Киэда М. Грамматика японского языка.
Пер. с яп. Т.1-2. Изд. 5

Оглавление тома I.

Оглавление тома II.

Учение о предложении
Глава первая. Применение слов
		Примечания автора
Глава вторая. Изменение категориальной принадлежности
	I.	Сущность изменения категориальной принадлежности
	II.	Виды изменения категориальной принадлежности
	III.	Конверсия частей речи
	IV.	Конверсированное употребление слова
		Примечания автора
Глава третья. Структура слова
	I.	Значение структуры слова
	II.	Префиксы и суффиксы
	III.	Сложные слова
		Примечания автора
Глава четвертая. Понятие предложения
		Примечания автора
Глава пятая. Члены предложения
		Примечания автора
Глава шестая. Подлежащее
	I.	Сущность подлежащего
	II.	Выражение подлежащего
	III.	Соположение подлежащих
		Примечания автора
Глава седьмая. Сказуемое
	I.	Сущность сказуемого
	II.	Выражение сказуемого
	III.	Соположение сказуемых
		Примечания автора
Глава восьмая. Определение
	I.	Сущность определения
	II.	Адъективное определение
	III.	Выражение адъективного определения
	IV.	Соположение адъективных определений
	V.	Наречное определение
	VI.	Выражение наречного определения
	VII.	Соположение наречных определений
		Примечания автора.
Глава девятая. Независимый член
	I.	Сущность независимого члена
	II.	Союзный член
	III.	Приложение
	IV.	Междометийный член
	V.	Обращение
	VI.	Ответное слово
	VII.	Выделенное слово
		Примечания автора
Глава десятая. Общее подлежащее
	I.	Сущность общего подлежащего
	II.	Различные теории общего подлежащего
	III.	Трактовка общего подлежащего
		Примечания автора
Глава одиннадцатая. Членное предложение, подчиненное словосочетание и группа члена предложения
	I.	Сущность членного предложения
	II.	Виды членного предложения
	III.	Синтаксическая классификация членных предложений
	IV.	Подчиненное словосочетание и группа члена предложения
		Примечания автора
Глава двенадцатая. Место и эллипсис членов предложения
	I.	Место членов предложения
	II.	Эллипсис членов предложения
		Примечания автора
Глава тринадцатая. Типы предложений
	I.	Виды предложений по структуре
	II.	Виды предложений по характеру
		Примечания автора
Глава четырнадцатая. Согласование в предложении.
	I.	Согласование слов и словосочетаний
	II.	Согласование соотносительного окончания
	III.	Согласование наречного определения
	IV.	Согласование условия
	V.	Согласование слов вежливости
		Примечания автора
Послесловие
Комментарии
Список источников примеров
Указатель цитированной литературы
Предметный указатель
Указатель японских терминов
Указатель служебных элементов
Названия периодов японской истории Из предисловия

Издание "Нового высшего курса лекций по японской грамматике " проф. М.Киэда прежде всего имеет целью познакомить советских лингвистов с японской наукой о японском языке. Переводов японских грамматических работ на русский или какой-либо из западноевропейских языков, насколько нам известно, не существует, а ожидать, чтобы лингвисты, неспециалисты по японскому языку, знакомились с такими работами в оригинале, разумеется, не приходится (небольшие грамматики японского языка, написанные японскими авторами на английском языке, как, например, Jahei Matsumiya, A grammar of spoken Japanese, Tokyo, 1937, представляют собой не более чем элементарные пособия, предназначенные для изучения японского языка).

Между тем японская грамматическая наука заслуживает внимания и потому, что в настоящее время она достигла значительного развития и потому, что она обладает самостоятельностью, которая характеризует ее с момента ее зарождения и почти до конца XIX в., и, несмотря на сильное влияние европейских грамматических концепций, в значительной мере определяет лицо этой науки и поныне.

