Ред. Репина Л.П. Диалог со временем.
Альманах интеллектуальной истории. Вып.12

Содержание

Вместо предисловия

Социальная память и историческая культура средневековой Европы (к итогам работы над проектом)

Завершена трехлетняя работа над масштабным коллективным научно-исследовательским проектом, посвященным исторической культуре средневековой Европы.

(Исследование выполнено в 2001–2003 гг. на базе Центра интеллектуальной истории Института всеобщей истории РАН при финансовой поддержке РГНФ (проект N01–01–00382а). Руководитель – д.и.н. Л.П.Репина, основные исполнители – к.и.н. Ю.Е.Арнаутова, к.и.н. М.С.Бобкова, И.В.Ведюшкина, к.и.н. М.М.Горелов, к.и.н. К.Ю.Ерусалимский, к.и.н. В.В.Зверева, к.ф.н. Ю.В.Иванова, к.и.н. Е.В.Калмыкова, к.и.н. М.С.Петрова, к.и.н. А.Ю.Серегина, к.и.н. А.В.Стогова, к.и.н. А.Г.Суприянович.)

Коллектив исследователей обратился к изучению исторической памяти и исторической культуры, опираясь на теоретические положения, концептуальный аппарат и методологический инструментарий, которые были разработаны в социогуманитарном знании на протяжении XX столетия. Еще Морис Хальбвакс, подчеркивая социальную природу памяти, обусловленность того, что запоминается и забывается, "социальными рамками" настоящего, ввел понятие "коллективной памяти" как социального конструкта: именно коллективы и группы, задавая и воспроизводя образцы толкования событий, выполняют, в его концепции, функцию поддержания конституирующей их коллективной памяти.

Проблема исторической памяти и исторической культуры была впервые поставлена в западной историографии в 1980-е гг. В русле изучения истории ментальностей французский историк Бернар Гене наметил оригинальные пути исследования сложного феномена средневековой исторической культуры. В 1990-е гг. наиболее интересные теоретические разработки с применением культурно-антропологического подхода были сделаны двумя известными немецкими историками – Йорном Рюзеном, который стал рассматривать процесс изменения коллективного самосознания как результат "кризиса исторической памяти", и Яном Ассманном, разработавшим теорию культурной памяти как особой сохраняемой традицией символической формы передачи и актуализации культурных смыслов, выходящей за рамки опыта отдельных людей или групп. Сам предмет исследования был переосмыслен с позиций "новой культурно-интеллектуальной истории", которая проявляет особый интерес к изучению динамики взаимодействия представлений о прошлом, зафиксированных в коллективной памяти различных этнических и социальных групп, с одной стороны, и исторической мысли той или иной эпохи – с другой. Результаты бурных международных методологических дискуссий 1990-х гг. и новейших исследований экспериментального характера вплотную подвели к постановке вопроса о практическом включении социокультурного измерения в историю интеллектуальных традиций разных исторических эпох и народов. Одновременно на передний план в современной историографии (вслед за социологией и антропологией) вышла проблема роли памяти в историческом конструировании коллективной идентичности. Не менее активно обсуждается роль истории как фактора "социальной терапии", позволяющего нации или социальной группе справиться с переживанием "травматического исторического опыта", и вопрос о том, превращается ли со временем память в историю "автоматически", или историки все же активно участвуют в процессе ее формирования, функционирования и преобразования, отвечая общественным потребностям. Столь же остро стоит вопрос об использовании историко-политических мифов для решения актуальных проблем и об исторической легитимации как источнике власти: известно, что борьба за политическое лидерство и идеологическое доминирование нередко проявляется как соперничество разных версий исторической памяти.

