И всё ж строка – она когда-нибудь прочтётся, / И перечтётся много раз, и ей зачтётся, / И всё, что было в ней, останется при ней", – пророчествовал когда-то Юрий Левитанский, а мы, студенты 70-х гг., безоговорочно верили, что так оно и должно быть. Потом вера надолго пропала, появилась вновь и пропала опять, уже окончательно. Стало казаться, что некоторые строки больше не прочтутся, а уж тем более не перечтутся, поскольку – выпущенные, например, в количестве 500 экземпляров каким-нибудь университетским издательством – просто не имеют шансов преодолеть сопротивление материи времени. Предложение переиздать в память о Романе Робертовиче Гельгардте две его публикации монографического типа, включенные в "Сборник избранных статей" (Калинин, 1967) – воскрешение этого старого пророчества, которое, со всей очевидностью, не только не утратило своей силы, но и чудесным образом отозвалось в посмертном бытии человека, сделавшего как никто много именно для исследования художественного слова. Роман Робертович Гельгардт принадлежал к тому поколению, вся научная жизнь которого оказалась вписанной в хронологические рамки советской империи, – к тому поколению, которое раз и навсегда решило для себя, что если и возможны перемены, то – к худшему, и приняло это как данность. Часть представителей этого поколения заявила о своей готовности служить системе, вторая часть предпочла оставаться в стороне – и Роман Робертович был одним из них. Он выбрал вынужденную стратегию – ту самую, которая определила поведение наиболее значительных ученых его времени: служение науке в предлагаемых обстоятельствах. Это означало соблюдение лишь самых общих правил игры, диктуемых империей: правила касались в основном библиографического аппарата – и, педантичный по натуре своей, Роман Робертович старался не забывать процитировать тех, кого цитировать было необходимо. Но на этом игра обычно и кончалась – дальше начиналась наука. Если попытаться сделать замер уровня крамольности высказывавшихся им научных идей, то придется констатировать, что крамольными в сильно ощутимой степени они не были: идеи эти не предполагали расшатывания основ советской идеологии, поскольку к идеологии как таковой отношения не имели. Они просто были несвоевременными для империи – и потому, видимо, не казались особенно опасными. А то, что на тот момент соответствующий взгляд на вещи уже был вполне и вполне своевременным для западноевропейской науки... да помилуйте, кто ж из чиновников всерьез относился тогда к западноевропейской науке! Диагноз "загнивание", поставленный Западу так называемыми классиками марксизма-ленинизма, исключал необходимость ежедневно следить, как протекает болезнь, – достаточно было просто дождаться заключения о смерти. Обратившись к исследованиям Романа Робертовича Гельгардта (в том числе и к вошедшим в этот небольшой сборник) сегодня, ученые могут констатировать, насколько своевременно звучат его идеи в наши дни. Причем не в том смысле, что только в наши дни отечественная наука якобы "догнала" западноевропейскую, а в том, что магистральные пути развития высокой науки, не подлежащей, в сущности, временнуй атрибуции, находятся там, где в свое время и искал их Р.Р.Гельгардт и куда основная часть ученых, мягко говоря, редко наведывалась. Некоторые из тех, кто наведывался, приглашались Романом Робертовичем в Калинин, где, по его инициативе, начиная с 1968 года при университете работал Лингвистический кружок (первое название – Калининское лингвистическое общество), собравший весь цвет отечественной филологии и вошедший в историю отечественной науки как единственное в своем роде объединение лучших языковедов страны. Здесь, в стороне от имперских столиц, ученым предоставлялась свобода обсуждения интересовавших их и не интересовавших империю лингвистических проблем, а также право опубликовать свои исследования в сборниках докладов и сообщений Лингвистического кружка, выходивших при КГУ в течение более десяти лет, с конца 60-х до начала 80-х гг. При жизни Гельгардта сравнивали – разумеется, в узких кругах – не столько с отечественными исследователями, сколько с западноевропейскими. Особенно часто при сравнении звучало имя датчанина Л.Ельмслева. Роман Робертович гордился этим сравнением, чрезвычайно высоко ценя теоретическое наследие Л.Ельмслева и полагая, что именно Ельмслев внес наиболее существенный вклад в изучение текста как знака высшего порядка. В настоящее время становится особенно очевидным, насколько близки по духу идеи этих двух ученых, высказывавшиеся в разных странах приблизительно в одно и то же время. Так, Р.Р.Гельгардт постоянно настаивал на чрезвычайной сложности концепта "литературно-художественный текст" именно в том отношении, что каждый такой текст – в силу создания им всякий раз уникальной художественной парадигмы – требует от исследователя не готовой заранее программы изучения его и ему подобных, но разработки "штучной" методики анализа, которая во всех остальных случаях исследования литературы вполне может оказаться совершенно непригодной. Уважение к принципам научного анализа, продиктованным самим текстом как знаковым образованием sui generis (именно так любил называть Р.