| Предисловие |
| Введение. "Солнце" или "лампада"? |
Часть 1. | Тени прошлого -- призраки будущего? |
| Глава 1. | Эвальд Ильенков: портрет в интерьере времени |
| | 1. | …И свеча бы не угасла |
| | 2. | Личность |
| | 3. | Нераздельные части ума |
| | 4. | Про "ум" и про "аршин" |
| | 5. | "Контексты" и первый погром |
| | 6. | Кто мыслит конкретно? |
| | 7. | Идеальное -- это что? |
| | 8. | Что такое "Я"? "Все" и "ничто" |
| | 9. | Идеальное и культура |
| | 1 . | Расширяющаяся вселенная души. Experimentum crucis |
| | 11. | В доме под градусником |
| Глава 2. | Михаил Лифшиц: мифология живая и мертвая |
| | 1. | Совпадения. Встречи |
| | 2. | Факт против мифа. Миф против факта |
| | 3. | "Колея" или "открытие"? |
| | 4. | Мифология мертвая |
| | 5. | Отражение или подражание? -- Информация к размышлению |
| Глава 3. | Ленин и философия |
| | 1. | Философский "запой" |
| | 2. | "Объективность рассмотрения" |
| | 3. | Диалектика как логика |
| | 4. | Азбука материализма и "штукарство" махистов |
| | 5. | Отражение или сотворение? |
| | 6. | Истина и полуистины |
Часть 2. | Диалектика и история |
| Глава 4. | Революция и диалектика |
| | 1. | Cобытие и масштаб |
| | 2. | Два репортажа |
| | 3. | Хаос и порядок |
| | 4. | Хаос, рождающий порядок |
| | 5. | Диалектика активности. Предпосылки революции и ее последствия |
| Глава 5. | "Застой": порядок, рождающий хаос |
| | 1. | "Геронтологический детерминизм" |
| | 2. | Механический социализм |
| | 3. | Бюрократия и общество |
| | 4. | "Загадка истории" |
| | 5. | Идеи и идеология |
| Глава 6. | Эвристический потенциал диалектической логики |
| | 1. | Реальность или фикция? |
| | 2. | Отражение: "воск" или "зеркало"? |
| | 3. | Противоречия и парадоксы формализации |
| | 4. | "Нелинейная логика". Диалектика и системный подход |
Часть 3. | Гуманистический материализм, диалектика, постмодернизм |
| Глава 7. | Знания и ценности |
| | 1. | Назад к "идеологии"? |
| | 2. | Истина или "трехзначная логика"? |
| | 3. | "Ансамбль" или "молекула"? |
| | 4. | Знания или ценности? |
| | 5. | Разум или "безумие самомнения"? |
| | 6. | "Род" или "индивид"? |
| | 7. | Личность или "особь"? |
| Глава 8. | "Коперниканский переворот" Канта: рождение и смерть идеи |
| | 1. | "Полагание" и "обнаружение" |
| | 2. | Предмет и объект |
| | 3. | "Натура" и "культура" |
| | 4. | "Внешнее" и "внутреннее". Хаос и демиург |
| | 5. | Индивидуализм и постмодернизм |
| Глава 9. | Разум, целесообразность, субъект |
| | 1. | Разумность и сознательность |
| | 2. | Культура средств и культура целей |
| | 3. | Структура и функция |
| | 4. | Индивидуальные и видовые "матрицы" |
| | 5. | Знак, значение, смысл |
| | 6. | Шесть антиномий |
| | 7. | Норма отзывчивости и норма активности |
| Вместо заключения. Человек в креативной Вселенной. "Антропный принцип" |
| | 1. | "Два плавания" Сократа |
| | 2. | Антропный принцип в космологии |
Беспокойно сердце мое, покуда не успокоится в Тебе.
Августин
Эта книга, как редко какая другая, нуждается в предисловии.
Предисловие -- это то, что предшествует слову, что идет впереди
него. Предисловие -- это речь не о том, о чем преимущественно
говорится в книге, -- о другом. Но в том-то и дело, что в нашем
случае речь о "другом", будто бы и не имеющем отношения к
"слову", есть все же речь о том же самом. Вот это и нужно
сначала объяснить.
