Науменко Л.К. "НАШЕ" И "МОЁ":
Диалектика гуманистического материализма. Изд. стереотип.

Оглавление

Предисловие

Эта книга, как редко какая другая, нуждается в предисловии. Предисловие – это то, что предшествует слову, что идет впереди него. Предисловие – это речь не о том, о чем преимущественно говорится в книге, – о другом. Но в том-то и дело, что в нашем случае речь о "другом", будто бы и не имеющем отношения к "слову", есть все же речь о том же самом. Вот это и нужно сначала объяснить.

Попытаюсь это сделать так.

Вот пронзительные строки Владимира Набокова:

Бывают ночи: только лягу

В Россию поплывет кровать.

... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...

Слепец, я руки простираю

И все земное осязаю

Через тебя, страна моя.

Через, сквозь другое.

То же и Ф. Тютчев о России:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Сквозит и светит в одном другое.

Сквозь эти строки Набокова, через них стонет наша сегодняшняя боль. В этом Набоков нам сегодня вдруг оказался понятен и близок: в своей стране мы стали чужими, даже не гостями, а пыльными осколками никому уже, кроме "историков", кроме "черных следопытов", лукавых "правдоискателей, осквернителей, гробокопателей", не интересного прошлого. Чужие вещи, чужие страсти, чужие мысли и уже становящийся чужим язык. В самом сердце Москвы, на Пушкинской площади на грустного Александра Сергеевича смотрят с "господствующих высот" Rolex, Nokia, Pepsy, Coca Cola, BMW, l'etoile... Издевкой звучат слова поэта: "Москва... Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!" И что же в нем сегодня отозвалось? Так, наверное, должны были чувствовать себя индейцы после "открытия" Америки.

"Нас" как целого нет. Из отечественного языка, загаженного "дилерами" и "киллерами", "тендерами" и "брендами", начисто исчезло слово "народ". Осталось аморфное "население", убогий "электорат" (за вычетом массы "лишенцев", утративших возможность голосовать "против всех"), жирующая "элита" и озабоченно мечущиеся в поисках хлеба насущного молекулы.

Физически Набоков был "там", чувственно и духовно "здесь". Мы физически "здесь", но чувственно и духовно "нигде". Мы потерялись в Истории, мы забыли свою Итаку.

Кто же это "мы"? Раса, этнос, православные, мусульмане, буддисты, иудеи? А может, прав был "человекобог" или "богочеловек", сказавший: "Для меня нет ни эллина, ни иудея"? Значит – есть люди, значит – есть человек, то самое, что и в них, и в тебе, и во мне. То самое, что породило человеческий разум, человеческую чувственность, человеческую душу и человеческий дух. Что воплотилось в праздничном разноцветье культур, обычаев, традиций, верований, наречий... Это и есть то, что "сквозит и тайно светит" через многообразие. Речь в этой книге идет о прекрасных людях, встретившихся мне на жизненном пути, о замечательных мыслях и великих идеях, о России, о культуре, о философии, о науке, об искусстве. И все же эта книга о другом – о человеке, но именно так: "сквозь", "через". Стало быть, не об абстракции, а о конкретном, о единстве разнообразного. А что же может быть более конкретного, чем человек, не отвлеченная "сущность", а вот этот, вот тот, вот те... Поэтому я и прошу читателя учитывать разные планы, ближние и отдаленные, имея в виду чтобы одно просвечивало сквозь другое.

Что же противостоит человеческому, интегральному началу в человеке? – Обесчеловечение. Рынок и капитал на место личностных связей поставил безличные, вещные связи, и внутри этих связей человек сам уже превращается в вещь. Отчуждение человека от человека превращается в отчуждение человека от природы, от истории, от Отечества, от культуры, от мира человека – от самого себя. Вот об этом же и Набоков. Продолжим чтение.

Отвяжись, я тебя умоляю!

Вечер страшен, гул жизни затих.

Я беспомощен. Я умираю

От слепых наплываний твоих.