Конкретной задачей, на решение которой был нацелен исследовательский проект, является разработка ключевых аспектов указанной проблемы на историческом материале разных стран и регионов средневековой Западной Европы и Руси. Хронологические рамки проекта охватывают Средневековье и самое начало Нового времени (до середины XVII в.). Проект имеет комплексный и компаративный характер: в нем впервые была предпринята попытка проследить сложные процессы функционирования, трансляции и трансформации коллективной памяти в столь широких временном и пространственном диапазонах. Особое внимание обращалось на место исторических представлений и концепций в идейной полемике и политической практике, на взаимодействие социальной памяти и исторической мысли в разные периоды Средневековья и на переходном этапе к Новому времени. Был собран и обработан обширный и разнородный источниковый материал (анналы, хроники, летописи, "церковные истории", "истории народов", "естественные истории", трактаты и памфлеты и др.), отражающий социальное бытование представлений о прошлом, их роль в общественной жизни и в политической ориентации индивидов и групп, а также особенности средневековой исторической культуры. Комплексное исследование целостного феномена исторической культуры и ее трансформаций опиралось на новый подход, в основу которого положен синтез социокультурной и интеллектуальной истории, что предполагает анализ явлений интеллектуальной сферы в широком контексте социального опыта, исторической ментальности и общих процессов духовной жизни общества, включающем и теоретическое, и идеологическое, и обыденное сознание.

Социальная память оказывается подверженной закону спроса и предложения: чтобы сохраниться за пределами сиюминутного настоящего и, особенно, в процессе передачи и обмена, память о событии должна быть востребована. Здесь вступают в силу социальные, культурные, идеологические или исторические факторы. Системы коллективной памяти различаются не только интерпретацией данных исторических событий, но и тем, какие именно события они рассматривают как исторически значимые. Особенно ярко интерес к событиям определенного плана проявляется в сравнительном анализе средневековой исторической литературы разных стран и регионов Европы. Так, если интерес английской историографии X–XIII вв. сосредоточен на событиях в масштабе страны и на тех, что связаны с короной, то в Италии – он, напротив, был направлен на события, касающиеся местных группировок аристократических элит, и по вектору исторической памяти эти элиты распадаются на составные части, для которых референтными являются разные события. При этом даже универсальные истории отбирали факты по определенным критериям, обусловленным современным положением дел.

Не менее ярко та же проблема высвечивается в анализе особенностей репрезентации древнейшего периода русской истории в Степенной книге: исследование связи известий Степенной книги с данными ее источников, ответы на вопросы о том, какая информация и как подавалась, какие события опускались, а какие составитель счел нужным добавить, раскрывают механизмы оформления образа языческого прошлого Руси как неотъемлемой части социальной памяти, определяемой двуединой задачей прославления представителей возводимой к Рюрику династии и роста могущества Русской земли. Изучение различий в трактовке событий в источниках рассматриваемого памятника и в самом сочинении дает возможность выявить основные идеи, которыми руководствовался составитель, конструируя историю Древней Руси.

История играет решающую роль в формировании и поддержании коллективной идентичности. Историческая память – не только один из главных каналов передачи сведений о прошлом, но и важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества, осознающих себя в терминах исторического опыта, уходящего корнями в прошлое. Поскольку вся традиция memoria, объединяющая прошлое и настоящее, нацелена на сохранение памяти в будущих поколениях, именно memoria как феномен коллективный становилась консолидирующим моментом для образования этих групп и условием последующей самоидентификации их членов. Средневековые источники дают прекрасную возможность проследить, как живая (коммуникативная) память поколений в определенных группах или аристократических родах трансформируется через биографические или историографические сочинения, мемориальные изображения и монументальные памятники в культурную память, с одной стороны, связанную с создавшей ее группой, но в то же время выходящую за ее пределы.

Поиск ответа на вопрос "Кто мы?" неизбежно заставляет искать ответ на вопрос "Какими мы были?". Особое значение данные вопросы приобретают в переломные эпохи. О чувстве "мы" (nos, noster) у средневековых историографов современные историки заговорили прежде всего применительно к их национальному самосознанию. В средневековой историографии национальная идентичность дает знать о себе уже с того момента, когда на развалинах империи Каролингов начинается образование национальных государств, и усиливается к XII в. в ориентированных на династическую историю хрониках, которые открыли новый этап в развитии этого рода историографии. Перед авторами стояла задача не только восполнить информационный вакуум X – начала XI в. и написать (или дописать) историю за прошедшие столетия, соотнося свою страну (или регион) с другими мировыми империями прошлого, но и определить ее место в современном мире – через отношение к другим государствам-соседям. Этнополитический аспект социальной памяти нашел, в частности, яркое отражение в англосаксонской и англо-нормандской исторической культуре, а также на другом краю Европы – в Древней Руси. Особый интерес представляет проведенный анализ форм проявления коллективной идентичности в самом раннем памятнике русской исторической мысли – Повести временных лет. Оказалось, что по характеру употреблений местоимений первого лица множественного числа и семантике самоназвания ПВЛ резко отличается как от предшествующих, так и от последующих древнерусских письменных источников и отражает совершенно особый этап развития самосознания. Анализ продолжающих ПВЛ летописных сводов позволяет говорить о кризисе древнерусской идентичности примерно в середине XII в.