Богатство японской грамматической литературы заставило задуматься над выбором работы для перевода и издания ее у нас. Даже оставив в стороне труды монографического характера по специальным вопросам грамматики и истории японского языка, не просто было остановиться на какой-либо одной грамматике японского языка общего типа. За последние полвека почти каждый более или менее крупный японский грамматист представил в виде грамматики свое более или менее оригинальное толкование грамматической системы японского языка. Укажем для примера на труды патриарха современной японской грамматической науки Ямада исио (в настоящей книге соблюдена та внутренняя последовательность японских имен, которую они имеют в Японии, а именно: фамилия на первом месте, имя – на втором) (род. в 1873 г.), на грамматики Мацусита Дайдзабуро (1878–1935), Мицуя Сигэмацу (1871–1923), Хасимото Синкити (1882–1945), исидзава исинори (1876–1954), Кобаяси исихару (1886–1948), акад. Киндаити Кёскэ, д-ра Юдзава Кокитиро, д-ра Токиэда Мотоки и др. (Подробную, но не полную библиографию японской научной литературы о японском языке за последние восемьдесят с лишним лет дает "Энциклопедия отечественного языкознания" (см. в списке цитиров. лит-ры в конце т.II "Кокугогаку-дзитэн"): на стр.1109–1122 приведены основные отдельные издания, на стр.1125–1131-постатейное содержание лингвистических и филологических серий, на стр.1132–1134 – перечень лингвистических и филологических журналов за период с 1883 по 1955 г.)

Предлагаемая книга профессора Киэда Масуити (ум. 1949 г.), как нам кажется, наиболее отвечает требованиям, поставленным перед настоящим изданием.

Во-первых, это фундаментальная грамматика как старого (для нового времени – письменно-литературного), так и современного японского языка, дающая, кроме того, и некоторые, правда сжатые, сведения по его истории. Поэтому она может быть полезна при изучении японского языка, в частности студентам старших курсов факультетов востоковедения.

Во-вторых, уступая в оригинальности грамматических концепций ряду других работ, например грамматикам Ямада, Мацусита, Хасимото, Токиэда, настоящая книга дает правильное представление о самых типичных чертах японской грамматической науки. Этому способствует и то, что автор подробно излагает наиболее интересные взгляды различных ученых на те или иные проблемы языкознания, что, кстати сказать, редко делают другие японские грамматисты. Таким образом, для начинающих специалистов данная книга может служить как бы введением в современную японскую грамматическую литературу, неспециалистам же она дает максимально возможное по полноте для одной книги представление об этой науке.

* * *

Выше уже было сказано, что современная японская грамматическая наука сохранила некоторые существенные черты, обусловленные ее несколько своеобразным развитием. Собственно грамматические исследования появились в Японии относительно поздно – в XVIII в., однако направление, которое они приняли, в немалой мере определилось гораздо более ранним периодом японской филологии.

История японской филологии характеризуется огромным влиянием китайской письменности, китайского языка, китайской классической литературы и вместе с тем преодолением этого влияния, выявлением в связи с ним и в противопоставление ему своей самобытности.

Как известно, первой письменностью в Японии была письменность китайская: японцы заимствовали китайские иероглифы, до этого письменности у них не было. Однако это заимствование было, так сказать, материальным, а не принципиальным: в Китае иероглифическая письменность была идеографической, японцы же применили ее для записи своего языка фонетически. Так записаны японские песни в первых письменных памятниках Японии – исторических хрониках "Кодзики" и "Нихонги" (VIII в.), авторский текст которых написан по-китайски. В поэтической антологии VIII в. "Манъёсю" применена настолько сложная и своеобразная система фонетического использования китайских идеографических знаков, что она получила даже особое наименование манъёгана. В IX в., на основе фонетического употребления китайской письменности, японцы путем графического упрощения китайских иероглифов создали фонетические слоговые знаки "кана". В этот и в последующие два века в Японии велось изучение санскрита, особенно его фонетики, что сказалось на порядке расположения букв в японском алфавите "годзюон": этот порядок представляет собой, в сущности, классификацию звуков языка. В X–XI вв. японцы нередко пользовались только фонетической азбукой. Так, например, чистой каной был написан знаменитый роман "Гэндзи-моногатари", появившийся на рубеже X–XI вв. Впоследствии кану стали комбинировать с идеографически применяемыми иероглифами. История создания национальной японской системы письма представляет собой борьбу принципов фонетического и идеографического письма, которая привела в конце концов к сочетанию обоих принципов. В результате японская письменность характеризуется своеобразием и сложностью, резко отличающими ее от системы письма в Китае.