Тот, кто вольно отчизну покинул,

Волен выть на вершинах о ней,

Но теперь я спустился в долину,

И теперь приближаться не смей.

Но зато, о Россия, сквозь слезы,

Сквозь траву двух несмежных могил,

Сквозь дрожащие пятна березы,

Сквозь все то, чем я смолоду жил,

Дорогими слепыми глазами

Не смотри на меня, пожалей,

Не ищи в этой угольной яме,

Не нащупывай жизни моей!

"Не ищи в этой угольной яме... ". Набокову все же было легче – было куда плыть. Нам некуда плыть. И остается только одно – плыть внутрь себя, в глубину своей памяти, плыть в свою Историю, в свое Прошлое. Для чего? – Для того, чтобы выплыть в Будущее. Без прошлого нет будущего, но ведь и без будущего нет прошлого, без Вифлеемской звезды. Здесь, в нашей памяти – и Вера, и Надежда, и Любовь.

Я не стал бы писать эту книгу, если бы не вот это: "через", "сквозь". Это и есть исходный посыл моей "альтернативной" философии, моей "гносеологии-эпистемологии" и "методологии". "Наше" и "мое" – это ближний "план" книги. "Наше" сквозь дорогих мне людей и идей, "сквозь все то, чем я смолоду жил". Но это вовсе не о себе, это никоим образом не отрывки из "автобиографии". В "моем", как и в каждом из нас, надеюсь, все-таки светит "наше". Вот я и приглашаю читателя взглянуть на то, что вне нас, сквозь меня и сквозь самих себя. Взглянуть не в себя, а вне себя. Не важно, хорошо или плохо отшлифовано это оптическое стекло. Другого нет. Ведь каждый из нас – это точка, начало вселенских координат. Все, что мы видим вокруг, отсчитывается от этой точки. Это знает даже глаз: то, что близко – велико, вплотную к глазу оно бесконечно, то, что далеко, оказывается мелким, стремится обратиться в нуль. Отбросить, отмыслить себя невозможно. Так как же пробиться сквозь эту неустранимую сингулярность ко всеобщему, универсальному, через "экзистенцию" к "бытию"? Это и есть главная проблема книги.

Возможно ли уловить большое в малом, все в одном? Этому и служит идея расширяющейся Вселенной души. "Мое", как восходящее к "нашему", "наше", становящееся "моим". Схождение этих двух исторических тенденций и есть решение антиномии, выглядящей сегодня как выбор: "наше" или "мое"? Это и есть "тайна" "самостоянья человека".

Каждый знает, что есть малое "я" и "Я" большое. Малое – это то, что конечно, что смертно, это – "тварь дрожащая". В нем, этом конечном "я" – только одно: безмерный, все распыляющий и все поглотивший ужас. Вспомните скорчившуюся фигурку грешника, прикрывшего ладонью один глаз на фреске Микеланджело "Страшный суд". И это все? Так что же имел в виду Пушкин, сказав: "Нет, весь я не умру"? "Большое Я" – это "Мы". Только поэтому мы – люди. Малое "я" способно видеть мир в пропорциях своей конечности. Сквозь него "сквозит и светит" мир столь же ограниченный, убогий, как и оно само. Растет и ширится тот мир, что вне меня, синхронно со мной, в той же мере, в какой растет и ширится мир во мне. А поэтому еще две строчки из Набокова:

И воя, кружится над бездной

Ангел, сошедший с ума.

"Ангел, сошедший с ума" – это, без сомнения, отторгнувшая реальность, все заполнившая собою субъективность, "экзистенция" – безмерно раздувшийся пузырь нарциссирующего "Я". У Сартра "ад – это другие". Культура вся представляет собой огромную системную метафору. Она оттачивает способность видеть малое, а воображать и мыслить большое. Так и в философии, и в науке, и в искусстве, и в религии. Видеть разнообразное, а мыслить единое, видеть единичное и случайное, а мыслить всеобщее и необходимое, слышать звук, а улавливать мелодию, ощущать деталь, а воображать целое... "Сущность любит скрываться", – говорил Гераклит. Явление – это покрывало Изиды. Это покрывало – малая правда, за которой таится Правда большая. Отнимите у человека эту способность – он тут же превратится в животное. Сегодня человечество переживает то, что можно было бы назвать культурным коллапсом, антропным кризисом, а проще – одичанием.

