Боровой А.А. РЕВОЛЮЦИОННОЕ МИРОСОЗЕРЦАНИЕ.
Общественные идеалы современного человечества: Либерализм. Социализм. Анархизм. С предисловием Рябова П.В. «"Революционное миросозерцание" Алексея Алекссевича Борового». № 34. Изд. 2, доп.

Оглавление

Оглавление

Предисловие (отрывок)

«РЕВОЛЮЦИОННОЕ МИРОСОЗЕРЦАНИЕ» АЛЕКСЕЯ АЛЕКСЕЕВИЧА БОРОВОГО

Алексей Алексеевич Боровой родился 30 октября 1875 года в дворянской семье в Москве. Его отец был преподавателем математики, а мать страстно увлекалась музыкой. В 1894–1898 годах Алексей учился на юридическом факультете Московского Университета, выделяясь среди товарищей своими способностями, и по окончании был оставлен при кафедре. В эти годы он был увлечен марксизмом (позднее назвав это увлечение «религиозной страстью») и написал свои первые научные труды: о рабочем дне, о французских и русских экономистах XVII–XVIII веков и другие. С присущей ему самоиронией он вспоминал: «Недаром даже студенты возмущались на мои марксистские „неистовства“ („он ест, пьет и спит с Марксом“)». Параллельно с учебой в Университете юноша обучался в Консерватории по классу фортепиано. Но увлечение наукой и любовные романы не дали ему завершить музыкальное образование, о чем он потом сожалел. Романтик и жизнелюб, любознательный, талантливый, энергичный, Алексей в 1898–1903 годах сочетал преподавание политической экономии, географии и права в Университете и других учебных заведениях с занятиями музыкой, общался с учеными, философами и литераторами, увлекался философией Ницше и поэзией символизма, пропагандировал идеи революционного синдикализма… Общительность, душевная восприимчивость, развитая интуиция, ораторский талант, превосходная память, исключительная работоспособность, бунтарство, влюбчивость и духовный максимализм, характерные для Алексея Алексеевича Борового, обусловили его эволюцию от марксизма к анархизму.

Затяжной кризис первого брака, нарастающие сомнения в марксизме и неудовлетворенность Борового собственной жизнью (его затягивала рутина мещанско-богемной жизни, он не находил применения своему революционному темпераменту и немалому честолюбию) привели его в глубокий внутренний тупик. Счастливым разрешением кризиса, обновлением и самообретением для него стала двухлетняя поездка за границу.

В 1903–1905 годах молодой приват-доцент совершает длительную поездку во Францию и Германию для продолжения научных занятий и сбора материала для диссертации. Там, в Париже, осенью 1904 года он осознал себя анархистом — навсегда, до конца. Это откровение пришло к нему не «свыше», но «изнутри», внезапно и окончательно. По его признанию: «Анархизм, открывшийся для меня в Париже, был не только безупречным логически, законченным ответом на все мои вопросы социально-философского характера, но и моральной программой моей жизни. Анархизм для меня был музыкой мозга и сердца. В свете его разрешались все мои сомнения, ничто принципиальное в нем не рождало во мне возражений. Я чувствовал, что я родился анархистом — с отвращением и естественным протестом против всякого организованного насилия». Вот как искренно и поэтично он описал в своих, до сих пор неопубликованных воспоминаниях, момент собственного обращения в анархизм (напоминающую знаменитую сцену в саду из «Исповеди» Августина с описанием его обращения в христианство):

«В одно из октябрьских воскресений (1904 г.), день свободный, по крайней мере, от библиотек, я сидел в полном уединении в Люксембургском саду.

Был дивный золотой осенний день, был тихий час. Глухо доносился шум экипажей, автобусов. Крики смолкли, парижане отхлынули обедать. Лишь кое-где мелькали — серсо и обручи детей.

Деревья шелестели, мягко журчали фонтаны труб, поливавшие газоны. Усталый, разнеженный солнцем, тишиной, я впал в полудремотное состояние. Я не думал, не глядел, не слушал. Не знаю — сколько времени продолжалось такое „сомнамбулическое“ состояние.

И вдруг… неожиданно, из каких-то неведомых глубин — во мне родилась разом — огромная, оформленная, просветляющая единая мысль. С необыкновенной отчетливостью, побеждающей убедительностью — во мне проснулось чувство нового для меня мироощущения.

Я дрожал, как струна. У меня не было с собой — ни карандаша, ни записной книжки. Не помню — как дошел я или добежал до своего отеля и буквально в лихорадке записал отдельными словами ход пришедших мыслей.

Со скамьи Люксембургского сада — я встал просветленным, страстным, непримиримым анархистом, каким остаюсь и по сию пору».

