|
Оглавление
Тоталитаризм живой и мертвый
Порочность почти всех левых политиков, начиная с 1933 года
и позже,
состоит в том, что они хотели быть антифашистами. Не будучи антитоталитаристами. Джордж Оруэлл 22 июня 1925 г. Бенито Муссолини выступал в итальянском парламенте. Яростно обрушившись на остатки оппозиции, он угрожал смести ее "нашей тоталитарной волей". Это словечко – "тоталитаризм" – подбросил ему весной того же года сподвижник дуче философ Джованни Джентиле, определивший фашизм как "тотальную концепцию жизни". Выразительный термин понравился Муссолини, и он стал использовать его для обозначения фашизма в целом и фашистского государственного строя в частности. О "тоталитаризме" заговорили и антифашисты. Но для них он стал синонимом диктатуры, установленной сначала в Италии, а потом и в Германии (где официальный режим предпочитал говорить не о "тоталитаризме", а об "авторитаризме"). В 30-х гг. западные публицисты и политологи (Ф.Боркенау, А.Кестлер, Дж.Оруэлл и др.) начали использовать это понятие и применительно к СССР, а после второй мировой войны – к государствам Восточной Европы, Китаю, Кубе, ряду других стран. Об этом рассказывает в своей книге "Тоталитаризм" известный английский советолог Леонард Шапиро, с которым хорошо были знакомы некоторые наши социологи. Книга появилась в 1972 г., ее автор скончался одиннадцать лет спустя, а еще через десять лет, в 1993 г., российские читатели, наконец, получили возможность познакомиться с исследованием Л.Шапиро в реферативном изложении. Этот реферат, как и почти пару дюжин обзоров, переводов и рефератов работ, посвященных тоталитаризму, любознательный российский читатель найдет в недавно изданном двухтомнике "Тоталитаризм: что это такое?", выпущенном Институтом научной информации по общественным наукам РАН [1]. Надо полагать, идеи зарубежных авторов, представленных в сборнике, ложатся на подготовленную почву. Еще в конце 80-х гг. многие наши политики и политологи согласились в основном с западными исследователями, что режим, установленный в СССР Сталиным и просуществовавший по крайней мере с начала 30-х до середины 50-х гг., был тоталитарным. Признали они и то, что так называемый социалистический лагерь был спроектирован и построен по тоталитарным чертежам. С наступлением "гласности" одна за другой стали появляться статьи, выступления, материалы "круглых столов", в которых предпринимались попытки осмыслить тоталитаризм как социально-политическое явление и выявить специфику его материализации в разных странах, прежде всего, конечно, в Советском Союзе. И хотя одни раздвигали рамки тоталитаризма, распространяя его на все семь десятилетий советской истории, а другие сужали его до четверти века, все говорили по сути об одном и том же явлении (см., в частности: [2–5]). К сожалению, до серьезных исследований на тему "советский тоталитаризм" дело, как и следовало ожидать, пока не дошло. Закрытыми для российского читателя (по крайней мере, для большинства, не имевшего доступа в пресловутые спецхраны) оставались и многочисленные работы зарубежных исследователей тоталитаризма – в том числе и те, которые давно уже были признаны на Западе классическими. Речь идет прежде всего о книгах Ханны Арендт "Происхождение тоталитаризма" и Карла Фридриха и Збигнева Бжезинского "Тоталитарная диктатура и автократия", о работах Л.Шапиро, Дж.Талмена, Ф.Боркенау и еще ряда социологов, философов, политологов. Теперь же российский читатель получает возможность познакомиться если не с самими этими работами, то хотя бы с содержащимися в них идеями. Будем надеяться, что в недалеком будущем он сможет прочитать полный перевод по крайней мере некоторых из этих трудов. Лучшие из них не утратили своей исторической и теоретической значимости и по сей день. Первая ласточка – перевод книги Раймона Арона "Демократия и тоталитаризм" – уже залетела в российские края [6]. Надо сразу сказать, что тексты сборника подобраны и скомпонованы таким образом, чтобы российский читатель получил разностороннюю и достаточно основательную информацию о предпосылках тоталитаризма, его сущности и разновидностях. Это, несомненно, вопросы, интересующие нашу интеллигенцию. Но ее волнует – и, возможно, больше всех остальных! – также вопрос о путях эволюции тоталитаризма, о перипетиях перехода от тоталитарных режимов к демократическим. Здесь уже накоплен определенный исторический опыт – той же Германией и Италией, как, впрочем, и нашими восточноевропейскими соседями. Есть и соответствующая литература, о которой наверняка знают составители сборника. Приходится лишь сожалеть, что она осталась за бортом. Впрочем, в этом, возможно, есть свой резон. Рассмотрение столь острой темы неизбежно перевело бы спокойный и плавный академический дискурс в русло полемических схваток... Кажется, первыми, кто попытался всерьез разобраться в сущности тоталитаризма, были немцы, вынужденные эмигрировать из нацистской Германии. Сначала – Франц Боркенау, опубликовавший в Лондоне в 1939 г. книгу "Тоталитарный враг". Позднее – Ханна Арендт, автор знаменитой работы "Происхождение тоталитаризма" (подробнее об этой книге см.: [7]). Карл Фридрих, написавший совместно со Збигневом Бжезинским "Тоталитарную диктатуру и автократию", был, как сообщают справочники, "американским политологом немецкого происхождения". Теодор Адорно, покинувший Германию в 30-х гг., хотя его обычно и не причисляют к сонму исследователей