Историческая память сохранялась не только в хрониках, летописях и мемуарах, но и в огромной массе законодательных и документальных источников, авторы которых активно использовали существующие в обществе представления о прошлом – об обычаях, существовавших издавна, о памятных событиях, положивших начало "хорошим" традициям и т.д. Нормы и обычаи на протяжении большей части человеческой истории передавались из уст в уста, что требовало запоминания и повторения, активного использования памяти. Частое обращение к традиции, подкрепленное острыми, конфликтными ситуациями, обеспечивало ей долгую жизнь, хотя нередко и модифицировало ее; менее востребованные нормы забывались и исчезали. Письменная фиксация позволила не просто продлить память о событиях и явлениях, имевших место в прошлом. Она изменила механизм передачи норм и обычаев.

Средневековая историческая память формировалась специфическим образом. Система запоминания и воспроизводства информации была связана, в первую очередь, с особенностями аудитории, к которой она была обращена. Поскольку существовала необходимость формирования коллективных воспоминаний не только образованных клириков, но и весьма значительного числа безграмотных или малограмотных людей, основным и самым мощным способом влияния стали проповеди, в которых образы прошлого занимали немаловажное место. Но одно дело донести и объяснить, другое – заставить запомнить малообразованных людей, не обладающих тренированной памятью. Недаром средневековые проповедники особенно заботились об эмоциональном воздействии. Формирование коллективной исторической памяти автоматически сопровождалось и формированием ценностных установок. Наряду с проповедью активно использовались и другие формы воздействия на память верующих: разнообразные празднования предполагали проведение крестных ходов. Не менее впечатляли торжественные службы, кроме того, регулярно устраивались драматические постановки, напоминавшие о важнейших событиях церковной истории и т.д. Активно применялись визуальные средства воздействия на массы.

Конституирующим элементом в структуре исторической памяти является потребность в самоидентификации индивида или социума, благодаря чему в различные периоды времени актуализируются лишь те или иные грани прошлого опыта, а не весь он в совокупности. Зафиксированные коллективной памятью образы событий в форме различных культурных стереотипов, символов, мифов выступают как интерпретационные модели, позволяющие индивиду и социальной группе ориентироваться в мире и в конкретных ситуациях. Социальная память идентифицирует группу, дает ей чувство прошлого и определяет ее устремления на будущее. Но социальная память – это еще и источник знания, она не только обеспечивает набор категорий, посредством которых некая группа неосознанно ориентируется в своем окружении, она дает также этой группе материал для сознательной рефлексии. Это значит, что определить отношение групп к своим традициям, можно задавая вопросы: как они интерпретируют и используют их в качестве источника знания. И здесь мы вплотную подходим к проблеме соотношения истории и памяти. Нельзя забывать ни о живучести не до конца отрефлексированных ментальных стереотипов у самих историков и о социально-политических стимулах их деятельности, с одной стороны, ни о неоднозначных процессах интеллектуализации обыденного исторического сознания – с другой. Даже профессиональные историки, претендующие на строгую научность и объективность, сопричастны "повседневному знанию ", вовлечены в современную им культуру, а есть еще и иные "производители" исторического знания – писатели, деятели искусства, служители культа и др. История историографии демонстрирует двойственную роль историков в формировании, трансляции и трансформации коллективной памяти о прошлом, которое постоянно интерпретируется и переосмысливается: деконструкция морально устаревших исторических мифов влечет за собой создание новых версий, предназначенных придти им на смену.