Попытаюсь это сделать так.
Вот пронзительные строки Владимира Набокова:
Бывают ночи: только лягу
В Россию поплывет кровать.
... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Слепец, я руки простираю
И все земное осязаю
Через тебя, страна моя.
Через, сквозь другое.
То же и Ф. Тютчев о России:
Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Сквозит и светит в одном другое.
Сквозь эти строки Набокова, через них стонет наша сегодняшняя
боль. В этом Набоков нам сегодня вдруг оказался понятен и
близок: в своей стране мы стали чужими, даже не гостями, а
пыльными осколками никому уже, кроме "историков", кроме
"черных следопытов", лукавых "правдоискателей, осквернителей,
гробокопателей", не интересного прошлого. Чужие вещи, чужие
страсти, чужие мысли и уже становящийся чужим язык. В самом
сердце Москвы, на Пушкинской площади на грустного Александра
Сергеевича смотрят с "господствующих высот" Rolex, Nokia,
Pepsy, Coca Cola, BMW, l'etoile... Издевкой звучат слова поэта:
"Москва... Как много в этом звуке для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!" И что же в нем сегодня отозвалось?
Так, наверное, должны были чувствовать себя индейцы после
"открытия" Америки.
"Нас" как целого нет. Из отечественного языка, загаженного
"дилерами" и "киллерами", "тендерами" и "брендами",
начисто исчезло слово "народ". Осталось аморфное
"население", убогий "электорат" (за вычетом массы
"лишенцев", утративших возможность голосовать "против
всех"), жирующая "элита" и озабоченно мечущиеся в поисках
хлеба насущного молекулы.
Физически Набоков был "там", чувственно и духовно "здесь".
Мы физически "здесь", но чувственно и духовно "нигде". Мы потерялись в Истории, мы забыли свою Итаку.
Кто же это "мы"? Раса, этнос, православные, мусульмане,
буддисты, иудеи? А может, прав был "человекобог" или
"богочеловек", сказавший: "Для меня нет ни эллина, ни
иудея"? Значит -- есть люди, значит -- есть человек, то
самое, что и в них, и в тебе, и во мне. То самое, что породило
человеческий разум, человеческую чувственность, человеческую
душу и человеческий дух. Что воплотилось в праздничном
разноцветье культур, обычаев, традиций, верований, наречий... Это
и есть то, что "сквозит и тайно светит" через многообразие.
Речь в этой книге идет о прекрасных людях, встретившихся мне на
жизненном пути, о замечательных мыслях и великих идеях, о
России, о культуре, о философии, о науке, об искусстве. И все же
эта книга о другом -- о человеке, но именно так:
"сквозь", "через". Стало быть, не об абстракции, а о
конкретном, о единстве разнообразного. А что же может быть
более конкретного, чем человек, не отвлеченная "сущность", а
вот этот, вот тот, вот те... Поэтому я и прошу читателя учитывать
разные планы, ближние и отдаленные, имея в виду чтобы одно
просвечивало сквозь другое.
Что же противостоит человеческому, интегральному началу в
человеке? -- Обесчеловечение. Рынок и капитал на место
личностных связей поставил безличные, вещные связи, и внутри
этих связей человек сам уже превращается в вещь. Отчуждение
человека от человека превращается в отчуждение человека от
природы, от истории, от Отечества, от культуры, от мира человека
-- от самого себя. Вот об этом же и Набоков. Продолжим чтение.
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
От слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
Волен выть на вершинах о ней,
Но теперь я спустился в долину,
И теперь приближаться не смей.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
Сквозь траву двух несмежных могил,
Сквозь дрожащие пятна березы,
Сквозь все то, чем я смолоду жил,
Дорогими слепыми глазами
Не смотри на меня, пожалей,
Не ищи в этой угольной яме,
Не нащупывай жизни моей!