Благодаря сильнейшему воздействию в то время китайской культуры широкое распространение в Японии получил и 'китайский язык. Японцы усваивали китайские слова и вводили их в свой язык, но при этом приспосабливали их к фонетическим и грамматическим нормам своего языка. Многие из китайских слов усвоены японским языком как продуктивные словообразовательные морфемы.

Влияние китайской культуры в значительной мере шло через классическую китайскую литературу. Не будет преувеличением сказать, что вплоть до нового времени образованность японца состояла прежде всего в знании китайских классических произведений – исторических, философских и литературных; до середины XIX в. (до переворота Мэйдзи 1867 г.), т.е. в течение почти тысячи лет, образованность этим почти исчерпывалась. Но и здесь в отношении языка японцы сохранили свою самобытность: они стали читать китайских классиков в подлинниках, но не по-китайски, а по-японски. Достигалось это тем, что все китайские слова произносились соответственно фонетике японского языка, им придавались грамматические формы японских слов, а в предложение добавлялись служебные слова и менялся сам порядок слов, как того требовал строй японского языка. Для облегчения такого приема чтения-перевода китайские тексты снабжались особыми отметками – частично буквенными, обозначавшими японские окончания и служебные слова, частично условными, показывавшими необходимые перестановки и слияния. Сначала эти отметки применялись в школьном обиходе, в рукописных книгах, но впоследствии, в связи с распространением ксилографии, известной в Японии еще в VIII в., они перешли в ксилографические, а затем и в печатные издания.

Для развития грамматического мышления чтение по-японски китайских текстов имело очень большое значение: оно приводило к тому, что вплотную сопоставлялись китайский и японский языки, и грамматические отличия последнего конкретно, зримо воплощались в тех отметках, которыми снабжался китайский текст. Иначе говоря, приспособление китайских текстов к чтению их по-японски стимулировало осознание японцами грамматических особенностей своего языка. Это обстоятельство нашло свое выражение в одном внешнем моменте; именно из буквенных отметок, наиболее часто употребляемых в текстах, было создано слово, ставшее обозначением всех служебных элементов японского языка: тэниоха (или сокращенно тэниха). Этот термин удержался в японской грамматике до начала нашего века, спорадически встречается он и сейчас.

Поскольку грамматическое мышление развилось на противопоставлении особенностей японского языка китайскому, естественно, что оно не искало опоры в китайском языкознании. Точно так же в свое время, в IX–XI вв., японские санскритологи остались глухи и к достижениям грамматики санскрита – языка флективного и потому столь же, хотя и совершенно по-иному, чем классический китайский (по своему строю – аналитический) язык, чуждого японскому языку. К тому же японская грамматическая наука развивалась в русле мощного общественно-научного течения – "японологии" коку гаку или вагаку, – возникшего в середине XVIII в. как реакция против многовекового господства кангаку – "синологии". Кангаку имело объектом изучения китайских классиков, коку гаку воскресило из забвения древнюю японскую литературу и под его влиянием началось широкое и разностороннее изучение японского языка.