На рубеже Раннего и Высокого Средневековья в западноевропейском обществе начали интенсивно размышлять об истории и о ее понимании, новое историческое сознание проявляло себя в разных формах, но в наиболее "чистом" виде – в историографии, в осознанном и целенаправленном обращении к прошлому. В произведении средневекового историографа отражалось не только историческое сознание автора, но также исторические представления того круга, которому оно было адресовано. Кроме того, иногда тот или иной труд оказывался востребованным много лет спустя после его создания, поскольку в какой-то момент времени стал отвечать таким общественным интересам, о которых его автор в свое время и не подозревал, и тем более не мог ориентироваться на них сознательно. Итак, применительно к изучению средневекового исторического сознания можно выделить по меньшей мере три уровня исследования. Во-первых, это индивидуальное историческое сознание автора, для выявления которого в ход идут отдельные примеры из его текста. Однако его индивидуальное историческое сознание есть вариация коллективного, которое соотносится с определенной группой, члены которой имеют общие интересы, традиции, стиль жизни и мировоззрение. Для Раннего и Высокого Средневековья, например, важными оказываются принадлежность к определенному народу или социальному институту. До XIII в. мы имеем дело главным образом с сочинениями духовных лиц, поэтому речь идет, как правило, о монашеско-клерикальном историческом сознании с элементами имперского, аристократического или родового сознания. Прочие слои населения оставляют свой след в исторической литературе гораздо позже.

Важным направлением изучения исторической культуры является классификация жанров историографических сочинений, за основу которой берутся разные критерии. Даже обозначения самими авторами названий своих сочинений – chronicon, chronographia, historia, gesta – не могут служить основанием для соотнесения их с названными жанрами, так как названия часто употребляются довольно произвольно. Если опираться на принцип строгой организации текста по хронологии, то существенным будет отличие между анналами и хрониками (всемирными). Если взять за основу предмет исторического описания или пространство, то можно различать между универсальными (мировыми), региональными и локальными хрониками или между историей государства и историей Церкви. В зависимости от институциональной принадлежности предмета описания выделяют историю королевского дома, епархии, монастыря, города. Русские книжники Позднего Средневековья придерживались условной схемы, различая летописание, хронографические сочинения и истории. Однако данных для того, чтобы обнаружить в древнерусской литературе определенный канон, позволяющий отличать историю от других видов историописания, недостаточно. Общими идеалами для всех трех исторических жанров являлись: рассказ о событиях, соотносимых во времени; нравоучительность, преемственность с библейской историей; стремление опираться на достоверные источники; компилирование устных сведений и письменных текстов; польза, злободневность, актуальность памятных событий. Постепенное стирание грани между хронографом и летописью происходило во многом благодаря тому, что книжники со второй половины XV в. разрабатывали представление о преемственности между всемирной и русской историей. Летопись вбирает в себя как элементы хроники, так и задачи истории: воспоминание одинаково присуще и той, и другой. В любой момент история может стать частью хроники или летописи, но она является целостной, внутренне завершенной повестью и без них; она пространна, заключает в себе особый смысл, мудрый, поучительный или даже священный. "Историческое учение" с наставлениями писать "по чину историческому" и "по обычаю историков" появляется в России во второй половине XVII века, а применительно к XVI можно говорить лишь об отрывочных суждениях книжников той эпохи о способах писать исторические сочинения и различать их виды.

Образ истории в Средние века был включен в систему религиозных смыслов, а дохристианские представления об истории, соответственно, историческими не считались. Историческое мышление было весьма дифференцированным. Признавался ряд общих положений или правил историописания, в эксплицитном виде проявлявшихся в текстах лишь отчасти. Единые теологические и историографические подходы образовывали каркас текста, что позволяет говорить о существовании длинной традиции историописания, уходившей корнями в библейскую традицию, которая в свою очередь дополняется новозаветной идеей о грядущем суде над человечеством в конце времен. Канон форм и жанровых традиций сложился уже в раннее Средневековье, и сам стиль сохранялся на протяжении последующего тысячелетия. Средневековая историография взросла на почве позднеантичной языческой традиции, переосмыслив и развив ее в соответствии с христианской системой представлений.

Раннесредневековые христианские истории создавались, прежде всего, как тексты одного института, церкви, и уже затем как нарративы других общностей и групп – локальных общин, народов, королевств. История выстраивалась как событийная. Больше внимания авторы уделяли не тому, "что произошло", а "тому, что было сделано" правителями, служителями церкви, праведниками, а также целыми "народами". В этом историки следовали за Библией как образцом; такая история давала простор для рассказов о добродетели и пороке, моральных истинах, Спасении. В текстах о прошлом сочетались политическая и церковная истории; нарратив мог выстраиваться вокруг становления государства или вокруг обращения народа в христианство и достижения церковного единства. История разворачивалась через отношения Бога и народа, принимающего или отвергающего веру. История как рассказ – с сюжетом, развитием действия, кульминацией – представлялась читателю как последовательная борьба Добра со Злом, выбор между которыми осуществляют люди. Прошлое у раннесредневековых авторов репрезентировалось в контексте чудесного: видений, явлений ангелов и демонов, знаков Божественной заботы, благодати или гнева.