"Не ищи в этой угольной яме... ". Набокову все же было легче
-- было куда плыть. Нам некуда плыть. И остается только одно
-- плыть внутрь себя, в глубину своей памяти, плыть в свою
Историю, в свое Прошлое. Для чего? -- Для того, чтобы выплыть в
Будущее. Без прошлого нет будущего, но ведь и без будущего нет
прошлого, без Вифлеемской звезды. Здесь, в нашей памяти -- и
Вера, и Надежда, и Любовь.
Я не стал бы писать эту книгу, если бы не вот это: "через",
"сквозь". Это и есть исходный посыл моей "альтернативной"
философии, моей "гносеологии-эпистемологии" и "методологии".
"Наше" и "мое" -- это ближний "план" книги. "Наше"
сквозь дорогих мне людей и идей, "сквозь все то, чем я смолоду
жил". Но это вовсе не о себе, это никоим образом не отрывки из
"автобиографии". В "моем", как и в каждом из нас, надеюсь,
все-таки светит "наше". Вот я и приглашаю читателя взглянуть
на то, что вне нас, сквозь меня и сквозь самих себя. Взглянуть
не в себя, а вне себя. Не важно, хорошо или плохо
отшлифовано это оптическое стекло. Другого нет. Ведь каждый из
нас -- это точка, начало вселенских координат. Все, что мы
видим вокруг, отсчитывается от этой точки. Это знает даже глаз:
то, что близко -- велико, вплотную к глазу оно бесконечно, то,
что далеко, оказывается мелким, стремится обратиться в нуль.
Отбросить, отмыслить себя невозможно. Так как же пробиться
сквозь эту неустранимую сингулярность ко всеобщему,
универсальному, через "экзистенцию" к "бытию"? Это и
есть главная проблема книги.
Возможно ли уловить большое в малом, все в одном? Этому и
служит идея расширяющейся Вселенной души. "Мое", как
восходящее к "нашему", "наше", становящееся "моим".
Схождение этих двух исторических тенденций и есть решение антиномии, выглядящей сегодня как выбор: "наше" или "мое"?
Это и есть "тайна" "самостоянья человека".
Каждый знает, что есть малое "я" и "Я" большое. Малое --
это то, что конечно, что смертно, это -- "тварь дрожащая". В
нем, этом конечном "я" -- только одно: безмерный, все
распыляющий и все поглотивший ужас. Вспомните скорчившуюся
фигурку грешника, прикрывшего ладонью один глаз на фреске
Микеланджело "Страшный суд". И это все? Так что же имел в виду
Пушкин, сказав: "Нет, весь я не умру"? "Большое Я" --
это "Мы". Только поэтому мы -- люди. Малое "я"
способно видеть мир в пропорциях своей конечности. Сквозь него
"сквозит и светит" мир столь же ограниченный, убогий, как и
оно само. Растет и ширится тот мир, что вне меня,
синхронно со мной, в той же мере, в какой растет и ширится мир
во мне. А поэтому еще две строчки из Набокова:
И воя, кружится над бездной
Ангел, сошедший с ума.
"Ангел, сошедший с ума" -- это, без сомнения, отторгнувшая
реальность, все заполнившая собою субъективность,
"экзистенция" -- безмерно раздувшийся пузырь нарциссирующего
"Я". У Сартра "ад -- это другие". Культура вся представляет
собой огромную системную метафору. Она оттачивает способность
видеть малое, а воображать и мыслить большое. Так и в философии,
и в науке, и в искусстве, и в религии. Видеть разнообразное, а
мыслить единое, видеть единичное и случайное, а мыслить всеобщее
и необходимое, слышать звук, а улавливать мелодию, ощущать
деталь, а воображать целое... "Сущность любит скрываться", --
говорил Гераклит. Явление -- это покрывало Изиды. Это покрывало
-- малая правда, за которой таится Правда большая. Отнимите у
человека эту способность -- он тут же превратится в животное.
Сегодня человечество переживает то, что можно было бы назвать
культурным коллапсом, антропным кризисом, а проще --
одичанием.