Так что же такое человек – зверь или ангел? Трудность состоит в том, чтобы проникнуть в эту связь малого и большого "Я". Мистицизм отрицает эту связь. Бывают в истории эпохи, когда культивируется обратная способность: видеть большое, а мыслить малое, ничтожное. Не человеческое, а скотское. Это самый верный признак упадка культуры, деградации человека. Фрейд, например, увидел в человеке похотливую обезьяну, Скиннер – дождевого червя, рыночная теоретическая мысль – "экономического человека", стимул-реактивный автомат. Важно, что все это полуистины. На заре античной греческой цивилизации Гесиод втолковывал: "Бог ведь поставил законом и зверю, и птице, и рыбе, чтоб пожирали друг друга. На то им неведома Правда. Человеку же бог Правду послал". Но ведь всеобщее пожирательство тоже правда, но правда малая, как и "человек человеку – волк" и "война всех против всех" Томаса Гоббса. Но если бы это была вся правда, то звери и люди давно уже пожрали бы друг друга и пожирать было бы больше нечего. Мистицизм отрывает большую правду от малой, позитивизм – малую от большой. Одни находят "тьму низких истин". Другие в экзальтации прославляют "нас возвышающий обман". Противоположность тех и других – мнимая. Поклоняются те и другие не истине, а полуистине. У истины нет врага более коварного, чем полуистина. Эта "философема" лежит в фундаменте книги. Способность же видеть большое сквозь малое – высшая способность, культивируемая диалектикой. Поэтому эта книга также о диалектике, т. е. о способности мыслить логично, последовательно, бесстрашно, "до конца, до смертного креста".

Я уважаю мысль об оптимистической трагедии, но не очень-то доверяю ей, как не верю и мифу о потустороннем вознаграждении служения добру вечным блаженством. Мне ближе стоическая мысль Сартра о "трагической диалектике", в ней больше логики. И дело вовсе не в том, что оптимистическая трагедия допускает мысль о, так сказать, "частичной" смерти. Это-то допускал и Пушкин, как я стараюсь показать в этой книге ("нет, весь я не умру... "). Дело в том, что неявно допускается мысль о добре не как самоцели, а как средстве, что в обмен на бескорыстное стремление к добру (а также к истине и красоте) можно получить благо, нечто другое. Пусть не ты сам, но потомки. Тут прячется некая, как писал Леви-Стросс, "медиативная структура", которой следуют и русские волшебные сказки (о чем писал значительно раньше, еще в 20-х гг. прошлого века отечественный исследователь В. Я. Пропп). "Структура" эта состоит в незаметном соскальзывании от добра к благу, выгоде: Иванушка пожалел лягушку и получил в награду невесту-царевну. – Оборотничество противоположностей. Бескорыстие оборачивается корыстью, выгодой. Отсюда мораль: быть добрым, (честным и т. д.) выгодно. Мораль эта жива и по сей день: "Учись, болван, в люди выйдешь, богатым будешь". Вот и бегают абитуриенты из вуза в вуз не за знаниями, а за "корочкой". "О смелый Сокол... пускай ты умер, но капли крови твоей горячей... " – Запоздалое утешение для Сокола, тут выгодно не ему, а нам. У Гегеля ведь тоже противоположности "примиряются" и засыпают, уходя "в основание" как в могилу – сомнительный оптимизм мирового духа, сжигающего в топке истории и нас, смертных, и целые народы, как березовые поленья. "Пускай вы сгорели, но зато как полыхает!" Конечное нельзя разменять на бесконечное, затраты не сойдутся с доходами. Они несоизмеримы. Другой оптимизм состоит в том, что стремясь к истине, добру и красоте и достигая цели, ты в самом этом результате получаешь удовлетворение. Ты сделал свое дело, чего же тебе еще? А другие продолжат, но это уже "их проблемы". "Иди своей дорогой, и пусть люди говорят, что хотят". Этому завету Данте Маркс следовал всю жизнь.