Анархизм стал для Борового не просто социальным учением или «идеологией партии», но осознанным исповеданием личного мировоззрения. Анархизм разом открылся ему, как осознание глубины своего собственного «Я». Придя к нему совершенно самостоятельно и в зрелом возрасте, без влияния внешних факторов и посторонних лиц, Алексей Боровой долгое время был идейно-психологически дистанцирован от массового анархического движения (на преодоление этой дистанции ушло целое десятилетие) и оказался в состоянии действовать в одиночку, как теоретик и пропагандист анархизма, самостоятельно генерируя идеи и смыслы, сохраняя самобытность и верность себе даже в безнадежных ситуациях. И позднее, когда многие признанные и испытанные вожди анархизма — в ситуации безнадежного разгрома движения и торжества большевистского тотали¬таризма покинули ряды анархистов, перейдя на сторону победителей (а таких было много: Новомирский, Сандомирский, Аршинов, Фёдоров-Забрежнев, Гроссман-Рощин), Боровой до конца сохранял свои анархические убеждении и отстаивал их перед лицом торжествующего врага. По словам его товарища Н. Г. Булычёва: «Принявший анархизм, как мировоззрение, как веру, слишком личную и интимную, Боровой был естественно обречен идти по творческому пути без соратников и адептов», причем «вопросы анархической тактики и (…) самая „политика“ анархизма меньше интересуют Борового, чем самая философская сущность этого мировоззрения».

Вернувшись в Россию в 1905 году, в разгар Революции, Боровой быстро стал широко известен. Профессора называли его «любимцем факультета» (однако кадетское большинство в Университете не позволило ему защитить докторскую диссертацию из-за его радикализма и нонконформизма) , а отчет Охранного Отделения именовал его «любимцем московского студенчества». Публичные лекции Борового «Общественные идеалы современного человечества. Либерализм. Социализм. Анархизм» и «Революционное миросозерцание» (изданные отдельными брошюрами) пользовались огромным успехом, став первым легальным возвещением анархического мировоззрения в России и обозначив начало нового этапа развития либертарной мысли.

Боровой много выступал, преподавал, возглавил анархическое книгоиздательство «Логос», участвовал в известном журнале «Перевал», опубликовал (в двух томах) фундаментальное диссертационное исследование «История личной свободы во Франции», блестящий «Популярный курс политической экономии», сотни статей, переводов, рецензий. По его инициативе в России были изданы работы анархистов Э. Реклю, Ж. Грава, Э. Малатесты и других. В числе его знакомых и друзей — добрая половина деятелей «Серебряного века». Вот лишь некоторые имена: философы — И. А. Ильин, Г. Г. Шпет, Б. П. Вышеславцев, П. Б. Струве (на чьей племяннице Боровой был женат вторым браком), Е. Н. Трубецкой, П. И. Новгородцев, поэты и писатели — М. А. Волошин, А. Белый, К. Д. Бальмонт, В. В. Маяковский (рисовавший его портреты), А. Н. Толстой (упоминающий Борового в «Хождении по мукам»), юристы, экономисты и историки — Ф. Н. Плевако, А. И. Чупров, В. О. Ключевский, Б. А. Кистяковский, М. М. Ковалевский, Н. И. Кареев, А. К. Дживелегов, театральные и музыкальные деятели — А. Н. Скрябин, М. Н. Ермолова, С. И. Танеев, художники и скульпторы — С. Т. Конёнков, И. Э. Грабарь, С. В. Герасимов, революционеры — В. Н. Фигнер, П. А. Кропоткин, В. А. Поссе, Н. И. Махно, В. Л. Бурцев, Э. Гольдман. Во время своих поездок за границу (в 1903–1905 и 1911–1913 годах) Алексей Боровой в Париже посетил лекцию А. Бергсона, общался с лидером социалистов Ж. Жоресом, с ведущим теоретиком синдикализма Ж. Сорелем и с видным историком А. Оларом, а в Вене — с З. Фрейдом. Он был знаком и вел переписку с социологом, исследователем политических партий Р. Михельсом. Вера Фигнер назвала его «оратором, милостью Божьей», Нестор Махно (вообще-то недолюбливавший городских анархистов-интелли¬гентов) оставил о нем восторженный отзыв в своих воспоминаниях, а легендарная американская анархистка и феминистка Эмма Гольдман в мемуарах восхищалась его «бриллиантовым разумом и грациозной личностью»; весьма высоко о нем отзывались и люди совершенно иного склада и круга — весьма скептически относящиеся к анархизму и революции и близко знавшие Борового по совместной работе журналисты и писатели Дон-Аминадо (А. П. Шполянский) и А. Ветлугин (В. И. Рындзюн). «Белая ворона»: дворянин, ушедший в революцию; меломан, любитель поэзии, участник музыкальных, философских и литературных кружков; боец, но не «партийный» фанатик; индивидуалист и, одновременно, социалист; ученый, но противник сциентизма и «цеховой учености»; поэт-мыслитель, Алексей Алексеевич Боровой всем интересовался, жил «во все стороны», участвовал во многих начинаниях, дружил со многими людьми (ему были важны в человеке не столько «измы», сколько мироощущение), — всегда оставаясь самим собой (в философии, в науке, в общественной деятельности), не растворяясь до конца ни в чем и выражая себя во всем. Он стремился к синтезу различных идейных подходов и сторон жизни, к творческому самопроявлению, был открыт миру и обостренно ощущал уникальность собственной и иных личностей.