Р.Гельгардт литературно-художественное произведение), было у ученого настолько велико, что он только с крайней осторожностью и, как правило, с большим количеством оговорок позволял себе теоретизировать тогда, когда дело касалось литературы. Его академическая свобода кончалась там, где начиналась свобода всегда более или менее вненормативного художника – при том, что и само постулирование понятия так называемой общелитературной нормы всегда казалось ему занятием сомнительным. Поразительно, что заключения свои Роман Робертович Гельгардт делал на материале русской и общепризнанно-советской классики (И.А.Крылов, Л.Н.Толстой, П.П.Бажов), отводя тем самым удары от более и гораздо более уязвимых авторов позднего времени. Но уж если заключения эти держались применительно к первым, устойчивость применительно ко вторым была им обеспечена. Сила аргументации, присущая ученому, была не только, как это принято считать, следствием нечеловеческой его эрудированности (представление о ней можно получить даже по обилию цитируемых им в каждой своей публикации источников) или научной щепетильности, проявляющейся в тщательной работе над системой собственных аргументов. Она была еще и показателем отчетливого осознания Р.Р.Гельгардтом того, что он – проведший, как известно, за свое немецкое происхождение треть жизни в ссылке на окраинах империи – находился в "зоне обстрела", где любой не прошедший испытания временем аргумент (а работал ученый над каждым из своих текстов долго) мог оказаться тем "слабым местом", стрельба по которому угрожала бы целостности сооружавшейся им конструкции. Конструкция была просчитана безупречно: мастерство Р.Р.Гельгардта-полемиста проявлялось прежде всего в том, что ему удавалось не только предусмотреть все возможные контраргументы, но и предупредить их системой оговорок, снимающих необходимость встречных возражений. В этом отношении Р.Р.Гельгардту не было равных: даже его оппоненты, которых – к слову сказать – всегда было немного (редко кто отваживался), признавали за ним филигранную выверенность суждений и обычно ограничивались выражением общего несогласия по поводу его научной концепции в целом. Что касается научной состоятельности его публикаций, она критике не подлежала никогда. Видимо, не будет большим преувеличением сказать, что Роман Робертович Гельгардт ввел в академический оборот особый жанр научного анализа, своего рода гиперструктурированный полилог, который современным поколениям ученых – часто, к сожалению, более озабоченных авторепрезентацией, чем поиском научной истины, – только еще предстоит осваивать. Для такого освоения может быть предложена лишь одна методика: методика медленного вчитывания в весьма и весьма хитро сработанный текст гельгардтовских публикаций, открывающий свои горизонты лишь тем, кто дает себе труд вникнуть в смысл каждого слова. Неудивительно, что в свое время Р.Р.Гельгардта считали художником от науки, обладающим той же чуткостью к слову, которая обычно бывает присуща большим писателям. И – как знать – может быть, со временем какому-нибудь юному Эйхенбауму даже захочется провести исследование на тему вроде "Как сделаны "Заметки по поводу введения в науку о языке" Р.Р.Гельгардта". А значит, огромное спасибо издательству, возвращающему этого ученого с мировым именем – миру. Евгений Клюев, PhD, Копенгаген, май 2010 г.
Никто, конечно, не станет оспаривать, что предмет изучения стиля произведений художественной речи должна составить совокупность явлений, сумма признаков или комплекс координат, характеризующих стилистически значимые черты той речевой композиции, какой является литературное произведение как особого рода эстетический предмет. Мы только повторим общеизвестную истину, если скажем, что специфика произведений словесного искусства прежде всего обусловлена их языком, потому что именно язык как "первоэлемент" отличает литературу и фольклор от всех других видов художественного производства. "Беда в положениях, под которыми слаба основа фактов", – говорил А.Н.Веселовский. Теоретические основы и некоторые методические принципы, принятые мною в изучении словесно-художественного стиля литературных произведений, не были результатом абстрактных и априорных размышлений. Они, эти принципиальные установки, оформились в самом анализе стиля исследуемого автора (П.П.Бажова). Полезной оказалась и та "основа фактов", которая для этих же целей была привлечена из других моих наблюдений над языком и стилем писателей, в частности, над народными рассказами-сказками Л.Толстого и языком басен Крылова. Наконец, знакомство с обширной в советской и зарубежной филологии литературой о языке и стиле художественных и публицистических произведений, а также с работами по методике и методологии их научного анализа позволило формулировать ряд общих выводов и высказать суждения, в критическом характере которых выявляется их позитивный смысл. Защищая синтетическую концепцию художественного речевого стиля литературного произведения, нельзя было опираться ни на богатую практику исследований этого предмета как сложной функциональной структуры, активность, "жизнедеятельность" которой проявляется во взаимоотношениях всех компонентов, ни на тщательную разработку теории вопроса. Этим утверждением я не хотел бы умалить роль больших вкладов отечественной науки в данную отрасль филологии, а также серьезных достижений наших зарубежных коллег, прежде всего чешских ученых, представителей Пражской лингвистической школы, сторонников так называемой "функциональной лингвистики" – Б.