Фаге Э. Политические мыслители и моралисты первой трети XIX века.
Пер. с фр. Изд. стереотип.

Оглавление

Предисловие

Я собралъ здесь несколько этюдовъ о французскихъ мыслителяхъ XIX века. У моралистовъ истекающаго века есть та важная особенность, что политикой они занимались столько же, сколько и моралью, и даже несколько больше первой, чемъ последнею. А потому, надеюсь, можетъ быть, простятъ этимъ статьямъ, если нередко оне оказываются этюдами еще более политическими, чемъ нравственными.

Нетъ основанiй сильно удивляться тому значению, какое въ умахъ французскихъ философовъ съ 1800 по 1830 годъ получила политика. После французской революцiи представлялось самымъ настоятельнымъ установить именно конституцiонную политику, и следовательно нужно было создать общую соцiологiю. До 1789 года во Францiи нужно было исправить конституцiю; после французской революцiи и имперiи нужно было найти конституцiю для Францiи. Этимъ и занялись главнымъ образомъ мыслящiе и смелые умы.

Винитъ ихъ за это, конечно, нельзя. Но все же они сделали небольшую ошибку. После перiода съ 1789 по 1815 годъ, правда, необходимо было выработать политическую теорiю; но после всего XVIII века следовало создать науку о нравственности, установить основы для нравственности. Въ XVIII веке исчезла вера, унося съ собою связанную съ нею мораль. А такъ какъ сильныя и жизненныя системы морали возникаютъ обыкновенно въ виде религiи, то историкъ-моралистъ ожидаетъ въ первые годы XIX века появленiя новой религiи, и его, напримеръ, совсемъ яе удивляетъ попытка Сенъ-Симонистовъ.

Великiе умы, о которыхъ идетъ речь въ этой книге, не стали на эту точку зренiя, потому что одни изъ нихъ были ревностными христiанами, другiе оставались христiанами наполовину, считая себя ими вполне; отъ этого одни просто рекомендовали христiанство во всей его чистоте, другiе предлагали его въ смягченной и умеренной форме, считая ее более доступной. На взглядъ наблюдателя или, какъ теперь говорятъ, дилеттанта, они отъ этого теряютъ и съ этой точки зренiя представляютъ менее интереса, чемъ созидатели или даже разрушители. Но все же въ ихъ опытахъ полной перестройки или частичныхъ поправокъ и сохраненiя стараго можно найти много поучительнаго.

Что касается ихъ политическихъ трудовъ, то они имеютъ первостепенное значенiе; со времени Монтескьё нетъ въ этомъ роде ничего глубже продуманнаго и добросовестнее изученнаго.

Я сказалъ, что въ начале нашего века нужно было создать науку о нравственности и науку политическую. Действительно въ нравственномъ строе XVIII векъ разрушилъ два чувства: веру въ сверхестественное и преданность традицiи, и такимъ образомъ подорвалъ христiанство, уже низведенное протестантизмомъ до минимума. Съ этихъ поръ нравственныя чувства не носятъ более въ сердце человека религiозной формы. Необходимо отлить ихъ въ новую, хотя бы временную, форму.

Въ политической жизни XVIII векъ разрушилъ династическое чувство и старую французскую конституцiю. -Необходимо "организовать" французовъ, объединить ихъ новымъ чувствомъ, новой конституцiей, приспособленной къ ихъ нуждамъ и идеямъ.

Съ другой стороны, въ теченiе XVIII века у французовъ появились и развились, въ области нравственной, три главныя верованiя: индивидуализмъ, вера въ прогрессъ и вера въ науку. Французъ XVIII и начала XIX века веритъ въ себя, веритъ въ безпредельное усовершенствованiе, веритъ, что знанiе является ключомъ ко всякому успеху и единственной основой цивилизацiи. Онъ съ уваженiемъ относится къ человеческой личности, – порывается къ будущему, которое считаетъ непременно лучше настоящаго, – наконецъ, онъ убежденъ въ томъ, что это будущее будетъ завоевано знанiемъ. Изучая въ XIX веке мораль или политику, нужно обращать вниманiе на эти именно три верованiя, все равно-для борьбы ли съ ними, или для поощренiя ихъ, или для определенiя ихъ влiянiя.