Японские филологи этого периода (с середины XVIII до середины XIX в.) в области грамматики занимались в основном тремя проблемами: классификацией слов по лексико-грамматическим категориям, описанием системы изменений тех разрядов слов, которые были признаны изменяемыми, и определением функций тех элементов родного языка, которые еще ранее были наименованы тэниоха. Достаточно напомнить, что в Китае проблема частей речи китайского языка впервые привлекла к себе внимание только в наши дни, а наличие элементов спряжения у глагола еще подлежит доказательству, чтобы стало ясно, насколько самостоятельно по отношению к китайскому, языкознанию развивалась японская грамматическая наука. В момент своего становления она не заимствовала ни готовых грамматических концепций, ни специальной терминологии. Этим объясняются такие "кустарные" наименования, как "головные шпильки" (кадзаси) и "обмотки" (аюи) в первой классификации частей речи у Фудзитани Нариакира (см. стр.60). Некоторую помощь в этом направлении оказала только теория стихосложения – область, весьма развитая у японских средневековых филологов. Даже тэниоха впервые явились предметом рассмотрения в небольшом трактате по стихосложению конца XV в. "Тэниха тайгайсё". Были заимствованы и термины поэтики, такие, как на, котоба, тай, ё и некоторые другие, разумеется, переосмысленные в грамматическом плане.

Развиваясь в общем потоке филологии того времени (кокугаку), имевшей дело с древней японской литературой, японская грамматическая наука, естественно, избрала объектом изучения язык этой литературы. Однако особенность истории японского языка, как и некоторых других языков Востока, состоит в том, что грамматические нормы старого языка оказались законсервированными в литературном употреблении на многие века. Вплоть до конца XIX в. этот письменный язык, претерпев лишь весьма незначительные, поверхностные изменения, господствовал в художественной, общественно-политической и научной литературе и в официальной документации (а также в официальном устном общении – официальных речах, торжественных выступлениях и т.п.), играя роль письменно-литературной нормы. Таким образом, грамматисты этого периода, изучая язык древней литературы, вместе с тем изучали современный им письменно-литературный язык, язык своего культурного обихода. У них не было исторической перспективы и живого ощущения изменчивости языковых форм.

А между тем рядом существовал живой язык, язык повседневного обихода и некоторых народных драматических и даже повествовательных жанров. И этот язык к началу XX в., после победы так называемого "движения за единство речи и письма", приобрел права национальной языковой нормы. Правда, письменный язык еще сохранился в одной узкой области – в официальной документации, но и оттуда он был изгнан в связи с некоторыми демократическими реформами после поражения Японии в 1945 г. Однако, когда японская грамматическая наука в начале XX в. обратилась к изучению современного языка, она сочла его только стилистически отличным от того языка, которым она занималась ранее: первая грамматика современного языка, принадлежащая Мацусита Дайдзабуро, поэтому и именовалась "Грамматика японского просторечия" ("Нихон дзокуго бунтэн").

Она вышла в 1901 г., а еще в 1887 г. появился роман "Плывущее облако" Фтабатэя Симэй, в котором современный язык уже вступал в литературу, а в 1905 г. крупнейший японский писатель Симадзаки-Тосон в романе "Нарушенный завет", представляющем собой одно из лучших произведений новой японской реалистической литературы, окончательно закрепил победу современного языка как полноценного средства художественного выражения. К концу первого десятилетия нашего века на этот язык перешла вся новая художественная литература, им пользуется пресса, на нем пишутся научные труды, в том числе и грамматики японского языка. Но японская грамматическая наука по-прежнему противопоставляет старому языку вместо современного языка "устный язык" – кого (кого – традиционно, но не точно, переводится "разговорный язык"; это наименование быстро вытеснило в применении к современному языку термин даокуго, который употребляется теперь только в своем прямом значении "просторечие"), объединяя все остальное – от языка VI в. до письменно-литературного языка последних десятилетий – под названием "письменный язык" – бунго.