Гавранка, Я.Мукаржовского, Б.Трнки и др. Хотя научная целесообразность всестороннего анализа произведений художественной речи, соответствующего их реальным признакам, объективным формам их бытия, в настоящее время ни у кого не вызывает сомнений, но principium divisionis продолжает оставаться господствующим в методике работы филологов, обращающихся к языку в его художественной функции или к особого рода речевым композициям, какими являются произведения поэзии и прозы. Напрасно было бы недооценивать роль анализа, расчленений целого в практике познавания искусства, в опытах его исследования. Однако, если конечной целью деятельности филолога поставлено раскрытие специфических особенностей структуры стиля художественного высказывания и намечены задачи уяснить функционирование языкового материала, воплощающего выражаемое содержание, то такая направленность работы не позволяет ограничиваться расчленением словесного текста и лингвистической экспертизой форм его составных единиц. Единицы эти, извлеченные из живого речевого "организма" и превратившиеся в искусственные препараты, подобные тем, какие изготовляются естествоиспытателями, неизбежно утрачивая свои "физиологические функции", уясняются лишь как отобранные из структуры языка, а не как явления речи, речи художественной, где они пребывают и функционируют в особого рода стилистической среде – в составе произведений словесного искусства. "Труд препараторов", важный и продуктивный, если произведение литературы используется как памятник письменности, отражающий состояние языка в данную эпоху, легко может повлечь за собой забвение художественной специфики предмета. А это бывает очень опасно для тех, кто желает "постичь тайны" словесного искусства, раскрыть особенности, приобретаемые единицами языка, когда они становятся элементами художественного высказывания. Опасно потому, что свою деятельность исследователь легко может превратить в ту "мертвую стряпню ученого расчленения", о которой когда-то (по другому поводу) говорил Вильгельм фон Гумбольдт. Какой бы полной и обстоятельной ни была инвентарная опись или регистрация единиц языка, из которых складываются произведения художественного слова, она не сможет служить осуществлению конечной научной цели, упомянутой выше. И не потому, что даже самый добросовестно составленный систематический каталог фактов не является их исследованием, хотя сам он и бывает результатом предварительной исследовательской работы, как, например, в лексикографических трудах. Анализ, операция расчленения в работе над художественным стилем таких крупных единиц речи, какими выступают произведения литературы, нужны и полезны лишь при условии последующего синтеза, при осмыслении их как некоего целого. И вот у меня возникла потребность изложить общие теоретические предпосылки исследования стиля произведения художественной речи, направляющие мое собственное изучение стилистических компонентов литературных текстов и оформившиеся в процессе этой работы. Строго говоря, принципы, методы, приемы изучения стиля литературного произведения могут быть изложены лишь в итоге проведенных наблюдений, когда подтвердятся или, наоборот, будут признаны несостоятельными отдельные допущения или теоретические предположения, с которыми каждый исследователь приступает к своей работе. Ничуть не умаляя значения абстракции и обобщений, важного на всех этапах научной деятельности, я думаю, что теоретические предпосылки, даже тогда, когда они проверены на опыте изучения одних объектов, не могут и не должны быть полностью и механически перенесены в практику изучения других... Роман Робертович ГЕЛЬГАРДТ (1906–1982) Известный языковед и литературовед, профессор Калининского (ныне Тверского) государственного университета, кандидат филологических наук. До 1942 г. работал в Институте языка и письменности АН СССР в Ленинграде. Позднее преподавал в Киргизском и Пермском педагогических институтах. На протяжении последних двадцати лет своей жизни работал в Калининском государственном университете: сначала в должности доцента кафедры русского языка, затем – профессора кафедры общего языкознания. Автор почти 100 научных работ по проблемам лингвистики, литературоведения, фольклористики, исследований языка и стиля произведений литературы и фольклора, в том числе книги "Стиль сказов Бажова" (1958). По его инициативе с 1968 г. при Калининском университете работал Лингвистический кружок (первое название – Калининское лингвистическое общество), собравший весь цвет отечественной филологии и вошедший в историю российской науки как единственное в своем роде объединение лучших языковедов страны. |