Так что же такое человек -- зверь или ангел? Трудность состоит
в том, чтобы проникнуть в эту связь малого и большого "Я".
Мистицизм отрицает эту связь. Бывают в истории эпохи, когда
культивируется обратная способность: видеть большое, а мыслить
малое, ничтожное. Не человеческое, а скотское. Это самый верный
признак упадка культуры, деградации человека. Фрейд, например,
увидел в человеке похотливую обезьяну, Скиннер -- дождевого
червя, рыночная теоретическая мысль -- "экономического
человека", стимул-реактивный автомат. Важно, что все это
полуистины. На заре античной греческой цивилизации Гесиод
втолковывал: "Бог ведь поставил законом и зверю, и птице, и
рыбе, чтоб пожирали друг друга. На то им неведома Правда.
Человеку же бог Правду послал". Но ведь всеобщее пожирательство
тоже правда, но правда малая, как и "человек человеку --
волк" и "война всех против всех" Томаса Гоббса. Но если бы
это была вся правда, то звери и люди давно уже пожрали бы
друг друга и пожирать было бы больше нечего. Мистицизм отрывает
большую правду от малой, позитивизм -- малую от большой. Одни
находят "тьму низких истин". Другие в экзальтации прославляют
"нас возвышающий обман". Противоположность тех и других --
мнимая. Поклоняются те и другие не истине, а полуистине. У
истины нет врага более коварного, чем полуистина. Эта
"философема" лежит в фундаменте книги. Способность же видеть
большое сквозь малое -- высшая способность, культивируемая диалектикой. Поэтому эта книга также о диалектике, т. е. о
способности мыслить логично, последовательно, бесстрашно, "до
конца, до смертного креста".
Я уважаю мысль об оптимистической трагедии, но не очень-то
доверяю ей, как не верю и мифу о потустороннем вознаграждении
служения добру вечным блаженством. Мне ближе стоическая мысль
Сартра о "трагической диалектике", в ней больше логики. И дело
вовсе не в том, что оптимистическая трагедия допускает мысль о,
так сказать, "частичной" смерти. Это-то допускал и Пушкин, как
я стараюсь показать в этой книге ("нет, весь я не умру...
"). Дело в том, что неявно допускается мысль о добре не как
самоцели, а как средстве, что в обмен на бескорыстное
стремление к добру (а также к истине и красоте) можно получить
благо, нечто другое. Пусть не ты сам, но потомки. Тут прячется
некая, как писал Леви-Стросс, "медиативная структура", которой
следуют и русские волшебные сказки (о чем писал значительно
раньше, еще в 20-х гг. прошлого века отечественный исследователь
В. Я. Пропп). "Структура" эта состоит в незаметном
соскальзывании от добра к благу, выгоде: Иванушка пожалел
лягушку и получил в награду невесту-царевну. -- Оборотничество
противоположностей. Бескорыстие оборачивается корыстью, выгодой. Отсюда мораль: быть добрым, (честным и т. д.) выгодно.
Мораль эта жива и по сей день: "Учись, болван, в люди выйдешь,
богатым будешь". Вот и бегают абитуриенты из вуза в вуз не за
знаниями, а за "корочкой". "О смелый Сокол... пускай ты умер,
но капли крови твоей горячей... " -- Запоздалое утешение для
Сокола, тут выгодно не ему, а нам. У Гегеля ведь тоже
противоположности "примиряются" и засыпают, уходя "в
основание" как в могилу -- сомнительный оптимизм мирового
духа, сжигающего в топке истории и нас, смертных, и целые
народы, как березовые поленья. "Пускай вы сгорели, но зато как
полыхает!" Конечное нельзя разменять на бесконечное, затраты не
сойдутся с доходами. Они несоизмеримы. Другой оптимизм состоит в
том, что стремясь к истине, добру и красоте и достигая цели, ты
в самом этом результате получаешь удовлетворение. Ты
сделал свое дело, чего же тебе еще? А другие продолжат, но это
уже "их проблемы". "Иди своей дорогой, и пусть люди говорят,
что хотят". Этому завету Данте Маркс следовал всю жизнь.