«Пафос» (одно из любимых слов Борового), страсть — то, через что Алексей Алексеевич воспринимал все на свете. Первичны в его духовном опыте: восхищение, удивление, сопереживание, ужас, стыд, отвращение, протест… Затем, заряженные энергией страсти, приходили мысли, обобщения, логический анализ, прояснение и узнавание «своего». Символы, мыслеобразы позволяли ему увидеть всеобщее через единичное, абсолютное через конкретное, благоговейно вслушаться (подобно Блоку или Чюрленису) в симфонию мироздания, ощутив ее ритмы и мелодии. Так, Алексей Боровой описывал в мемуарах посещение им французских тюрем, что не было большой радостью, но входило в его обязанности как ученого-юриста во время его первой заграничной поездки. Одни тюрьмы — старые, грязные, ужасные, холодные. Другие — новые, благоустроенные, светлые, цивилизованные, образцовые, с тщательно продуманной полной изоляцией заключенных. И Борового по-разному, но в равной мере ужасали и те, и другие. В высшей степени конкретное описание посещения им тюрем незаметно перерастает в запоминающийся и потрясающий символ: старое феодальное угнетение человека сменяется новым «цивилизованным» бездушным государством. В обоих случаях — по-разному, но в одинаковой степени, — подавляется и калечится личность, отрицается человеческое достоинство: «Радость от тюремного прогресса, как ее не обосновывай, зловещая радость». Здесь — без громких слов и абстрактных рассуждений — наглядно и зримо ставятся вопросы о «прогрессе», о соотношении личности и государства. Хотя при этом вроде бы ничего абстрактного — чистое описание, никаких рассуждений — конкретные образы.

Более всего волновала Борового тайна творчества, его зарождение, угасание, психология, соотношение в нем разумного знания и иррационального вдохновения, творческого акта и объективированного продукта (в этом, как и во многом другом, он был сродни Николаю Бердяеву — другому русскому неоромантику-анархисту). Его волновало творчество у «великих» и у заурядных людей — то, как разные люди выражают (или не выражают) себя в нем. Ему важно было увидеть у каждого человека — его «самое свое собственное», своеобычное (то, что романтики XIX века называли «жизнью жизни» или «душой души» сокрытой в людях под защитной оболочкой их ролей, характеров, принципов и функций). Целостный как личность, Боровой в качестве мыслителя не стремился к созданию законченной «системы» и был порой противоречив (впрочем, для него противоречия — верный признак жизненности мысли).

Маркс, Бакунин, Бергсон, Ницше, Сорель, Штирнер, Достоевский, Пушкин и Скрябин влияли на миросозерцание этого удивительного мыслителя, сумевшего дать либертарный ответ на вызовы XX века и предложившего — пусть незаконченную и не свободную от противоречий — новую мировоззренческую парадигму анархизма, подвергнутого самокритике и обновлению. Алексей Алексеевич стремился сочетать идеи «философии жизни» Анри Бергсона и Фридриха Ницше (творчество, спонтанность, интуитивизм, критика рационализма и сциентизма) с идеями Макса Штирнера (выдвижение в центр рассмотрения личности и критика отчуждения и всяческих «фетишизмов»), с полузабытыми гениальными прозрениями Михаила Бакунина (философия бунта, негативная диалектика, критика государственного социализма, примат «жизни» перед «наукой», примат действия перед «теорией») и с творческим осмыслением практики революционного синдикализма.

