Валлерстайн И. После либерализма.
Пер. с англ. Изд. 2

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ. После либерализма?

Разрушение Берлинской стены и последующий развал СССР были с радостью встречены как падение коммунистических режимов и крах марксизма-ленинизма – одной из идеологических сил современного мира. Очевидно, так оно и есть. Эти события также отмечались как окончательная победа идеологии либерализма. Такое утверждение означает совершенно неверное восприятие действительности. Совсем наоборот, именно эти события еще в большей степени свидетельствовали о крахе либерализма и решительном вступлении мира в эпоху "после либерализма".

Эта книга посвящена подробному изложению данного тезиса. В нее вошли очерки, опубликованные в период с 1990 по 1993 гг. Они были написаны в период величайшего идеологического смятения, когда поначалу охвативший многих наивный оптимизм начал сменяться все более широко распространявшимися и нарастающими страхом и тревогой, вызванными наступающим всемирным хаосом.

О том, что произошло в 1989 г., много писали как о завершении периода 1945–1989 гг., считая его датой поражения СССР в холодной войне. В этой книге утверждается, что эту дату полезнее было бы рассматривать как конец периода 1789–1989 гг., иначе говоря, времени победы и поражения, взлета и постепенного упадка либерализма как глобальной идеологии – я называю ее геокультурой – современной миросистемы. Таким образом, 1989 г. знаменует собой окончание политико-культурной эпохи – эпохи впечатляющих технических достижений, – на протяжении которой большинство людей верили в то, что лозунги Французской революции отражают непреложную историческую истину и если не сейчас, то в самом ближайшем будущем они обязательно должны воплотиться в жизнь.

Либерализм никогда не был учением левых сил; по сути своей, он всегда оставался доктриной центристов. Его сторонники были уверены в собственной сдержанности, мудрости и гуманности. Они выступали одновременно и против архаического прошлого с несправедливостью его привилегий (которое, по их мнению, олицетворяла собой идеология консерватизма), и против безрассудного уравнительства, не имевшего оправдания ни в добродетели, ни в заслугах (которое, как они считали, было представлено социалистической/радикальной идеологией). Либералы всегда стремились дать определение той части политического спектра, к которой они не принадлежали, как состоящей из двух крайностей, в то время как сами они занимали в нем золотую середину. В 1815–1848 гг. они заявляли, что в равной мере выступают как против реакционеров, так и против республиканцев (или демократов); в 1919–1939 гг. – против фашистов и коммунистов; в 1945–1960 гг. – против империалистов и радикальных националистов; в 80Не гг. – против расистов и шовинистов.

Либералы всегда заявляли, что либеральное государство – реформистское, строго придерживающееся законности и в известной степени допускающее свободу личности – является единственным типом государства, которое может быть гарантом свободы. И для относительно небольшой группы людей, на страже свободы которых стоит такое государство, это, возможно, так и было. Но, к сожалению, группа эта всегда оставалась меньшинством, неизменно стремящимся стать подавляющим большинством. Либералы всегда заявляли, что только либеральное государство может гарантировать порядок без репрессий. Критики справа отвечали на это, что либеральное государство в своем нежелании прослыть репрессивным допускало – а по сути поощряло – беспорядок. Критики слева, напротив, всегда утверждали, что на самом деле главной заботой стоящих у власти либералов является порядок, и что они прибегают к самым настоящим репрессиям, лишь слегка их вуалируя.

Дело не в том, чтобы вновь говорить о достоинствах или ошибках либерализма как исходной основы справедливого общества. Скорее, наша задача рассмотреть историческую социологию либерализма. Нам надлежит всесторонне проанализировать его историческое становление после Французской революции; его ослепительный взлет к победе в качестве господствующей идеологии сначала лишь в нескольких государствах (хотя и наиболее могущественных), а потом и в миросистеме в целом; и его столь же внезапный упадок в последние годы.

Происхождение либерализма в эпоху политических потрясений, начатых Французской революцией, широко обсуждались в специальной литературе. Утверждение о том, что либерализм стал основным символом веры, исповедуемой геокультурой миросистемы, несколько менее очевидно. В то время как большинство специалистов согласится с тем, что либерализм победил в Европе к 1914 г., некоторые станут утверждать, что в то время начался его упадок, я же считаю, что апогей его расцвета приходился на период после 1945 г. (вплоть до 1968 г.) – эпоху гегемонии США в миросистеме. Более того, моя точка зрения о том, как либерализм победил – его теснейшие связи с расизмом и европоцентризмом, – будет многими оспариваться.