Наконецъ, въ XVIII веке явились два новые факта, две великiя историческiя силы – свобода и демократiя, Свобода прежде всего и сама по себе есть историческiй фактъ. Это-невозможность для людей, на известной ступени цивилизацiи, жить одною общею мыслью, общею верой, общеё наукой, довольствоваться одной общею нравственностью и воспитанiемъ, – такъ какъ на известной ступени цивилизацiи является слишкомъ много различныхъ мышленiй, верованiй, неодинаковыхъ знанiй, понятiй о нравственности, взглядовъ на воспитанiе. При такомъ положенiи является потребность избегать подчиненiя нашего образа жизни постороннему влiянiю. Прежде вполне естественное, это подчиненiе представляется теперь до того невыносимымъ, что ему готовы предпочесть смерть. После долгой борьбы люди въ конце концовъ признаютъ эту общественную потребность и уступаютъ каждому более или менее щедро отмеренную долю свободы мыслить, верить, писать, жить и воспитываться на свой ладъ. Общество отъ этого теряетъ, личность выигрываетъ; но свободный членъ оказываетъ обществу несколько больше услугъ, чемъ сколько оно получило бы ихъ отъ непокорныхъ слугъ.

Демократiя представляетъ собою фактъ такого же рода. Въ основе своей это-отрицательное равенство, устанавливаемое между несхожими людьми, именно въ силу ихъ несходства, различiемъ мыслей и чувствъ, При такомъ положенiи люди отлично чувствуютъ, что равенства между ними не больше прежняго, пожалуй даже гораздо меньше; но при страшномъ разнообразiи и разбросанности они не различаютъ больше, кто выше, кто ниже, кто лучше, кто хуже, кто вождь и кто созданъ для подчиненiя, – и они подчиняются если не вере во всеобщее равенство, то провозглашенiю его. Сейчасъ только они отказались подчинять одинъ другого; теперь они отказываются отъ местничества. Но все-таки необходимо, если не существованiе начальства, то по крайней мере принятiе решенiй; кто же будетъ решать большинство. Во избежанiе вечной борьбы люди только что отказывались отъ подчиненiя однихъ другими; теперь во избежанiе борьбы они считаютъ голоса.

Вотъ крупные политическiе факты, приближавшiеся къ завершенiю и признанiю въ теченiе XVIII века. Какъ всегда бываетъ, эти два факта, проходя чрезъ сознанiе людей, становились чувствами. Смотря по характерамъ, свобо, да принимала чистейшую форму гордости или самый низменный видъ тщеславiя. Она то обращалась въ энергическiй стоицизмъ, упивающiйся своею собственной энергiей, становилась верой въ себя, въ свою способностъ къ добру, являлась однимъ изъ прекраснейшихъ и благороднейшихъ двигателей человеческой деятельности, – то вырождалась въ пустое убежденiе, что каждый изъ насъ можетъ руководить собою и стать великимъ, опираясь только на свои собственныя силы. Точно также и демократiя, смотря по характерамъ, принимала то трогательную форму братства, то грубейшую форму зависти, – то выражалась сознанiемъ того, что никогда превосходство одного человека надъ другими не даетъ ему права навязывать свою волю другимъ, то проявлялась въ нетерпимости и отвращенiи къ самому очевидному и твердому превосходству.

Эти великiе факты, какъ мы видели, состоятъ во взаимной связи, но въ то же время представляютъ и противоположность. Они связаны своимъ происхожденiемъ и своею основою; они противоречатъ другъ другу въ своихъ стремленiяхъ: каждый изъ нихъ идетъ своимъ путемъ, приводящимъ ихъ къ встрече и столкновенiю. Свобода требуетъ, чтобы въ народе какъ можно меньше вещей исполнялось по приказанiю, а власть правительства доводилась до все большаго минимума. Демократiя требуетъ, чтобы ни одно лицо ничего не приказывало, такъ какъ это доставляетъ ему превосходство надъ другими, а чтобы распоряжались все; кроме того, она стремится къ тому, чтобы все делалось по приказу, чтобы всякое проявленiе человеческой деятельности предписывалось всеми; другими словами она не только не желаетъ личной власти, но не хотела бы и личной свободы. Въ этомъ она проявляетъ проницательность и логичность. Сначала свобода не есть привилегiя, но затемъ становится ею. Свобода, осуществляемая на деле, присоединяетъ къ себе новыя вольности, образуетъ вместе съ ними небольшую группу преимуществъ, независимую общественную силу; съ этихъ поръ она перестаетъ быть только свободой и становится силою, а стало быть авторитетомъ, – чего не можетъ желать демократiя.