И второе, о чем следует сказать в предисловии.

Эта книга отчасти книга-воспоминание. Но воспоминание не столько о прошлом, сколько о... будущем. Я так и назвал бы ее, если бы это не было плагиатом – короче и "изящнее". Второе, о чем я хочу здесь сказать – это природа памяти вообще и исторической памяти в особенности.

Гегель писал, что дух в своем деятельном раскрытии стремится выйти за свои границы, воплотиться в вещах, деяниях, событиях и... "потерять себя из вида". Я бы только поставил на место слова "дух" другое слово – человек. Это он, переделывая и сотворяя мир вне себя, "не-Я", теряет самого себя в своих деяниях. Так что амнезия, к счастью, неустранима из истории. Хочешь всегда оставаться равным самому себе – созерцай свой собственный пуп и... погрузись в нирвану, в "ничто".

Но именно потому, что это "опредмечение", "овеществление", "овнешнение" (Entausserung) неизбежно, неизбежно и возвращение к себе. Это, в сущности, то, что Ницше называл "вечным возвращением". Одиссей хочет вернуться на Итаку. Одиссей должен вернуться на Итаку. Мы – тоже. Это и есть, по-моему, глубинная основа и главная функция памяти – не забывать, что ты человек.

Если для нас в неклассическом, постмодернистском мире история умерла, если этого возвращения нет, если прошлое стало для нас предметом формальной, механической памяти, если оно очутилось вне нас, если оно умерло, то это означает только одно: мы отчасти уже мертвецы, живые трупы. Память – это самоуглубление, это и есть "возвращение к себе". Играя немецким словом, Гегель переписывал слово Erinnerung (воспоминание) как "Er-innerung". Inner – внутри, Er-innerung – движение внутрь себя, самоуглубление. Память, человеческая память немыслима без того, что можно передать словом "эмпатия" – вживание, со-чувствие, со-переживание, способность войти в чужой внутренний мир и сделать его своим. Отчасти смысл передается и термином "герменевтика" – искусство вживаться и оживлять мертвые тексты. Но главное-то здесь то, что вхождение в чужой мир одновременно есть и вхождение в свой собственный, то есть в "наш". Преодоление отчуждения настоящего от прошлого – одно из выражений преодоления отчуждения человека от человека и от самого себя. Это сегодня главное.

Но точно так же отчуждение от прошлого оборачивается и отчуждением от будущего. В нынешнем мире похоронено прошлое, а под именем "утопия" похоронено и будущее. Осталось только самодовольное, не ведающее сомнений настоящее. Рыночный рай не нуждается в будущем. То, что существует, для его адвокатов есть оптимум исторически возможного, что и нашло отражение в идее "конца истории" Фукуямы.

Но время – двуликий Янус, бог всякого начала и всякого конца, входов и выходов. Помнить и мыслить, "мнить", иметь суждение – понятия родственные. У Даля читаем, выделенное курсивом: "Память, относительно прошлого, то же, что заключение, догадка и воображение, относительно будущего". Лишиться памяти – лишиться сознания, самосознания, лишиться чувств. Отсюда и второй план книги – "Тени прошлого – призраки будущего" под знаком вопроса.

Мыслить и чувствовать – значит войти в резонанс и с прошлым и с будущим. Какова эта "резонансная частота"? Важно понять, что это не только частота истории человечества и культуры, но и истории природы, эволюции Вселенной. Ни искусство, ни наука, ни философия невозможны без этого стремления "звучать" на частоте мира. Лучше, чем сказал это Пушкин в своем "Пророке", и не скажешь: "И внял я неба содроганье, и горний ангелов полет, и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье".