Тем не менее, я полагаю, что основное желание поспорить вызовет тезис о том, что крах коммунистических режимов представляет собой не окончательный успех либерализма как идеологии, а решительный подрыв способности либеральной идеологии продолжать играть свою историческую роль. Чтобы убедиться в этом, достаточно сказать, что одна из версий данного тезиса оспаривается пещерными правыми во всем мире. Однако, многие из них либо циники, манипулирующие лозунгами, либо безнадежные романтики, тоскующие по утопии мира, вращающегося вокруг домашнего очага, который на деле никогда не существовал. Многие другие просто напуганы надвигающейся ломкой мирового порядка, которая, как они отчетливо понимают, сейчас и происходит.

Отрицание либерального реформизма сейчас имеет место в Соединенных Штатах под лозунгом Контракта с Америкой, одновременно оно силой насаждается во всех странах мира через посредство помощи Международного валютного фонда. Не исключено, что эта открыто реакционная политика вызовет ответную политическую реакцию в самих Соединенных Штатах, как это уже происходит в Восточной Европе, поскольку такая политика скорее ухудшает, нежели улучшает, непосредственное экономическое положение большинства населения. Но эта ответная реакция не приведет к возврату веры в либеральный реформизм. Она будет означать лишь то, что навязываемая сейчас воспрянувшими духом реакционерами доктрина, сочетающая притворное пресмыкательство перед рынком с законодательством, направленным против бедных и чужаков, не может предложить реальной альтернативы невыполненным обещаниям реформизма. В любом случае, мои доводы – иные. Мои тезисы созвучны позиции, которую в одном из очерков я назвал "современностью освобождения". Мне кажется, нам пора трезво взглянуть на историю либерализма, чтобы увидеть, что можно спасти после его краха, и понять, как можно бороться в трудных условиях неопределенности того наследия, которое либерализм завещал миру.

Я далек от мысли рисовать реальность лишь в мрачных тонах. Но мне бы совсем не хотелось восхвалять ее и писать о ней заезженные банальности. Я верю в то, что период, который наступит после либерализма, станет временем острой политической борьбы, более важной, чем любые другие баталии последних пяти столетий. Я вижу силы, цепляющиеся за привилегии, которые прекрасно знают, что "все должно меняться ради того, чтобы ничего не изменилось". Они умело и изобретательно работают над тем, чтобы воплощать этот принцип в жизнь. Я вижу силы освобождения, которые выдохлись в прямом смысле этого слова. Им застилает взгляд историческая тщетность политического проекта, которому они отдали 150 лет борьбы – проекта общественных преобразований через достижение государственной власти в одном государстве за другим. Они уже вовсе не уверены в том, что существует альтернативный проект. Но прежний проект – стратегия мировых левых сил, потерпел крах, прежде всего потому, что был насквозь пропитан либеральной идеологией, настоян на ней, даже его наиболее ярко выраженные антилиберальные, "революционные" варианты, такие как ленинизм. Пока не будет внесена ясность в вопрос о том, что же все-таки произошло между 1789 и 1989 гг., XXI в. не сможет выдвинуть никакого убедительного проекта освобождения.

Но даже в том случае, если мы себе уясним, что же произошло между 1789 и 1989 гг., и даже если мы согласимся с тем, что грядущий период протяженностью в двадцать пять – пятьдесят лет будет временем системного беспорядка, распада и острой политической борьбы за то, какую именно новую миросистему (системы) следует создавать, подавляющее большинство людей будет озабочено только одним вопросом: "А что же делать сейчас?" Люди растеряны, раздражены, запуганы сейчас, иногда они даже в отчаянии, но вовсе не пассивны. Ощущение необходимости политических действий все еще сильно повсюду в мире, несмотря на столь же сильное ощущение тщетности политических действий "традиционного" типа.