И второе, о чем следует сказать в предисловии.
Эта книга отчасти книга-воспоминание. Но воспоминание не
столько о прошлом, сколько о... будущем. Я так и назвал бы ее,
если бы это не было плагиатом -- короче и "изящнее". Второе,
о чем я хочу здесь сказать -- это природа памяти вообще и
исторической памяти в особенности.
Гегель писал, что дух в своем деятельном раскрытии стремится
выйти за свои границы, воплотиться в вещах, деяниях, событиях и...
"потерять себя из вида". Я бы только поставил на место слова
"дух" другое слово -- человек. Это он, переделывая и сотворяя
мир вне себя, "не-Я", теряет самого себя в своих деяниях. Так
что амнезия, к счастью, неустранима из истории. Хочешь всегда
оставаться равным самому себе -- созерцай свой собственный пуп
и... погрузись в нирвану, в "ничто".
Но именно потому, что это "опредмечение", "овеществление",
"овнешнение" (Entausserung) неизбежно, неизбежно и возвращение
к себе. Это, в сущности, то, что Ницше называл "вечным
возвращением". Одиссей хочет вернуться на Итаку. Одиссей
должен вернуться на Итаку. Мы -- тоже. Это и есть, по-моему,
глубинная основа и главная функция памяти -- не забывать, что
ты человек.
Если для нас в неклассическом, постмодернистском мире история
умерла, если этого возвращения нет, если прошлое стало для нас
предметом формальной, механической памяти, если оно очутилось
вне нас, если оно умерло, то это означает только одно: мы
отчасти уже мертвецы, живые трупы. Память -- это
самоуглубление, это и есть "возвращение к себе". Играя
немецким словом, Гегель переписывал слово Erinnerung
(воспоминание) как "Er-innerung". Inner -- внутри,
Er-innerung -- движение внутрь себя, самоуглубление. Память,
человеческая память немыслима без того, что можно передать
словом "эмпатия" -- вживание, со-чувствие, со-переживание,
способность войти в чужой внутренний мир и сделать его своим.
Отчасти смысл передается и термином "герменевтика" --
искусство вживаться и оживлять мертвые тексты. Но главное-то
здесь то, что вхождение в чужой мир одновременно есть и
вхождение в свой собственный, то есть в "наш". Преодоление
отчуждения настоящего от прошлого -- одно из выражений
преодоления отчуждения человека от человека и от самого
себя. Это сегодня главное.
Но точно так же отчуждение от прошлого оборачивается и
отчуждением от будущего. В нынешнем мире похоронено
прошлое, а под именем "утопия" похоронено и будущее. Осталось
только самодовольное, не ведающее сомнений настоящее. Рыночный
рай не нуждается в будущем. То, что существует, для его
адвокатов есть оптимум исторически возможного, что и нашло
отражение в идее "конца истории" Фукуямы.
Но время -- двуликий Янус, бог всякого начала и всякого конца,
входов и выходов. Помнить и мыслить, "мнить", иметь суждение
-- понятия родственные. У Даля читаем, выделенное курсивом:
"Память, относительно прошлого, то же, что заключение,
догадка и воображение, относительно будущего". Лишиться памяти
-- лишиться сознания, самосознания, лишиться чувств. Отсюда и
второй план книги -- "Тени прошлого -- призраки будущего"
под знаком вопроса.
Мыслить и чувствовать -- значит войти в резонанс и с
прошлым и с будущим. Какова эта "резонансная частота"? Важно
понять, что это не только частота истории человечества и
культуры, но и истории природы, эволюции Вселенной. Ни
искусство, ни наука, ни философия невозможны без этого
стремления "звучать" на частоте мира. Лучше, чем сказал это
Пушкин в своем "Пророке", и не скажешь: "И внял я неба
содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход,
и дольней лозы прозябанье".
Скучен, безжизненен пейзаж без человека, пейзаж без Полифема,
без этой интенции искусства, без стремления уловить, поймать
свой образ в образе природы, узнать себя в природе, познать себя в ней и через нее. Это стремление и родило
мифологию древних, а с нею и все искусство. Что это? Нарциссизм
культуры? Или нечто более важное и более глубокое -- родство
всего сущего?
