушения абсолютизма в Англии, как и английский XVII век – время неудачной попытки воскресить его, также не могут быть вполне пройдены молчанием.)

Весь этот материал тоже не особенно легок для пользования, если подойти к нему с классическим требованием полноты, правды и совершенного отсутствия фактичных ошибок, с девизом: ne quid falsi audeat; ne quid veri non audeat historia. Из всего этого материала история французского старого режима, казалось бы, – одна из самых разработанных частей. Но и это мираж. Мы совершенно не находим возражений против таких слов новейшего исследователя административной истории предреволюционного периода: "Если бы разработанность известного предмета измерялась количественным богатством его "литературы", то относительно старого порядка во Франции, казалось бы, не могло более оставаться места для исследования. Несмотря, однако, на это поразительное обилие литературы, приходится признать, что существующие в ней сведения о старом порядке вообще и о провинциальной администрации в частности далеки от того, чтобы не оставлять желать ничего более ни в количественном, ни в качественном отношении... Общее, господствующее впечатление, которое выносишь из этого изучения, это впечатление хаоса и тумана, в которых все труднее и труднее становится разобраться по мере того, как углубляешься в дебри этой литературы. Проверив и проанализировав это впечатление, действительно замечаешь, что нет почти ничего ясного, ничего несомненного в наличных сведениях о предмете, что нет почти ничего вполне установившегося и бесспорного в существующих представлениях о нем, что вообще в этой области нет почти ни одного вопроса, относящегося к предмету, начиная с самых общих и кончая самыми детальными, который бы не был опорным и не имел бы несколько взаимно друг друга исключающих решений".

Такова значительная часть имеющегося у нас материала, и с этим нужно считаться. Но и такой материал лучше, чем те обрывки и отрывки, которые сохранились с более отдаленных времен. Эти последние полтораста лет видели падение абсолютизма во многих странах, начиная с Франции, и этот период времени все-таки известен лучше, нежели предшествующая эпоха, как бы мало ни был он известен, говоря безотносительно.

Об авторе

Тарле Евгений Викторович

Выдающийся отечественный историк, академик АН СССР. Родился в Киеве, в купеческой семье. Окончил 1-ю Херсонскую гимназию, учился сначала в Новороссийском, а затем в Киевском университете. Участвовал в семинаре профессора И. В. Лучицкого, по рекомендации которого был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию. В 1901 г. защитил магистерскую диссертацию. С 1903 г. — приват-доцент Петербургского университета, где преподавал (с короткими перерывами) до конца жизни. В 1911 г. защитил докторскую диссертацию. В 1918 г. избран ординарным профессором Петроградского университета, затем стал профессором Московского университета. В 1927 г. избран действительным членом Академии наук СССР.

Творческое наследие Е. В. Тарле огромно — только монографий он опубликовал около 50, не считая переизданий. Его труды по истории международных отношений, экономики, политики, общественной мысли, культуры разных стран и народов получили признание не только у нас в стране, но и за рубежом. Первое в мировой науке исследование экономической истории Европы периода наполеоновских войн «Континентальная блокада»; самая популярная книга Е. В. Тарле «Наполеон»; фундаментальные труды «Европа в эпоху империализма, 1871–1919 гг.» и «Крымская война»; биография Талейрана; монографии об экспедициях русских военных моряков — все они остаются блестящими памятниками исторической мысли, вполне сохранившими свое значение для науки. По справедливому признанию многих историков, исследования Е. В. Тарле отличали не только научная глубина, но и блестящая литературно-художественная обработка.