Это не значит, что современные японские лингвисты не питают интереса к процессу исторического развития своего языка; наоборот, существует ряд ценных работ по грамматике отдельных древних и средневековых периодов, а также по общей истории японского языка. (Мы не называем их, так как основные из них упоминает автор данной книги.) И неправильным было бы утверждение, будто в японской лингвистике отсутствует понимание такого явления, как современный японский язык; напротив, существуют специальные работы, в которых сделан ряд тонких наблюдений над отдельными грамматическими особенностями языка последней четверти века (назовем для примера "Грамматику современного японского языка" [Гэндай кокугохо] Имаидзуми Тадаёси и сборник статей "Изучение грамматики современного японского языка" [Гэндай ниппонгохо-но кэнкю] Сакума Канаэ). Но почему-то все это не отражается на грамматике японского языка как таковой: до сегодняшнего дня она оперирует только "письменным языком" и "устным языком", бунго и кого. Так, например, в текущем десятилетии один из ведущих современных лингвистов проф. Токиэда Мотоки издает "Грамматику японского языка" (Ниппон бумпо) с традиционным разделением на две части: "Бунтохэн " (1950 г.), "Когохэн" (1954 г.) (в данной грамматике аналогичное деление проведено по главам).

Деление на грамматику "письменного языка" и грамматику "устного языка" вызывает у нас возражение по следующим основаниям.

Во-первых, в современном японском языке, как, конечно, и во всяком другом, явления исторического прошлого языка отнюдь не отрезаны наглухо от явлений, возникших в более позднюю эпоху и составивших его основу. Иначе говоря, в современном языке, помимо кого, есть и явления бунго, вошедшие в его грамматическую систему и притом вошедшие в разном качестве. Одни формы, например цуцу ару (но не ари!), для выражения длительного вида употребляются в книжном стиле свободно и, значит, должны учитываться при описании форм современного глагольного спряжения. Другие, например форма некоторых прилагательных... тару (антантару 'мрачный' и др.) и форма некоторых глаголов... бэки (никумубэки `ненавистный', дословно 'которого следует ненавидеть ' и т. п), лексикализовались, следовательно, данный тип слов надо учитывать при классификации частей речи современного языка. Третьи, как, например, форма родительного падежа (га как показатель этого падежа), сохранились в устойчивых словосочетаниях типа корэ-га тамэни `ради этого, из-за этого', корэ-га юэни `по причине этого, поэтому, и поскольку эти словосочетания несут грамматическую функцию, они должны быть отмечены как особого типа союзные речения. Однако, если, как это часто бывает, так называемый "письменный язык" (бунго) и "устный язык" (кого) рассматриваются как параллельно существующие замкнутые системы, явления такого рода остаются за пределами грамматического анализа.

Во-вторых, концепция параллелизма бунго и кого лишает изучение языка подлинного историзма, разрывая процесс исторического развития на две изолированные друг от друга системы и тем затушевывая тенденции этого развития. Приведем пример. Изменение в современном языке числа основных форм спряжения глаголов и предикативных прилагательных, выразившееся в исчезновении третьей формы спряжения и передаче ее функций четвертой форме, обычно трактуется как факт формальный и настолько незначительный, что многие грамматисты, в частности и автор данной книги, в грамматике кого сохраняют то же число основных форм глагола, которое имелось в бунго, указывая только на то, что третья и четвертая формы в ней омонимичны. Нам, однако, представляется, что это изменение числа форм вызвано процессом, имеющим принципиальное значение. Ведь четвертая форма не только приобрела функции третьей – способность служить конечным сказуемым и словарной формой, – но и лишилась одной ранее ей свойственной функции. А именно, в старом языке она была формой одновременно и предикативной (могла служить сказуемым в подчиненном предложении) и именной, т.е. формой предикативного и вместе с тем просубстантивного причастия; в современном же языке ее именной характер значительно ослабел: даже в значении инфинитива она, как правило, не принимает падежных показателей га, но, ни, о непосредственно, для этого обычно требуется сочетание с просубстантивной частицей но или служебными словами (так называемыми формальными существительными) кото, хо. В сказуемостной же функции непосредственное присоединение падежных суффиксов к ней невозможно, за исключением вопросительных предложений, но в этом случае между ними вклинивается вопросительная частица ка. Именно этим объясняется образование таких союзов, как нони `однако', нодэ `так как', или переосмысление, перерождение суффикса исходного падежа кара в постпозиционный союз (сэцудзоку-дзёси), ср. хадзимару-пара овару-мадэ `от [того как] начать до [того как] кончить' и майнити рокудзи-ни хадзимару кара `так как ежедневно начинают в шесть часов'. А прекращение совмещения в одной форме свойств предикативных и просубстантивных (егэна и тайгэна, говоря терминами японской грамматики) есть свидетельство углубления дифференциации между именем и глаголом (вернее между тайгэном и егэном, так как этот процесс охватил не только глагол, а и предикативное прилагательное). Но в таком случае изменение числа основных форм глагола есть не только вопрос количества; оно свидетельствует о качественном изменении парадигм глагольного спряжения. Значит формальное сохранение числа форм в искусственной грамматической схеме не может быть оправдано соображениями "удобства" во имя параллелизма двух систем.