Теперь выбор уже не определяется вопросом "реформа или революция". Более столетия мы вели споры об этой иллюзорной альтернативе только для того, чтобы выяснить, что в большинстве случаев реформисты были лишь реформистами поневоле, революционеры были лишь чуть более воинственными реформистами, а те реформы, которые были проведены, в итоге привели к гораздо более скромным результатам, чем те, на которые рассчитывали их инициаторы и которых опасались их противники. На самом деле это явилось необходимым результатом тех структурных ограничений, которые налагал на нас господствующий либеральный консенсус.

Какую же политическую позицию нам следует занять, если для того будущего, которое грядет, распад – более уместный термин, чем революция? Я вижу лишь две возможности, причем обе они должны быть использованы одновременно. С одной стороны, общей для почти всех нас непосредственной заботой является то, как совладать с растущим напором повседневных жизненных проблем – материальных, социальных и культурных, моральных или духовных. С другой стороны, меньшее число людей, хотя их и достаточно много, озабочено вопросами того будущего, которое не за горами – стратегией преобразования. В прошлом столетии ни реформистам, ни революционерам не удалось достичь поставленных целей, потому что ни те, ни другие не понимали, насколько важно одновременно работать над решением как краткосрочных, так и долгосрочных проблем, хотя эта работа носит совсем разный (порой даже взаимоисключающий) характер.

Современное государство было par excellence реформистским инструментом, помогающим людям справляться со своими проблемами. Конечно, это была не единственная функция государства, даже, возможно, не главная его функция. И не только действия государства составляли механизм помощи людям. Тем не менее, факт остается фактом – действия государства были неотъемлемым элементом этого процесса, причем стремление простых людей решить свои проблемы вполне обоснованно и закономерно вынуждало государство действовать соответственно. Несмотря на беспорядок, смятение и продолжающийся распад, такое положение остается характерным и для наших дней. Государства могут усиливать или облегчать положение людей через распределение ресурсов, защиту прав граждан и вмешательство в социальные отношения между различными группами населения. Было бы просто глупостью считать, что кого-то больше не волнует вопрос о том, что происходит в государстве, где он живет, и я не верю, что найдется много людей, которые хотели бы вообще перестать обращать внимание на действия своего государства.

Государства для всех своих граждан могут сделать жизнь немного лучше (или немного хуже). У них есть выбор между увеличением помощи простым людям и созданием условий для еще большего процветания верхней страты населения. Тем не менее, это все, что могут сделать государства. В краткосрочном плане такое положение, несомненно, играет большую роль, но в долгосрочной перспективе оно абсолютно никакого значения не имеет. Если мы хотим достаточно решительно повлиять на ход переживаемых нами серьезных сдвигов во всей миросистеме с тем, чтобы они происходили более в одном направлении, нежели другом, здесь государство не является главной движущей силой прогресса. На деле, оно скорее представляет собой главное препятствие на этом пути.

Осознание того факта, что государственные структуры стали (или всегда были?) главным препятствием на пути трансформации миросистемы даже тогда (или особенно тогда), когда их контролировали реформисты (называющие себя "революционерами"), составляет исходную базу широкого недовольства государством в странах третьего мира, бывших социалистических странах и даже в "государствах всеобщего благосостояния" ОЭСР. При нынешнем развале преходящей словесной разменной монетой стали лозунги "рынка", навязываемые новой агрессивной когортой (западных) консервативных экспертов и политических лидеров. Поскольку, тем не менее, государственная политика, связанная с "рынком" как лозунгом, скорее затрудняет, чем облегчает людям решение стоящих перед ними проблем, во многих странах уже начало шириться недовольство правительствами, ориентирующимися на рыночные приоритеты. Тем не менее, это недовольство выражается не в обновленной вере в способность государства изменить мир. В той мере, в которой это происходит, подобного рода недовольство отражает здравую мысль о том, что государство нам пока еще нужно, чтобы помогать гражданам решать свои насущные проблемы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что одни и те же люди сегодня обращаются к поддержке государства (за помощью в решении проблем) и одновременно отвергают государство и политику в целом как понятия не только бесполезные, но даже гнусные (с точки зрения перестройки мира в том направлении, в котором, как они надеются, он будет развиваться).