Итакъ, эти два крупные факта, порожденные общею причиною -индивидуализмомъ, стоятъ въ противоречiи другъ съ другомъ и, достигнувъ зрелости и самосознанiя, вступаютъ въ борьбу. Дойдя до конца и до крайности, одинъ изъ нихъ разрушилъ бы государство, другой установилъ бы чистейшiй деспотизмъ. – Они борются, оспариваютъ другъ у друга господство; оба они очень сильны, такъ какъ почерпаютъ свои силы изъ одного и того же глубокаго и отдаленнаго источника. Возможно, правда, что эта борьба служитъ причиной крайней неустойчивости общественнаго строя; но въ то же она сообщаетъ ему жизнь и движенiе.

Писатели, которыхъ мы будемъ изучать въ этой книге, на мой взглядъ, не заметили всей важности нравственной задачи XIX века; за то они очень хорошо поняли, почти до самой ея глубины, его политическую задачу.

Нравственная задача представлялась имъ въ виде полнаго или частнаго возстановленiя старой религiи. Люди вроде де-Местра или Бональда, желавшiе возстановить ее вполне, были по крайней мере последовательны. Каждый по своему, придавая этой старой вере свой особый оттенокъ, они не колеблясь воскрешали самыя оригинальныя ея стороны, всего более противоречившiя новому образу мыслей. Они целикомъ возстановили ея ученiе о сверхъестественномъ и о предначертанiи. Они захотели лишнiй разъ доказатъ необходимостъ того и другого. Они въ это верили; они именно такъ мыслили; нельзя возставать противъ нихъ за это. – Дело только въ томъ, что именно отъ этого и отсталъ почти совсемъ французскiй народъ, – если ограничиваться имъ, – въ XVIII веке. Вера въ сверхъестественное начало и его вмешательство въ дела мiра, въ откровенiе и провиденiе Божiе, – вотъ мысль, которою люди жили въ теченiе вековъ; она, быть можетъ, явится снова, но въ XVIII веке, подъ влiянiемъ удивительныхъ и внезапныхъ успеховъ научнаго изследованiя, она покинула умы. Если люди, подъ влiянiемъ известныхъ инстинктовъ или наследственныхъ привычекъ, еще остаются верующими, то они идутъ къ

Богу иными, можетъ быть более длинными и менее надежными, но не прежними путями. Противъ этого направленiя умовъ долго еще никакiя усилiя ничего не поделаютъ. Доказательствомъ исчезновенiя старой веры служитъ существованiе новой. Толпа оказываетъ ученому доверiе, въ которомъ отказываетъ священнику. Она не принимаетъ отъ священника религiозной истины безъ доказательства и принимаетъ отъ ученаго научныя истины безъ проверки. Со священникомъ она берется разсуждать, съ ученымъ она не разсуждаетъ. Вечно присущая человечеству вера переместилась. Попытки Бональдовъ и де-Местровъ возсоздать религiю оказываются или запоздалыми, или преждевременными.

Попытки "умеренныхъ" страдаютъ неловкостью и неуверенностью. Все они хотятъ поддержать въ людяхъ религiозное настроенiе, спасая некоторый минимумъ сверхъестественнаго, – желаютъ показать свое уваженiе къ современному образу мыслей и для этого по возможности суживаютъ и лишаютъ определенности этотъ минимумъ. Это – рацiоналисты безъ последовательности и верующiе безъ определенности, а иногда рацiоналисты безъ логики и верующiе безъ веры. Въ своей рацiоналистической системе они изъ учтивости даютъ место сверхъестественному, но не отдаютъ ему должнаго. Въ это время ожидаешь или религiознаго возрожденiя посредствомъ веры, – или появленiя новой религiи, основанной на науке и вызывающей не только веру, но и обожанiе; это былъ бы родъ новаго натурализма или язычества;-или же религiи индивидуализма, обоготворенiя человеческой совести, чего то вроде возобновленнаго стоицизма. За исключенiемъ, пожалуй, этой последней,-мы находимъ ее до некоторой степени у Констана и м-мъ де-Сталь, – ни одно изъ этихъ верованiй не обрисовалось ясно у разбираемыхъ нами писателей по философiи. Такъ называемое религiозное возрожденiе XIX века нельзя назвать около 1820 года чистымъ пустякомъ; это не призракъ, а вполне несомненное и очень явное направленiе, но только направленiе. Попытки созиданiя нравственности и религiи, о которомъ я говорю, явятся позже и, можетъ быть, слишкомъ поздно; ихъ нетъ или оне очень слабы у мыслителей, которымъ посвященъ этотъ томъ.