Давно уже сказано, что "анатомия человека -- ключ к анатомии
обезьяны". Не зная высшего не поймешь и низшего.
Сегодня, уже на наших глазах, физика еще неуверенно, ощупью,
колеблясь, пробует встать на эту ступеньку познания, давно уже,
еще в античности, предложенную философией. "Анатомия" человека
оказывается ключом и к эволюции Вселенной. "Антропный принцип"
в физике нацеливает на это. А это еще один, уже самый дальний
план книги.
Эта книга в общем-то философская. Однако этот предикат я
присоединяю к ней с некоторым сомнением и внутренним
содроганием. Доверие здравого человеческого рассудка философии,
-- писал Гегель, -- напоминает попытку, не известно чем
вызванную, походить вверх ногами. Досадно, что пошлое расхожее
представление о философе как о гуру, углубленном внутрь своего
особого, ни на что не похожего мира, бормочущего заумные
откровения, все еще преобладает. Темнота и непонятность сегодня
все чаще выдается за признак особой, сакральной мудрости и
глубины, доступной избранным. Таков же и язык гуру. Сравните с
этим речи Сократа, признанного еще в древности земным
воплощением философии. Где, с кем беседует Сократ, о чем и на
каком языке? -- На Агоре, на рынке, на улице. О справедливости,
о красоте. С водоносом, моряком, погонщиком ослов. С софистом и
каменотесом -- на одном языке. Мне и хотелось показать на трех
примерах (Ильенков, Лифшиц, Ленин), какой была и должна
оставаться философия. Александр Александрович Зиновьев
рассказывал. Едет он с одним профессором в троллейбусе, о чем-то
беседуют. Напротив -- "поддатый" пассажир, заинтересованно
вслушивается. И вдруг в упор: "Ты кто?" Профессор, святая
простота, ответил: "Философ". -- "Значит, дурак!", радостно
заключил пассажир и весело рассмеялся. Это он опознал в
профессоре гуру. Над "учеными дураками" весело смеялся и
молодой Пушкин. Мы встречали этот персонаж и у Мольера, и у
Гете. Он, курилка, и сегодня жив и всегда готов срывать
аплодисменты. Жизнь и без того очень сложная штука. Так зачем же
ее усложнять извлеченными из подкорки бреднями? Это говорится
здесь не во славу простоты. Сократ прост, но предмет его сложен.
И вы это видите сквозь его простоту. Именно это он и совал в нос
поклонникам дешевой простоты (не за это ли его казнили
афиняне?). В этом сила сократических диалогов Платона. Но бывает
и наоборот: предмет прост, а мыслитель сложен. Тогда он сует
самого себя в носы поклонников еще более дешевой сложности. И о
языке. О Гегеле хорошо было сказано: "Языку нечего стыдиться
шрамов, приобретенных в борьбе с мыслью", с мыслью о сложном
предмете, с предметом. Но бывает и так, что язык мыслителя
борется сам с собой, когда гуру заботит не предмет, а эффект
воздействия на слушателей и читателей. Тогда это нечто вроде
пантомимы "Борьба нанайских мальчиков" -- две тряпочные куклы
на ниточках в руках у кукловода.
И последнее. Культура мысли неотделима от культуры чувств,
прежде всего -- социальных чувств. Важнейшие их них --
чувство социальной справедливости и чувство Родины. Они
нераздельны. Эмоционально оскопленный интеллект бесплоден. Один
из самых отвратительных продуктов позорного авантюризма рыночных
реформ -- выжигание идеи социальной справедливости и оболгание
идеи патриотизма. Само слово "патриот" было поставлено рядом
со словом "фашист" патриотами атлантического "отечества",
где у них уже находятся и "нажитое непосильным трудом", и
"жилплощадь", и дети-наследники.