Что же будут, что могут делать такие люди, стремясь как-то повлиять на направление этого перехода? Здесь возникает другой обманчивый лозунг: призыв к упрочению, расширению и реконструкции "гражданского общества". Этот призыв столь же тщетный. "Гражданское общество" может существовать лишь постольку, поскольку существуют государства, достаточно сильные, чтобы поддерживать то, что называют "гражданским обществом" – ведь по существу оно означает ни что иное, как организацию граждан в рамках государства с целью осуществления узаконенной им деятельности и вовлечения в непрямые (то есть, непартийные) политические отношения с государством. Развитие гражданского общества было основным инструментом создания либеральных государств, становым хребтом внутреннего и миросистемного порядка. Кроме того, гражданское общество использовалось в качестве объединительного символа для создания структур либерального государства там, где они раньше не существовали. Но, прежде всего гражданское общество исторически служило средством как сдерживания потенциально разрушительного насилия со стороны государства, так и усмирения опасных классов.

Создание гражданского общества активно проводилось в государствах Западной Европы и Северной Америки в XIX в. Постольку, поскольку государственное строительство оставалось в повестке дня миросистемы на протяжении первых двух третей XX столетия, можно было вести речь о создании гражданских обществ в большем числе государств. Но по мере упадка государств, гражданское общество неизбежно будет тяготеть к дезинтеграции. И действительно, именно эту дезинтеграцию оплакивают либералы, и ее же втайне приветствуют консерваторы.

Мы живем в эпоху "группизма" – образования групп, имеющих защитный характер, каждая из них стремится к достижению самосознания, на базе которого упрочивается солидарность и борьба за выживание одновременно с борьбой против других таких же групп. Политическая проблема такого рода объединений состоит в том, чтобы не превратиться в еще одну организацию, помогающую людям справляться с проблемами (что в политическом плане весьма двусмысленно, поскольку они поддерживают существующий порядок, заполняя ту лакуну, которая возникла в связи с крахом государств), а стать на деле организацией, вовлеченной в проведение преобразований. Но чтобы этого достичь, они должны четко определиться со своими эгалитарными целями. Борьба за групповые права, как один из аспектов борьбы за равноправие, очень отличается от борьбы за права группы "догнать других" и пробиться в лидеры (что для большинства групп в любом случае составляет недостижимую задачу).

В период нынешнего всемирного переходного периода наибольший эффект принесет работа как на местном, так и на всемирном уровне, поскольку деятельность в рамках национального государства носит весьма ограниченный характер. Имеет смысл стремиться к достижению либо краткосрочных, либо долгосрочных целей, поскольку достижение среднесрочных целей неэффективно, так как предполагает наличие непрерывно движущейся вперед и хорошо функционирующей исторической системы. Такую стратегию применить непросто, поскольку соответствующую ей тактику неизбежно надо будет приспосабливать к быстро меняющимся и часто непредсказуемым обстоятельствам в высшей степени неопределенного будущего. Если, тем не менее, мы будем исходить из того, что сейчас мы живем в мире, где либеральные ценности уже не являются более господствующими, и где существующая историческая система более не в состоянии обеспечивать тот минимальный уровень личной и материальной безопасности, который необходим для ее приемлемости (не говоря уже о легитимности), тогда мы по всей вероятности сможем двигаться вперед с достаточной долей надежды и доверия, но, конечно, без всяких гарантий.

Время заносчиво-самоуверенной либеральной идеологии ушло в прошлое. Вновь поднимают голову консерваторы, оживившиеся после периода полуторавекового самоуничижения, прикрывавшегося в качестве идеологических суррогатов благочестием и мистицизмом. Но полностью очиститься им от этого не удастся. Будучи у власти консерваторы надменны, а если им что-то грозит или хотя бы слегка их пугает, они впадают в ярость и становятся мстительными. Тем, кого раньше выталкивали на обочину современной миросистемы, пришло время наступать на всех фронтах. Сегодня перед ними уже не стоит легкая цель достижения государственной власти. Им предстоит сделать нечто гораздо более сложное: обеспечить создание новой исторической системы, одновременно действуя и на местах, и в глобальном масштабе. Это трудно, но достижимо.