Анархист на университетской кафедре? Такое почти невозможно! Или возможно — но только в короткие периоды Революции. Подвергнутый гонениям со стороны самодержавного режима (аресты, обыски, штрафы, изгнание из учебных заведений, тюремное заключение и уголовное преследование), Боровой бежал за границу. Два года (1911–1913) он провел в эмиграции во Франции, где читал лекции, водил экскурсии по Парижу (и даже участвовал в написании книги об этом страстно любимом городе) и основательно изучал философию Бергсона и практику революционного синдикализма. Он читал лекции в Свободном колледже социальных наук, обдумывая основные положения своей новаторской анархической философии. В 1913 году он по амнистии вернулся в Россию и занялся журналистской деятельностью. Призванный в армию с началом Мировой войны, Боровой занял позицию «оборончества» и, как пишет в автобиографии, «служил в эвакуации. В 1918 г. состоял в звании военного комиссара при Главном Военном Санитарном Управлении».

С революцией 1917–1921 годов Алексей Алексеевич стал профессором Московского Университета (одним из самых любимых студентами), Социалистической академии и ВХУТЕМАСа. Неслучайно в 1921 г. студенты Коммунистического Университета, решив провести дискуссию «Анархизм против марксизма», из всех приверженцев этих учений выбрали Бухарина и Борового. Впрочем, диспут не состоялся из-за запрета со стороны большевистского руководства: время дискуссий закончилось. Философ возглавил анархические издания «Жизнь» и «Клич», был одним из руководителей Московской Федерации работников умственного труда (попытавшейся объединить на принципах революционного синдикализма интеллектуальный пролетариат) и Московского Союза идейной пропаганды анархизма. Именно к нему летом 1918 года приехал прежде всего Нестор Иванович Махно. Алексей Алексеевич читал многочисленные курсы, издал книги «Революционное творчество и парламент», «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении».

В 1921 году отстраненный уже большевистским режимом от преподавания, Боровой работал экономистом и сосредоточился на деятельности в музее П. А. Кропоткина (был заместителем Веры Фигнер — председателя Всероссийского Общественного Комитета по увековечиванию памяти П. А. Кропоткина), вел ожесточенную полемику с мистическими анархистами, готовил новые статьи и книги (в том числе огромную рукопись «Достоевский» и «Разговоры о живом и мертвом» — сочинения, так до сих пор и не опубликованные), участвовал в деятельности анархического подполья и эмиграции и руководил работой анархо-синдикалистского кооперативного издательства «Голос Труда», выпустившего десятки книг. Совместно с Н. Отверженным Боровой издал книгу «Миф о Бакунине», а в 1926 году под его редакцией вышел сборник — «Очерки истории анархического движения в России». В эту книгу, подытожившую историю российского анархизма, Боровой написал превосходную статью «Бакунин» — лучшее и по сей день изложение философских идей Михаила Александровича.

В 1929 году Алексей Алексеевич Боровой как «неразоружившийся анархист» был арестован и сослан сначала в Вятку, а потом во Владимир, где он успел умереть своей смертью 21 ноября 1935 года, до конца сохранив человеческое достоинство и верность своему обреченному делу. На закате лет этому романтическому эпикурейцу пришлось поневоле стать стоиком. В эти последние годы он завершил огромную книгу замечательных воспоминаний, подводя итог всей своей жизни, описывая сотни людей, встретившихся на его пути и рефлексируя пережитое. (Эта книга до сих пор ждет публикации).

Близко знавший его писатель и журналист Ветлугин (В. И. Рындзюн) полагал: «Боровой ни в чем и никогда не осуществил изумительного богатства своего таланта, своей богатой любящей жизнь натуры». И сам он сходным образом оценивает свою судьбу в мемуарах: «Я скорей — поэт, без специфически-художественного творчества, человек артистического склада и темперамента, мыслящий образами, по преимуществу, самое мировоззрение свое открывавший не силой логических выкладок, не „научно“, а — вдохновением, инстинктом, как будто, вовсе без помощи дискурсии. (…) В силу объективно-исторических условий, или по собственной вине, я никогда не поднимался во весь рост и не сумел сказать и сделать то, что хотел и мог, по моему сознанию. (…) Но всё это не мешало мне любить „жизнь“ — в широком объеме этого понятия. (…) В общем потоке жизнерадостности я всё же склонен выделить особо — три центральных ценности, связавшие меня прочнее всего с миром: анархизм, музыку, женское чувство».

Боровой прекрасно музицировал, не пропускал ни одного концерта и дружил с выдающимися музыкантами. Он ощущал мир музыкально: «Музыкальное чувство — есть важный элемент моего общего миро¬воззрения. Не насилуя себя, я слышу музыку не только в музыке, но и в „немузыкальных“, по существу, шумах природы, в пластических искусствах, в чувстве человека, в слове». Он интуитивно воспринимал музыку слов, музыку Революции, музыку Эроса как настоящее откровение. Его произведения полифоничны, холистичны, эмоционально заряжены, полны музыкальных подъемов и спадов, мыслеобразов. Он мог бы, как Мигель Унамуно, сказать о себе, что он мыслит чувством и чувствует мыслью.