Другой пример. Прилагательные типа сидзука `тихий', дзюё `важный' в старом языке во всех функциях употреблялись тольт ко со связкой нари или тари, но в современном языке они употребляются со связкой современного языка да или дэсу только в функции сказуемого, в определительной же позиции они приобрели окончания: на – при определении имени, ни – при определении глагола; вместе с тем эти слова стали свободно принимать словообразовательный суффикс отвлеченных существительных са. Наглядно видно, что произошло качественное изменение таких слов, как дзюе. Однако в грамматиках кого строятся искусственные схемы, где в привычной таблице шести форм спряжения располагаются качественно разнородные элементы – формы связки и окончания прилагательных – только во имя пресловутого параллелизма парадигм бунго и кого.

Эти примеры далеко не единичны, но здесь мы лишены возможности их умножить. Полагаем, что и они наглядно показывают, что при концепции параллелизма двух замкнутых систем бунго и кого тенденция развития языка и выявившиеся в современном языке качественные изменения не могут быть вскрыты.

Наконец надо поставить принципиальный вопрос о материале, на котором строится грамматика так называемого "устного языка". К сожалению, за незначительными исключениями она прибегает к искусственным примерам, вдобавок используемым многими авторами. Правда, случается это и в грамматиках письменного языка, в них мы находим, хана саку `цветы цветут', хана сакадзу сцветы не цветут', хана сакаба `если цветы зацветут' и т.д. Однако грамматика бунго наряду с этим располагает и богатейшим материалом из памятников древней и средневековой литературы, тогда как в грамматиках кого язык литературы нашего времени представлен далеко не достаточно ярко. Тогда как антология VIII в. "Манъёсю" изучена грамматически вдоль и поперек, нет ни одной лингвистической работы, посвященной языку Симадзаки-Тосон, Нацумэ-Сосэки или Акутагава, этих классиков новой японской литературы. А без изучений реального современного языка некоторые примеры, приведенные нами выше, могут вызвать возражения. Однако современная языковая практика свидетельствует, что присоединение га, но, ни, о непосредственно к глаголу в третьей форме спряжения даже в значении инфинитива реально вряд ли возможно. А что касается предикативности формы с окончанием на, возможной только в одной особой позиции – этой контаминации функции, существовавшей в старом языке, с формой, возникшей в современном языке (опять взаимопроникновение бунго и кого), – то это явление пережиточное. Такие явления необходимо и регистрировать, и должным образом оценивать. Но с другой стороны, наряду с ними нужно отмечать и то новое, что реально утвердилось в современном языке, как, например, префиксальное употребление суффикса сравнительного падежа ёри для образования синтетической формы сравнительной степени прилагательного типа ёриёй 'более хороший', ёридзюена 'более важный' и даже ёрихаттэнсйта 'более развитый'. Такие явления бросают обратный свет на то, что им предшествует, например в данном случае подкрепляют определение слов типа дзюе как особой категории прилагательных, подчеркивают адъективизацию глагольной формы хаттэнсйта. Когда грамматика строится на искусственном материале, все эти явления остаются вне поля зрения.