Объясняется это темъ, что религiя представляетъ собою страсть. Она составляется изъ полнаго и неразрывнаго слiянiя веры съ любовью; она не допускаетъ разсужденiя или по крайней мере не начинаетъ съ него; это-любовь къ тому, во что веришь, но еще более – вера въ то, что любишь и потому именно, что любишь. Безъ мистицизма нетъ религiи. Между темъ мыслители времени съ 1800 по 1830 годъ, насколько только это возможно, чужды ему. Это резонеры, люди "идейные"; у нихъ если и является пылъ страсти, то только по отношенiю къ идеямъ. У всякаго "идейнаго" человека преобладаетъ критика, а никогда критикъ не можетъ быть основателемъ или возстановителемъ религiи. Эти дiалектизма исключенiемъ м-мъ де-Сталь, но и та слишкомъ редко и непоследовательно,-вносятъ очень мало чувства въ свои идеи и упиваются одною логикой. Въ еще большей степени чемъ другiе носятъ этотъ характеръ возстановители христiанства, де-Местръ и Бональдъ, отчаянные идеологи и резонеры. -Однимъ словомъ, все эти мыслители волею или неволею оказываются людьми XVIII века. Подобно тому какъ Шатобрiанъ вносилъ въ свою эстетическую защиту христiанства долю того легкомыслiя, съ какой нападали на него люди XVIII века, такъ и современные ему философы были проникнуты духомъ XVIII столетiя, какъ ни желали отъ него освободиться. Пожалуй резче другихъ это проявляется у де-Местра и Бональда. Опровергая Вольтера и Руссо, они обнаруживаютъ складъ мысли того и другого. Успехъ получается сомнительный и неважный: они не столько опровергаютъ ихъ, сколько высказываютъ мненiя противоположныя.

Въ вопросахъ религiи и морали эти философы оказываются блестящими идеологами, прекрасными полемистами или робкими реставраторами. Люди съ сильными чувствами и глубокими страстями, мистики, – мистицизмъ долго еще будетъ по временамъ возрождаться,-появятся позже, приблизительно между 1830 и 1848 годомъ, и мы займемся ими въ другомъ ряде статей.

Писатели, о которыхъ я говорю теперь, очень хорошо поняли политическую задачу XIX века,-поняли ее пожалуй лучше следовавшихъ за ними мыслителей. Они верно оценили важность свободы и демократiи, этихъ двухъ началъ, связанныхъ между собою, но противоречащихъ другъ другу,-этихъ двухъ параллельныхъ и противоположныхъ формъ современнаго индивидуализма; они оценили ихъ значенiе даже раньше, чемъ те достигли полнаго развитiя и зрелости, и поняли отлично, что съ ними связанъ, или лучше – въ нихъ заключается, весь политическiй вопросъ XIX века. Одни изъ нихъ были поражены опасностями крайняго индивидуализма и пришли къ убежденiю, что торжество его разрушитъ нацiю. Поэтому они отвергли обе формы индивидуализма, вступили въ борьбу въ одно время и со свободой и съ демократiей,-не делая выбора между двумя опасностями, захотели отвратить ту и другую. Такъ они представили мiру прекрасное, но грустное зрелище борьбы одинокихъ мыслителей съ ходомъ исторiи. Вся исторiя была противъ нихъ, и они не могли противопоставить ей ничего кроме своихъ разсужденiй.