В Средневековье история понималась как часть божественного замысла спасения человечества от сотворения мира (и это есть абсолютное начало истории) и была отмечена основными вехами: грехопадение, лишившее человечество гарантии спасения, далее – пришествие Христа, давшее надежду обрести это спасение вновь, затем грядет Страшный суд, после которого наступит вечное блаженство для одних и вечные муки для других (это и есть конец времен и конец истории). История, касающаяся отпущенного человечеству земного времени, заключена, таким образом, в ограниченном временном пространстве между сотворением мира и Страшным судом. Будучи историей спасения, христианская история целенаправлена: до известной степени цель истории – влиться в вечность. Прошлое открывается только вследствие знания будущего и оснащенности историописателя соответствующим учением. Образ истории в Средние века был немыслим без теологического обоснования исторического процесса. Современному историку постоянно встречающиеся в средневековых текстах выражения Deo donante, divina providentia, Dei voluntate могут показаться "общими местами", тогда как для авторов этих текстов они являлись вполне серьезными аргументами и отражали их взгляд на содержание и движущие силы истории: статусом движущей силы истории наделялось прежде всего божественное Провидение. Содержание истории составляли дела Господа и дела человеческие – gesta Dei et hominum. Однако собственно предмет сообщения историографа – все же мирские события. Даже если взять историю Церкви (historia ecclesiastica) – историографический жанр, распространившийся с Поздней Античности, вся она оказывается вписанной в рамки политических событий, как это можно видеть на примере "Церковной истории" Беды Достопочтенного.

Историография отмеченного общим культурным подъемом Высокого Средневековья внешне отличается от историографии предшествующих столетий главным образом лишь ростом числа исторических сочинений, их большей распространенностью, многообразием форм и высказываемых в них воззрений. Все это, впрочем, были свидетельства возросшего интереса к истории и признаки изменения исторического сознания. Большую роль сыграл здесь "ренессанс" XII столетия, схоластическая философия и экзегетика, с одной стороны, и изменение общественно-политической ситуации, новая расстановка политических сил. Априорная убежденность в непостоянстве и преходящести всего земного, изменчивости людей и их истории легла в основу идеи прогрессивного исторического развития в ее средневековом понимании. Средневековый историзм характеризуется представлением о поступательном движении времени. Однако изменчивость и поступательное развитие истории не исключали континуитета, выразившегося в идее translatio.

Цель всемирной хроники состояла в объединении библейской, церковной традиции историографии с языческой античной в единых хронологических рамках, дабы вместить собственную эпоху в мировую историю спасения. Эта потребность была в высшей степени свойственна позднекаролингским авторам. Однако в X в. историописание почти замирает. В литературе преобладает жанр агиографии, в которой, впрочем, набирают силу элементы историографии, особенно ощутимые в "деяниях" (gesta) – распространившемся с эпохи Каролингов и особенно в эпоху Отгонов жанре биографий персон, облеченных властью и занимающих высокие общественные посты – королей, епископов, аббатов. Хронистика начинает возрождаться только с середины X в. в крупных монастырях, которые перенимают (и продолжают иногда вплоть до XII в.) традицию, существовавшую прежде при императорском дворе. Однако предметы их интереса заметно мельчают: монастырские анналы концентрируются на локальных или региональных событиях.

В этот период восприятие истории явно "сужается". На историческое сознание X – начала XI в. повлияла общая ситуация в Европе: угасание центральной власти и тот "властный вакуум", который не смогли заполнить возникшие на обломках империи государства.

К XII веку ситуация изменяется: перемены в жизни общества пробудили особенный интерес к истории, к историческому осмыслению событий. Возникают специфические, "авторские", соотнесенные с настоящими временем и местом, вариации всемирной истории спасения. Традиционный средневековый образ истории был не только теологическим, но еще и политическим, так как всегда соотносился с учением о мировых империях в целом и – все чаще – с господством конкретной династии. Действующий фактор истории – не только силы божественного Провидения, но и конкретные люди, с деятельностью которых как земной проекцией воли Провидения соотносился весь ход событий. История народа, аббатства или епископства – это история королей, аббатов или епископов. Историографы предлагали судить о людях по их деяниям – gesta, концентрируя внимание не на личных качествах исторических деятелей, а на том, как они исполняли свою должность.