Скучен, безжизненен пейзаж без человека, пейзаж без Полифема, без этой интенции искусства, без стремления уловить, поймать свой образ в образе природы, узнать себя в природе, познать себя в ней и через нее. Это стремление и родило мифологию древних, а с нею и все искусство. Что это? Нарциссизм культуры? Или нечто более важное и более глубокое – родство всего сущего?

Давно уже сказано, что "анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны". Не зная высшего не поймешь и низшего. Сегодня, уже на наших глазах, физика еще неуверенно, ощупью, колеблясь, пробует встать на эту ступеньку познания, давно уже, еще в античности, предложенную философией. "Анатомия" человека оказывается ключом и к эволюции Вселенной. "Антропный принцип" в физике нацеливает на это. А это еще один, уже самый дальний план книги.

Эта книга в общем-то философская. Однако этот предикат я присоединяю к ней с некоторым сомнением и внутренним содроганием. Доверие здравого человеческого рассудка философии, – писал Гегель, – напоминает попытку, не известно чем вызванную, походить вверх ногами. Досадно, что пошлое расхожее представление о философе как о гуру, углубленном внутрь своего особого, ни на что не похожего мира, бормочущего заумные откровения, все еще преобладает. Темнота и непонятность сегодня все чаще выдается за признак особой, сакральной мудрости и глубины, доступной избранным. Таков же и язык гуру. Сравните с этим речи Сократа, признанного еще в древности земным воплощением философии. Где, с кем беседует Сократ, о чем и на каком языке? – На Агоре, на рынке, на улице. О справедливости, о красоте. С водоносом, моряком, погонщиком ослов. С софистом и каменотесом – на одном языке. Мне и хотелось показать на трех примерах (Ильенков, Лифшиц, Ленин), какой была и должна оставаться философия. Александр Александрович Зиновьев рассказывал. Едет он с одним профессором в троллейбусе, о чем-то беседуют. Напротив – "поддатый" пассажир, заинтересованно вслушивается. И вдруг в упор: "Ты кто?" Профессор, святая простота, ответил: "Философ". – "Значит, дурак!", радостно заключил пассажир и весело рассмеялся. Это он опознал в профессоре гуру. Над "учеными дураками" весело смеялся и молодой Пушкин. Мы встречали этот персонаж и у Мольера, и у Гете. Он, курилка, и сегодня жив и всегда готов срывать аплодисменты. Жизнь и без того очень сложная штука. Так зачем же ее усложнять извлеченными из подкорки бреднями? Это говорится здесь не во славу простоты. Сократ прост, но предмет его сложен. И вы это видите сквозь его простоту. Именно это он и совал в нос поклонникам дешевой простоты (не за это ли его казнили афиняне?). В этом сила сократических диалогов Платона. Но бывает и наоборот: предмет прост, а мыслитель сложен. Тогда он сует самого себя в носы поклонников еще более дешевой сложности. И о языке. О Гегеле хорошо было сказано: "Языку нечего стыдиться шрамов, приобретенных в борьбе с мыслью", с мыслью о сложном предмете, с предметом. Но бывает и так, что язык мыслителя борется сам с собой, когда гуру заботит не предмет, а эффект воздействия на слушателей и читателей. Тогда это нечто вроде пантомимы "Борьба нанайских мальчиков" – две тряпочные куклы на ниточках в руках у кукловода.

И последнее. Культура мысли неотделима от культуры чувств, прежде всего – социальных чувств. Важнейшие их них – чувство социальной справедливости и чувство Родины. Они нераздельны. Эмоционально оскопленный интеллект бесплоден. Один из самых отвратительных продуктов позорного авантюризма рыночных реформ – выжигание идеи социальной справедливости и оболгание идеи патриотизма. Само слово "патриот" было поставлено рядом со словом "фашист" патриотами атлантического "отечества", где у них уже находятся и "нажитое непосильным трудом", и "жилплощадь", и дети-наследники.