Рецензия

Рецензируемая книга представляет достаточно благодатный объект для трансляции на русский язык. Во-первых, она написана достаточно простым языком, отнюдь не изобилующим не всегда очевидными аллюзиями, сложными метафорами и тому подобными литературными излишествами, доставляющими переводчикам столько головной боли. Во-вторых, книга не осложнена каким-то особенно глубоким философским подтекстом, написана в очевидном интеллектуальном и социально-политическом контексте и заключена в достаточно четко очерченные теоретические рамки. В этом смысле задача переводчика несколько упрощается и состоит прежде всего в адекватной передаче аутентичного авторского текста. Надо сказать, что представленный перевод в целом производит в этом отношении благоприятное впечатление. Это в целом корректный перевод, достаточно точно транслирующий на русский язык смысл и содержание предложенного И.Валлерстайном взгляда на эволюцию либеральной идеи и ее место в истории. Помимо собственно достоинств перевода я бы особенно отметил оформление и качество предварительной подготовки текста. Я лично впервые встречаю пробный перевод с такими подробными и грамотными примечаниями переводчика по тексту. Без них читатель, находящийся вне контекста внутриамериканских дебатов, мог бы долго гадать, кто такой, например, К.Дерроу, что за дело "Браун против совета образования" или процесс "Роу против Уэйда" и как это все вообще понимать. Примечания достаточно лаконично и грамотно восполняют все возможные смысловые лакуны и придают переводу основательность и завершенность. И это, несомненно огромный плюс.

При этом, разумеется, перевод обладает не только очевидными достоинствами, но и рядом не менее очевидных недостатков, нуждающихся в устранении. Именно на них мы далее и сосредоточим внимание.

Начнем со случаев не вполне корректного перевода или утраты внутренней логики текста.

"Эта современность была не современностью технологии, сбросившего оковы Прометея и безграничного богатства [в оригинале wealth, т.е. видимо все-таки изобилия], но скорее – современностью освобождения, реальной демократии (власти народа или власти достойных в противовес аристократии), самореализации человека и, да, умеренности". В оригинале речь идет о противопоставлении правления народа и "правления аристократии, или правления достойных (лучших)" (the rule of the people as opposed to that of aristocracy, or the rule of the best), что в общем соответствует аристотелевско-полибиевской классификации форм правления и потому не надо ничего корректировать и выдумывать при переводе. Yes идет в значении вводного оборота и потому транслируется как "пожалуй" – "и, пожалуй, умеренности".

Мир-система и мир-экономика последовательно переводятся как миросистема и мироэкономика. В принципе в выходившем под эгидой программы издании Валлерстайн И.Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб., 2001 уже фигурируют миросистемы и мироэкономика, так что, вероятно, придется оставить как есть.

"Основные политические структуры (государства) были взаимосвязаны изнутри и ограничивались снаружи межгосударственной системой, границы которой повторяли границы осевого разделения труда". В оригинале государства were linked together within, or constrained by, interstate system, т.е. были связаны воедино (или заключены) в рамках межгосударственной системы, границы которой совпадали (matched) с границами осевого разделения труда.

"Французская революция дала толчок к борьбе за всякого рода освобождение, также как и нарождающемуся национальному самосознанию по всей Европе и ее окраинам". Ну, начнем с того, что стилистически "борьба за всякого рода освобождение" звучит не вполне корректно. И кроме того, в оригинале речь о nascent nationalisms, а не о национальном самосознании, т.е. речь о "нарождающихся национализмах".

"Верховная власть пребывает в сущности, которая именуется "народом"" – в оригинале речь о концепции суверенитета народа, т.е. суверенитет пребывает в сущности, которая именуется "народом".

"Священный союз обе эти идеи полностью отверг. Однако у правительства британских тори, правительства новой державы-гегемона в миросистеме, отношение было далеко не столь однозначным, как у реставрированной монархии Людовика XVIII во Франции. Консервативные в своих инстинктах, но разумные в отправлении власти, эти два правительства заняли столь двусмысленную позицию потому, что сознавали силу тайфуна общественного мнения и решили прогнуться под него, вместо того чтобы рискнуть сломаться". Начнем с того, что стилистически предпочтительнее последняя фраза выглядела бы так – "осознавали силу тайфуна общественного мнения и решили склониться перед ним (bend with), нежели пойти на риск быть им сметенными". Но главное – выпадение смысла. На самом деле в оригинале "у правительства британских тори, правительства новой державы гегемона в миросистеме, отношение было не столь однозначным (equivocal), также как и (as was) у реставрированной монархии Людовика XVIII во Франции".