Сочиняя свой труд, автор пользовался "источниками" – более древними записями историографической традиции, которые он перерабатывал соответственно актуальным потребностям момента. При этом собственный вклад историографа заключался прежде всего в том, чтобы из фактов предшествующей историографии, составить новый исторический труд, отвечающий интересам времени и группы. Ставя перед собой задачу рассказывать правду о прошлом, средневековые историки сталкивались с проблемой отделения истинного (вернее, правдоподобного) от ложного. Для определения истинности той или иной информации было необходимо, чтобы она отвечала одному из трех критериев: была личным свидетельством автора текста, исходила от какого-либо авторитета или же содержала в себе "мораль". Лишь заявив о том, что нечто он "видел своими собственными глазами", историограф мог считать, что сделал все возможное, дабы уверить читателя в несомненности своего сообщения и в том, что оно достойно внимания.

В России также все жанры претендовали на доверие читателя и завоевывали это доверие доказательствами достоверности повествования. Отсылки к источникам появляются уже в древнерусских летописях, Киево-Печерском патерике и житиях, где описания земных событий, знамений и чудес иногда сопровождаются упоминанием летописей, хронографов, житий, палей, грамот или очевидцев, как правило, людей набожных и достойных доверия и уважения. В историях, летописях и хронографах XVI века ссылки на источники становятся частыми, иногда дополняются специальными размышлениями. Реконструкция подходов русских историков к предметам их описания показала глубинное стадиальное сходство исторической культуры Московского периода с европейским классическим средневековьем. Историки этой эпохи задумывались, как нужно работать с источниками, как проводить их исследование, как составлять достоверный рассказ. Приходилось сверять сведения разных источников об одном и том же событии и отбирать наиболее надежные. Составитель проводил сложное исследование, расспрашивая прямых и косвенных свидетелей событий, разыскивая рукописи, вчитываясь в ветхие книги и разбираясь в переводах, неполных и поврежденных чтениях.

В основе критического подхода к источникам информации, в том числе трудам предшественников, находилось доверие авторитету. Хронисты оценивали не саму информацию, а того, от кого она исходила. Компилируя труды предшественников, они копировали приводимые в них ссылки для указания на первоисточники. Зачастую историографы не только не имели возможность проверить точность цитат (не имея нужных книг или не зная языка, на котором они были написаны), но и не стремились к этому, полностью доверяя авторитетным предшественникам, а в результате неточности, ошибки, описки, допущенные одним автором, неизбежно перекочевывали в сочинения его читателей.

Кроме личного опыта и одобрения авторитетом существовал еще один, третий, критерий определения правдивой информации. Для средневекового историографа служение истине было синонимично служению Богу. Историк должен отражать в своем труде Божественную истину, а не вереницу случайных фактов. Поэтому все, что служит прославлению Бога и свидетельствует о его могуществе не может считаться ложью и заслуживает включения в исторический текст, напротив, все, что может посеять сомнение в душах верующих, следует из него исключить. Идея всеоправдывающей морали прочно укоренилась в сознании историографов, причем довольно часто "моральный" аспект оказывается более весомым критерием, чем доверие авторитету или даже самостоятельно увиденному факту. Наиболее "моральными" историческими жанрами были агиографии и биографии. Подчиняясь законам жанра, авторы житийной литературы не считали себя грешащими против истины, когда свободно досочиняли эпизоды из жизни святых или других великих мужей: детство, отрочество, испытания, подвиги и назидательные речи героев писались по одной и той же схеме. События излагались в соответствии с принципом долженствования, который в данном случае являлся синонимом правдоподобности. Наконец, третьим видом проявления этого фактора можно считать подмену одних фактов другими, нарушение хронологии и т.д.