Ничто великое не вершилось в истории без социальной страсти. И во все века чаяние социальной справедливости и было такой великой страстью. Даже рождение христианства было одним из исторически конкретных выражений "упований" на "царство справедливости" и на возмездие ("Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата!"), но водворялось это царство на небеса. А на земле, в России чаяние "вольности святой" было неразрывно с "отчизны призываньем". Так будет, пока человек остается человеком. Эта двуединая социальная страсть творила и славную историю и великую культуру Отечества.

Задумаемся, читатель, какая сила вырвала из глубины сердца "умнейшего человека девятнадцатого века", нашего солнечного поэта, нашего веселого Пушкина вот эти раскаленные строки:

Самовластительный злодей!

Тебя, твой трон я ненавижу,

Твою погибель, смерть детей

С жестокой радостию вижу.

Слова, которые не встретишь и у Некрасова. Строки эти написаны в 1817 г.! Вот какую жертву потребовал обычно равнодушный к "заботам суетного света" Аполлон! Что это – заклинание или пророчество? И кому они адресованы? Ведь не "властителю" же "слабому и лукавому", не "плешивому щеголю"! Он и не стоил таких слов. Они обращены к трону и династии, к символу унижения Отечества и порабощения ее народа, к "тиранам мира", – всем, от царя до олигарха.

Книга сложилась из разрозненных публикаций в журналах и других изданиях (прежде всего в журнале "Альтернативы"), вышедших в свет со значительными временными интервалами и сохраняет следы этого. С этим связаны повторы-напоминания, обеспечивающие связь. Я приношу читателю извинения за эти повторы. Но мне не хотелось бы убирать их, выравнивая и выглаживая текст: исчезнет диалог со временем и с современниками.

Книга не родилась бы, если бы главный редактор "Альтернатив" Александр Владимирович Бузгалин и редколлегия не предоставляли автору (может быть незаслуженно щедро) страницы своего издания и не побуждали бы его к работе. Спасибо этой дружине.

Я благодарен Геннадию Васильевичу Лобастову, президенту философского общества "Диалектика и культура", неутомимому организатору и устроителю "Ильенковских чтений", где прозвучали впервые, а затем были опубликованы мои размышления и воспоминания об Эвальде Васильевиче Ильенкове, отраженные и в этой книге. Я благодарю Виктора Григорьевича Арсланова, заново открывшего для меня М. А. Лифшица и пригласившего участвовать в книге о нем. Моя жена, Науменко Тамара Федоровна, самоотверженно сменила клавиши фортепиано на пуговки компьютера. Без ее моральной и деловой поддержки книга не увидела бы свет.

Любые отклики и добросовестные критические замечания приму с благодарностью.

Об авторе

Доктор философских наук, профессор, лауреат Государственной премии Казахской ССР, журналист. Окончил философский факультет МГУ (1956). Работал в АН Казахской ССР, в АОН при ЦК КПСС, заведовал кафедрами в ряде вузов, работал редактором в отделе философии журнала "Коммунист", заместителем главного редактора журнала. В последние годы активно сотрудничает с журналом "Альтернативы". В области научных интересов: диалектическая логика, обоснование концепции гуманистического материализма, история диалектики, логико-методологические проблемы политической экономии, культурологии, психологии, лингвистики, математики, системно-диалектического подхода в научно-теоретическом познании и социальном управлении, истории и теории социализма. Основные идеи отражены в книгах: "Проблемы логики и диалектики познания", "Монизм как принцип диалектической логики", "Эвальд Васильевич Ильенков", "Михаил Александрович Лифшиц", "Октябрь 1917: вызовы для XXI века", "СССР. Застой", "Ленин online", оригинальных и переводных публикациях в Англии, Италии, США, Польше, Чехословакии, Болгарии. Совокупно размышления автора находятся в русле идей школы критического марксизма. Л.К.Науменко – ученик, друг и продолжатель дела выдающегося отечественного философа Э.В.Ильенкова. Воспоминания о нем и размышления о его идеях представлены в настоящей книге.