Другiе, видя, что выборъ необходимъ, и считая демократiю опаснее свободы, попробовали побороть выраженный въ ней индивидуализмъ при помощи индивидуальной свободы. Это значило опираться въ борьбе на нечто однородное по своему происхожденiю съ темъ, противъ чего борешься, и могущее оказаться столь же крепкимъ и устойчивымъ. Все усилiя Констана, Сталь, Ройе-Коллара и Гизо были направлены на предупрежденiе и предотвращенiе самодержавiя народа посредствомъ провозглашенiя, определенiя и организацiи свободы, но при этомъ каждый понималъ ее по своему.

Одинъ требуетъ известнаго числа личныхъ правъ, принадлежащихъ индивиду и огражденныхъ отъ захвата повелителемъ, – будетъ ли то народъ или король. Другой понимаетъ подъ вольностями преимущества, принадлежащiя известнымъ группамъ личностей и являющiяся ограничительными силами по отношенiю къ центральной власти. Третiй понимаетъ подъ свободой участiе неслужащихъ гражданъ въ управленiи страной.

Все какъ будто побуждаютъ индивидуализмъ удовлетвориться свободой, не увлекаясь демократiей; все считаютъ свободу истинной основой ивдивидуализма и убеждаютъ его не искать въ демократiи призрачной победы.

Впрочемъ, при всякомъ положенiи дела, все отвергаютъ организацiю народнаго владычества и стараются каждый по своему уклониться отъ нея. Съ этой целью все они отрицаютъ сущесшвотнiе верховенства вообще и организуютъ не верховенство, а управленiе такъ, чтобы это исключало господство большинства.

Одинъ полагаетъ правленiе въ равновесiи различныхъ властей, изъ которыхъ ни одна не проистекаетъ прямо отъ народа. Другой выводитъ его изъ самого закона, изъ хартiи или конституцiи,-власти безличной, не поддающейся влiянiю ни личному, ни коллективному. Третiй выводитъ его изъ разума и передаетъ его "среднимъ классамъ", считая ихъ наилучшими выразителями нацiональнаго разума. Въ этомъ вопросе все эти либералы оказываются такими же реакцiонерами, какъ и чистые ретрограды, Бональдъ и де-Местръ. Даже и либералами, въ большей или меньшей степени и съ различными оттенками, они являются только потому, что свобода или вольности представляются имъ помехами къ установленiю демократiи.

За это ихъ нельзя назвать аристократами въ старомъ смысле этого слова. Они не мечтаютъ о возстановленiи разрушенныхъ и ниспровергнутыхъ кастъ. Историческое чутье подсказываетъ имъ, что нельзя возстановить привилегированныя сословiя, разъ они были разрушены,-нельзя создать ихъ сразу. Они хорошо сознаютъ, что не революцiя разрушила высшiя сословiя стараго порядка, – это ихъ не остановило бы; более решительнымъ и окончательнымъ ударомъ оказывается подрывъ привилегiй за много времени до революцiи, а потому напрасно было бы и пытаться возстановить ихъ. Но въ глубине души некоторые изъ нихъ остаются аристократами и повидимому надеются на то, что еще до утвержденiя демократiи возникнутъ, установятся и укоренятся новыя аристократическiя корпорацiи. Такимъ образомъ, они надеются опередить надвигающуюся демократiю и въ тотъ моментъ, когда она станетъ силой, противопоставить ей преграды посерьезнее простыхъ доказательствъ ея непригодности.

Таково приблизительно было настроенiе "мыслящихъ умовъ", по выраженiю м-мъ де-Сталь, въ руководящихъ классахъ нацiи въ теченiе первыхъ тридцати или тридцати пяти летъ XIX века. Все ихъ надежды были обмануты; все ихъ разсчеты оказались неверными. Настоящая книга излагаетъ исторiю глубокаго заблужденiя и крупной ошибки.