В функциональном отношении образ истории был прежде всего дидактическим: история давала урок. Поэтому историографы не только сообщали о событиях, но сами же их и толковали. Толкование велось в рамках христианских этических норм, но могло быть и вполне прагматическим, обусловленным конкретными интересами. За этой особенностью труда историографов стоит еще одна важная характеристика исторического сознания: поскольку земная история – часть божественного плана спасения, она, как все деяния Господа, поддается и даже нуждается в интерпретации. В отличие от современной историографии, историческая интерпретация понималась в Средние века не как интерпретация текста адекватно конкретным историческим условиям, а как постижение его "высшего" смысла (через интерпретацию аллегорий и тропов) в замысле Творца, который в зависимости от ситуации мог быть различным.

Хронологическая и генетическая однородность образа истории позволяла хронистам связывать или уподоблять между собой события из разных эпох, ставя их таким образом над временем. Категории прошлого, настоящего и надвременного состояли в довольно сложной взаимосвязи, характеризующей ряд специфических признаков исторического сознания Высокого Средневековья. Во-первых, концепции средневековых историков были глубоко укоренены в их настоящем. Историография выполняла практические функции, она не только описывала, но и использовала прошлое как аргумент для решения текущих проблем, доказывающий легитимность чьего-то статуса или подтверждающий чьи-то притязания, оставшееся же невостребованным "неактуальное" знание просто исчезало из культурной памяти эпохи. Речь шла не о познании, а о хронологическом и фактическом упорядочении истории. Во-вторых, при всей своей обусловленности настоящим, образ истории в Высокое Средневековье был однозначно ориентирован на прошлое: из описываемого линейного развития прошлого и вытекало объяснение настоящего, его оправдание или обоснование. В-третьих, взгляд на прошлое предлагал идеал, на который нужно ориентироваться настоящему, чтобы достичь его в будущем. Историю писали для современников и потомков, поэтому идеал, эксплицируемый историографом из прошлого, обретал черты вневременности, универсальности.

Итак, в основе образа истории в историографических сочинениях Раннего и Высокого Средневековья – христианско-теологическое мировоззрение и индивидуальное историческое сознание автора, в свою очередь являющееся разновидностью соотнесенного с социальной группой (институтом) коллективного исторического сознания эпохи. Историография опосредует не "историю", а различные варианты селективного, упорядоченного и подвергнутого оценке образа истории, т.е. то, что современная наука называет исторической памятью. Разумеется, эти образы истории включены в многовековую традицию, но всякий раз в определенной степени переосмыслены в соответствии с авторскими интенциями и функциональной направленностью исторических сочинений. В этом смысле средневековая историография являет собой форму сознательного обращения к тому прошлому, в котором нуждается историческая память настоящего. Поэтому историографические сочинения отражают не только заключенную в них версию минувшего, но и лежащее в основе свойственного им образа истории историческое сознание – определенную установку в отношении к истории и определенную интерпретацию функции истории применительно к современности.

В России расцвет историописания обнаруживается в период ускоренной централизации летописного дела в руках московских государей. Притязания государей на украинские, западнорусские, прусские, ливонские, поволжские земли, на царский титул и, следовательно, равенство с императорами Священной Римской империи опирались на толкования "старины", почерпнутой из летописей и хронографов. Ссылки на прецеденты прошлого учащаются как раз тогда, когда возникает множество проблем, связанных с легитимностью утверждения самодержавной власти вне пределов Московского княжества. Изучение исторической памяти посольского приказа выявляет регулярность обращений в посольской документации к "историческим" преданиям, напоминаний наряду с общепризнанными тогда "фактами" из Библии и о событиях древнеримской, византийской, древнерусской истории. Именно в посольском деле образовался и был испытан комплекс преданий, подкрепляющих права московских государей на римское и общерусское наследие.

Возможности манипулирования исторической памятью ярко демонстрирует анализ использования исторической аргументации в полемических произведениях эпохи Реформации, строившихся по разработанному схоластами принципу: доводы автора должны были подкрепляться ссылками на божественный закон, естественное право и человеческие законы, которые представали не только в виде казусов канонического и гражданского права, но и как исторические призеры. Отбор последних не был случайным, напротив, для каждой проблемы существовал свой перечень примеров, которые могли быть привлечены авторами. Использование того или иного исторического примера выполняло отнюдь не только иллюстративную функцию – подобная "иллюстрация" зачастую сообщала читателям то, что автор не желал говорить открытым текстом, но, тем не менее, стремился до них донести: исторические примеры многое говорили образованному читателю.