Ничто великое не вершилось в истории без социальной
страсти. И во все века чаяние социальной справедливости и было
такой великой страстью. Даже рождение христианства было одним из
исторически конкретных выражений "упований" на "царство
справедливости" и на возмездие ("Но есть, есть Божий суд,
наперсники разврата!"), но водворялось это царство на небеса. А
на земле, в России чаяние "вольности святой" было неразрывно с
"отчизны призываньем". Так будет, пока человек остается
человеком. Эта двуединая социальная страсть творила и славную
историю и великую культуру Отечества.
Задумаемся, читатель, какая сила вырвала из глубины сердца
"умнейшего человека девятнадцатого века", нашего солнечного
поэта, нашего веселого Пушкина вот эти раскаленные строки:
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Слова, которые не встретишь и у Некрасова. Строки эти написаны в
1817 г.! Вот какую жертву потребовал обычно равнодушный к
"заботам суетного света" Аполлон! Что это -- заклинание или
пророчество? И кому они адресованы? Ведь не "властителю" же
"слабому и лукавому", не "плешивому щеголю"! Он и не стоил
таких слов. Они обращены к трону и династии, к символу унижения
Отечества и порабощения ее народа, к "тиранам мира", -- всем,
от царя до олигарха.
Книга сложилась из разрозненных публикаций в журналах и других
изданиях (прежде всего в журнале "Альтернативы"), вышедших в
свет со значительными временными интервалами и сохраняет следы
этого. С этим связаны повторы-напоминания, обеспечивающие связь.
Я приношу читателю извинения за эти повторы. Но мне не хотелось
бы убирать их, выравнивая и выглаживая текст: исчезнет диалог со
временем и с современниками.
Книга не родилась бы, если бы главный редактор "Альтернатив"
Александр Владимирович Бузгалин и редколлегия не предоставляли
автору (может быть незаслуженно щедро) страницы своего издания и
не побуждали бы его к работе. Спасибо этой дружине.
Я благодарен Геннадию Васильевичу Лобастову, президенту
философского общества "Диалектика и культура", неутомимому
организатору и устроителю "Ильенковских чтений", где
прозвучали впервые, а затем были опубликованы мои размышления и
воспоминания об Эвальде Васильевиче Ильенкове, отраженные и в
этой книге. Я благодарю Виктора Григорьевича Арсланова, заново
открывшего для меня М. А. Лифшица и пригласившего участвовать в
книге о нем. Моя жена, Науменко Тамара Федоровна, самоотверженно
сменила клавиши фортепиано на пуговки компьютера. Без ее
моральной и деловой поддержки книга не увидела бы свет.
Любые отклики и добросовестные критические замечания приму с
благодарностью.
Автор
Москва -- Городня
Май 2011 г.
Лев Константинович НАУМЕНКО
Доктор философских наук, профессор, лауреат Государственной
премии Казахской ССР, журналист. Окончил философский
факультет МГУ (1956). Работал в АН Казахской ССР, в АОН при ЦК КПСС, заведовал
кафедрами в ряде вузов, работал редактором в отделе философии
журнала "Коммунист", заместителем главного редактора журнала.
В последние годы активно сотрудничает с журналом "Альтернативы".
В области научных интересов: диалектическая логика, обоснование
концепции гуманистического материализма, история диалектики, логико-методологические
проблемы политической экономии, культурологии, психологии, лингвистики,
математики, системно-диалектического подхода в научно-теоретическом познании
и социальном управлении, истории и теории социализма. Основные идеи отражены в книгах:
"Проблемы логики и диалектики познания", "Монизм как принцип диалектической логики",
"Эвальд Васильевич Ильенков", "Михаил Александрович Лифшиц",
"Октябрь 1917: вызовы для XXI века", "СССР. Застой",
"Ленин online", оригинальных и переводных публикациях в Англии, Италии, США,
Польше, Чехословакии, Болгарии. Совокупно размышления автора находятся в русле
идей школы критического марксизма.
Л.К.Науменко -- ученик, друг и продолжатель дела выдающегося отечественного
философа Э.В.Ильенкова. Воспоминания о нем и размышления о его идеях
представлены в настоящей книге.