Можетъ быть великiя души и оказываютъ влiянiе на ходъ человеческой исторiи; великiе умы не влiяютъ на нее нисколько, исключая техъ случаевъ, когда они оказываются идущими въ томъ же направленiи; но здесь трудно бываетъ сказать, руководятъ они движенiемъ или следуютъ за нимъ. Народная масса, не слушавшая и не читавшая мыслителей 1800–1830 гг., рукоплескала имъ, слыша, что они одного съ ней мненiя. Сама она следовала движенiю, увлекавшему ее уже более столетiя, и, утрачивая все более и более веру въ сверхъестественное, привязанность къ преданiю, династiи и даже iерархiи, отдавалась индивидуализму, вере въ прогрессъ и науку. -Страстный индивидуализмъ могъ сделать ее и либеральной, и демократической. Но свобода составляетъ потребность небольшого числа людей; большинству необходимо лишь равенство и прiятное сознанiе своей власти. Поэтому демократическое теченiе должно было вскоре пересилить и даже поглотить теченiе либеральное. Теоретики, о которыхъ я веду речь, были оставлены назади очень скоро, еще въ то время какъ говорили. Непопулярность последняго изъ нихъ зависела отъ того, что онъ управлялъ государствомъ около десяти или пятнадцати летъ после того, какъ народъ пересталъ понимать языкъ, на которомъ онъ говорилъ.

Темъ не менее они оставили намъ не только сюжеты для интересныхъ этюдовъ по вопросамъ морали и исторiи, но и уроки, которыми мы можемъ воспользоваться, не смотря на полное господство демократiи. – Религiи въ виде общественной силы уже не существуетъ, но все еще сохраняется тамъ и сямъ религiозное чувство въ личности. Очень интересно, и быть можетъ полезно, присмотреться поближе, какимъ образомъ слабое и неопределенное, но искренное религiозное возрожденiе XIX века поняло религiозное чувство и пыталось сохранить за нимъ место среди новыхъ идей. – Демократiя у насъ почти достигла той полноты, какой только можно желать; но существуетъ также и по темъ же причинамъ очень сильное стремленiе къ свободе. Какимъ образомъ теоретики свободы, а также и ихъ противники, понимали и объясняли проявленiя либеральныхъ стремленiй въ народе. Для васъ важно познакомиться съ этимъ, чтобы знать или предугадать, какимъ образомъ удержится у насъ свобода и какiя завоеваяiя можетъ даже совершить она. У насъ господствуетъ почти полная демократiя; но не доказано, что въ народе, ставшемъ демократическимъ, не могутъ образоваться и вырости новыя аристократiи, совсемъ непохожiя на старыя. Политическiе теоретики, изучавшiе преобразованiя обществъ, могутъ показать намъ, какъ образуются въ народе аристократическiя корпорацiи. Вотъ различные вопросы, затронутые въ этой книге по одному тому, что въ ней изучаются философы-соцiологи XIX века

За ними явилось новое, совсемъ другое поколенiе мыслителей. Оно отличалось гораздо большею смелостью и также большею мечтательностью, было какъ будто затронуто неожиданнымъ возвратомъ мистицизма и перенесло мистицизмъ въ наиболее чуждыя ему области. На нихъ мы изучимъ въ следующемъ томе новую сторону XIX века. – Что касается общихъ заключенiй о ходе умственнаго и нравственнаго движенiя всего столетiя, то понятно, что если мы и возьмемъ на себя смелость высказать ихъ когда-либо, такъ подождемъ окончанiя этихъ этюдовъ, чтобы на это отважиться.

Об авторе

Известный французский критик и историк литературы. C 1900 г. – член Французской академии. Придерживался позитивистской методологии философа Ипполита Тэна. В своих трудах отдавал предпочтение литературному портрету ("Вольтер", 1894), характеристике отдельных авторов ("Флобер", 1899 – первая обстоятельная и солидная работа об этом писателе), рассматривал различные стороны их творчества – биографию, общие идеи, язык и др. ("Руссо против Мольера", 1912; "Руссо мыслитель", 1912). В четырех объемистых сборниках критических этюдов, посвященных XVI, XVII, XVIII и XIX вв., он характеризовал деятельность многочисленных французских писателей, стараясь сделать их более доступными и понятными для читающей публики. И хотя Э. Фаге чаще объяснял и излагал, чем резко критиковал, и не всегда оказывался на должной высоте, когда ему приходилось затрагивать сферу фантазии, воображения, чувства, тем не менее его этюды читались весьма легко, хотя автор особенно не заботился об отделке своего стиля. Популярность получили и его сборники очерков о политических мыслителях Франции, к которым относится и настоящая книга.