Боровой полагал, что из-за исторических обстоятельств и из-за собственного «легкомыслия» (помешавшего ему стать музыкантом или написать Главное Произведение), он многого не сумел реализовать, воплотить, совершить. Но даже по торопливому, недосказанному, часто «сырому», по недописанным или неопубликованным им книгам и по свидетельствам современников, видна его самобытная, значительная, обаятельная и талантливая личность — человека изумительной восприимчивости и памяти, трудолюбивого и вдохновенного бунтаря-максималиста — оратора, педагога, музыканта, общественного деятеля, философа, библиофила, юриста, экономиста, социолога, психолога, журналиста, литературоведа, историка — жадно спешащего жить и творить. Жизнь, Творчество и Личность стали главными темами его размышлений.

Боровой — страстный читатель и библиофил. К 1917 году в его библиотеке «было — примерно 7750 названий: 6450 русских и 1300 иностранных в 10,5–11 тысяч томов. Было немало библиографических редкостей — изданий XVI–XVII вв., с ценными гравюрами и пр.». Он был феноменальным читателем: «Уже в детские годы я отличался быстрым чтением (…) Книги на русском и французском я научился — не читать, а фотографировать». В день он прочитывал по большой книге, запоминая всё с удивительной точностью.

Сферой, в которой Боровой достиг наибольшего совершенства и самореализации, было ораторское искусство. В своем ораторском мастерстве он соединил эрудицию, память, искусство виртуозной импровизации и талант музыканта. Его ученик анархист Н. Отверженный (Н. Г. Булычёв) в статье «Боровой как оратор» подчеркивал: «Ораторское искусство — наиболее бесспорная творческая стихия Борового. (…) Он оратор интуиции, а не логики, образа, а не силлогизма, картины, а не факта». Боровой отмечал: «Я мог не уставая говорить два, три часа в помещении на полторы, две тысячи человек». Но главное для оратора не голос, не эрудиция, а «умение потрясать само сердце. Оратор должен уметь заразить своими эмоциями, своим пафосом слушателей, он должен перелить в них свое волнение, свой трепет, свою силу». И сам Алексей Алексеевич в полной мере обладал этими способностями. Тысячи людей восторженно упивались и вдохновлялись его речами — пылкими, страстными и бунтарскими.

Новые горизонты мысли, открытые Боровым для анархизма, так или иначе были восприняты большинством значимых анархических мыслителей России (Новомирским, Гроссман-Рощиным и другими), хотя непосредственных учеников среди анархических философов и литераторов у него было немного (и в их числе — Н. Отверженный (Н. Г. Булычёв)), Н. Н. Русов и В. Худолей .

Во время Гражданской войны в Испании русские эмигранты-анар¬хисты в Испании объединились в Группу имени Алексея Борового. А в 1990–2000-е годы уже несколько современных российских анархистов (и в их числе автор этих строк) также создали Группу имени Алексея Борового для изучения, пропаганды и развития его наследия (она провела две посвященные ему конференции и издала две брошюры). Давно назрела необходимость вернуть память об Алексее Алексеевиче Боровом в Россию, переиздать его опубликованные ранее труды и издать рукописи.

Об авторе

Боровой Алексей Алексеевич

Российский философ, экономист, правовед и историк. Теоретик постклассического анархизма XX века. Окончил юридический факультет Московского университета; занимал там должность приват-доцента. В 1904 г. во время командировки во Францию стал приверженцем анархизма. Лекции Борового об анархизме в годы первой революции принесли ему огромную популярность. После революции Боровой читал лекции на юридическом факультете, занимался изданием своих работ по теории анархизма, стал членом инициативной группы «Московского союза идейной пропаганды анархизма», затем одним из учредителей Всероссийского комитета по увековечению памяти П. А. Кропоткина. С 1923 г. он был активным участником работы кропоткинского музея в Москве. В 1927–1932 гг. Боровой был сослан в Вятку, где работал старшим экономистом Вятского смоллессоюза, а затем был переведен во Владимир.

Политические и идеологические взгляды А. А. Борового пережили эволюцию: будучи анархо-индивидуалистом, он перешел к анархо-синдикализму, а затем к анархо-гуманизму. А. А. Боровой предлагал изменить базовые положения «традиционного анархизма» и защищал его гуманистический аспект, «культ человека», но выступал против эгоистического — превращения «я» в центр Вселенной.