В сложный переходный период от Позднего Средневековья к Раннему Новому времени в самом отношении к прошлому и к способам его познания происходили радикальные трансформации. В XV в. внимание гуманистов все чаще направляется на теоретическое осмысление "искусства истории", а в первых же специальных трактатах по теоретическим вопросам намечается четкое разграничение образа события, воспоминания о событии и истории. В поле внимания ранних гуманистов попадают не просто все письменные памятники, но и все материальные свидетельства, сохранившиеся от античности, – возникают эпиграфика и археология. Одновременно появляется множество компендиумов, составленных из сочинений классических авторов, переложений античных сочинений и прочих произведений. И позже избирательное переписывание трудов древнеримских историков остается одной из основных форм историографической деятельности. Это был поиск способов, позволяющих как бы незаметно присвоить прошлое – эксплицитно представив его предметом поклонения, по умолчанию превратить в достояние современной культуры. Вообще, гуманистическая историография знала три основных пути экспансии настоящего в прошлое (или экспроприации прошлого). Первый из них – дидактический. Здесь память рассматривается как добродетель: история призвана "поучать, развлекая". Этот способ смотреть на прошлое находит свое воплощение прежде всего в жанрах зерцала и биографии, но также и в исторических анекдотах, исполняющих функции примеров в трактатах и диалогах на нравственные темы. Второй путь – эрудитский, реализуемый преимущественно в реферативной деятельности. Наконец, был еще и эстетический путь – раннегуманистический культ языка и формы.

Историческое событие в гуманистической литературе оказывается в прямой зависимости от жанрового целого, в рамках которого оно излагается: оно меняет свой облик в зависимости от того, вписано ли оно в контекст "целой" истории города-государства, сжатого исторического комментария или панегирика. Основные требования к историческому труду – maiestas (величие), dignitas (достоинство), decorum (речь, украшенная подобающим достоинству произведения образом). Существеннейший из стилистических канонов – brevitas (краткость). Исторический процесс (по умолчанию) ни в каких теориях не нуждается: утрачивая собственную реальность и оказываясь исключительно результатом репрезентации, он целиком укладывается в систему предписаний риторики. Такая "история" предполагает выведение всякой детали исторического нарратива из единого замысла и вымысла, лишь опосредованно соотносимого с историческим опытом.

В XVI в. в среде гуманистов, занимающихся изучением истории, возникает своеобразное "разделение труда": одни из них посвящают себя собиранию, комментированию и публикации первоисточников (антиквары); для других история существовала главным образом в виде описания конкретных событий или в виде жизнеописаний; наконец, третьи не обладали ни знаниями антикваров, ни их техникой и навыками, зато создавали исторические повествования, следуя, в лучшем случае, за "наиболее достоверным " нарративным построением предшественников (продолжение средневековой традиции историописания) – это были "историки ". Термин "историописание", как правило, относили к летописям, хроникам, анналам, т.е. к сочинениям, фиксировавшим те или иные события прошлого и деяния правителей в определенной хронологической системе. "Искусство истории" предполагало не просто фиксацию явлений, но и захватывающую фабулу повествования, хороший литературный стиль.

Событийная история приобретает качественно новое наполнение на основе гуманистического наследия благодаря появлению мыслителей, которые смогли объединить в своих работах понимание специфики источников, навыки антикваров и использование первоисточников как основы исторического сочинения; умение использовать и выстраивать фактологическую цепочку, определяя историческое пространство (приемы хронистов); а также литературные навыки "историков". Для наиболее значительных мыслителей XVI века заниматься историей означало освобождаться от образов прошлого, приводить в порядок свои воспоминания, находить им новое место в рамках объективного и закономерного, объяснять и понимать их. Жан Воден, Франческо Патрици, Луи Леруа отделяют историю от риторики, литературы, философии и правоведения, демонстрируя качественно новый уровень отношения к прошлому, глубокое интеллектуальное осмысление исторического события. История к рубежу позднего Средневековья и раннего Нового времени становится менее персонифицированной и превращается в "теоретическую". Средневековые хронисты повествовали о событии в исключительной связи с человеком и через человека, что предопределялось дидактическими функциями истории, в конце XVI века предмет истории, хотя и по-прежнему определяется как деяния, но уже, как деяния, детерминированные социумом, внутренней природой человека, окружающей средой и другими факторами. Уроки истории сменяются требованием предвидеть будущее.

Требования к рукописям, представляемым к публикации в журнале "Диалог со временем"