"Эта система частично отрывала доход от занятых в производстве" – в оригинале система "отрывала доход от работы" (detached income from employment).

"Эти опасные классы не вглядывались слишком уж пристально, насколько велики уступки избирательных прав и государства благоденствия". Иными словами "насколько велики уступки, связанные с предоставлением избирательных прав и созданием государства всеобщего благосостояния".

"Вудро Вильсон даровал нациям право на самоопределение, а президенты Рузвельт, Трумэн и Кеннеди предложили содействие в экономическом слаборазвитых стран". В.Вильсон никому ничего не "даровал", равно как и прочие президенты не предлагали содействия, что и зафиксировано в оригинале – "В.Вильсон выдвинул (offered) [принцип] самоопределения наций, а президенты Рузвельт, Трумэн и Кеннеди предложили [проблему] экономического развития слаборазвитых государств (offered the economic development of underdeveloped nations)".

Немотивированный пропуск It is however also true в начале фразы делает нелогичным продолжение ("невероятно, чтобы в Восточной Европе или где-либо в мире люди когда-либо снова поверили в ленинскую версию рационального реформизма"), поскольку перед этим говорится об обратном ходе маятника электоральных предпочтений в Литве, Польше и Венгрии.

"Накопление капитала уже пять веков основывается на способности предприятий выводить наружу издержки производств" – в оригинале речь о способности предприятий экстернализировать издержки (ability of enterprises to externalize costs). Ну и далее в этом абзаце. "Токсичность достигает уровня, который поддерживать невозможно". В данном контексте речь идет об экономических аспектах загрязнения, об издержках, связанных с высоким уровнем токсичности отходов, и, следовательно, maintain здесь употребляется не первым значением – это не "невозможность поддерживать", а "невозможность содержать".

"Сегодня мы обнаруживаем, что необходимо вкладывать огромные средства в ликвидацию последствий загрязнения окружающей среды и, чтобы избежать повторения проблемы, нам придется сократить расход". По тексту перевода совершенно непонятно расход чего. В оригинале usage. Usage в данном контексте – это "потребление [ресурсов]", сокращение которого может повлечь за собой снижение нормы прибыли (о чем речь далее по тексту).

ВЫВОДЫ:

В рамках данной рецензии внимание рецензента естественно было сосредоточено в основном на недостатках представленного перевода. Вместе с тем, необходимо закончить рецензию тем, с чего она начиналась – а именно, констатацией того факта, что текст производит в целом позитивное впечатление. Определенные недоработки, остающиеся в тексте, могут быть выявлены и устранены в процессе редактирования. Они вполне поддаются корректировке.

Вместе с тем общая положительная оценка перевода основывается на предпосылке о неизбежности дополнительного литературного, а также полноценного научного редактирования текста по окончании работы над переводом книги И.Валлерстайна. При этом условии представленный текст может быть признан отвечающим совокупности требований, предъявляемым к научным переводам.

15.05.03.

Об авторе

Валлерстайн Иммануил

Американский социолог, политолог и философ. Родился в Нью-Йорке в семье эмигрантов из Австро-Венгрии. В 1959 году стал самым молодым профессором факультета социологии Колумбийского университета. Преподавал в крупнейших учебных заведениях США и Канады, с 2000 года — ведущий исследователь в Йельском университете. В начале 1960-х гг. был советником в администрации президента США Дж. Кеннеди. Получил многие престижные научные награды в разных странах мира.

Предметом интересов Валлерстайна долгое время являлись вопросы общей теории социально-экономического развития. Он известен как автор миросистемной теории, созданной под влиянием французского историка Фернана Броделя. Работы ученого пользуются высокой научной репутацией; они вызывают бурный отклик со стороны коллег как в США, так и во всем мире. Валлерстайн сегодня по праву признан классиком социологии.

Иммануил Валлерстайн является представителем левой общественной мысли. Огромное впечатление как на интеллектуалов, так и на широкую публику произвело русское издание его книги «После либерализма» (М.: URSS) и последовавшие за ним другие переводы, включая работы «Конец знакомого мира: Социология XXI века», «Исторический капитализм. Капиталистическая цивилизация» (М.: URSS), «Мир-система Модерна» (в 4 томах) и «Миросистемный анализ: Введение» (М.: URSS).