тоталитаризма, внес своей "Авторитарной личностью" заметный вклад в понимание психологической подоплеки тоталитарного феномена. Да и среди современных ему аналитиков мы видим Карла Брахера, Манфреда Функе, Эриха Нольте (все они представлены в сборнике) – тоже немцев. Этот "немецкий акцент" вряд ли случаен. Как бы ни определяли сущность тоталитаризма, какие бы черты в нем ни открывали, одно очевидно и несомненно: тоталитаризм – это прежде всего антигуманизм. Возможно, самое последовательное, характерное, типичное и массовое проявление антигуманизма в XX веке. И прочувствовать это, проникнуть в самую его суть легче, наверно, тем, кто (при прочих равных) испытал его, что называется, на собственной шкуре, у кого на всю жизнь остался на сердце рубец от тоталитарного хлыста. Или тем, кто живет в стране хотя и давно изжившей тоталитарный режим, но все же, по-видимому, несущей в себе боль памяти о пережитом. Не случайно среди них и наши соотечественники: А.Авторханов, написавший еще в 50-е гг. книгу "Технология власти", и М.Восленский, автор многократно переизданной "Номенклатуры". Не говорит ли это о том, что чувственное, экзистенциальное измерение того, что философы именуют "истиной", не менее существенно, чем измерение рациональное? Подождем, однако, что скажет о тоталитаризме Россия, которой еще предстоит пройти через очистительную и вместе с тем мучительную (но неизбежную!) стадию философского осмысления своего советского прошлого. Сегодня мы рвем на себе (и на других) одежды, посыпаем голову пеплом и крушим дом, в котором прожили не слишком-то долгую, хотя трудную и странную жизнь. Но отрезвление, а вместе с ним и время для спокойного анализа придет и к нам. И тогда, быть может, мы поведаем миру – на языке философии и политической науки, – через какие огни и воды мы прошли и как это соотносится с тем, что пережили в недавнем прошлом немцы, итальянцы или поляки. А пока послушаем, что говорят о тоталитаризме западные авторитеты. Первые серьезные попытки систематизировать определяющие признаки тоталитарных режимов и выработать на этой основе обобщающее понятие тоталитаризма были предприняты около сорока лет назад. В 1954 г. профессор Гарвардского университета Карл Фридрих подготовил доклад "Уникальный характер тоталитарного общества", в котором сформулировал пять факторов, объединяющих, по его мнению, фашистские и коммунистические государства. В обобщенном, схематизированном виде они излагаются в книге следующим образом: это "официальная идеология, которой все обязаны были придерживаться и которая звала к некоему конечному идеалу общественного устройства для всего человечества; единственная массовая партия, возглавляемая, как правило, одним вождем и организованная строго иерархически, причем либо стоящая над государственной бюрократией, либо тесно сросшаяся с ней; почти полный контроль партии и бюрократии над вооруженными силами в военное время; аналогичный почти полный контроль над средствами массовой коммуникации; система репрессивного полицейского режима с использованием физического и психологического воздействия" [1, ч. II, с.95–96]. Спустя два года Карл Фридрих опубликовал в соавторстве с Збигневом Бжезинским книгу "Тоталитарная диктатура и автократия", где было сформулировано шесть признаков тоталитаризма, получивших общее наименование "тоталитарного синдрома". Пять из шести пунктов повторяли в сущности признаки, перечисленные ранее в докладе К.Фридриха. Что-то было, разумеется, отшлифовано, что-то уточнено. Контроль партии над вооруженными силами становился, к примеру, постоянным фактором режима. Принципиально новым был лишь шестой пункт, раскрывавший еще одно сущностное измерение тоталитаризма – а именно централизованное бюрократическое руководство экономикой, не предполагавшее, впрочем, ее полного огосударствления. (Именно так обстояло дело в нацистской Германия и фашистской Италии.) "Тоталитарный синдром" постигла участь многих популярных концепций. Их ожесточенно критикуют, пытаясь доказать их ограниченность и ущербность, но при этом... продолжают ими пользоваться. Конечно, за тридцать с лишним лет, минувших со времени опубликования труда Фридриха – Бжезинского, было предпринято немало попыток скорректировать, дополнить, модернизировать "синдром". 1Упомянутый Л.Шапиро полагал, например, что авторы неоправданно смешали характерные черты (он называет их "контурами") тоталитарного режима и используемые последним инструменты господства: к их числу Шапиро отнес идеологию, партию и полицию. Иное дело – контроль над экономикой и массовой информацией, которые, по мнению английского политолога, принадлежат уже к "контурам". Особое внимание, полагал Шапиро, должно быть обращено на пять основных "контуров", а именно: наличие Вождя, подчинение ему законного порядка, контроль над личной моралью, постоянная мобилизация граждан на выполнение определенных задач, легитимность режима на основе поддержки масс (см.: [1, ч. II, с.97]). Любопытно, что в своей книге "Демократия и тоталитаризм" (1965) Раймон Арон, отвечая на им же поставленный вопрос "Что представляет собой феномен тоталитаризма?", выделяет в нем опять-таки пять (поистине сакраментальное число!) "основных признаков". "1. Тоталитаризм возникает в режиме, предоставляющем какой-то одной партии монопольное право на политическую деятельность. 2. Эта партия имеет на вооружении (или в качестве знамени) идеологию, которой она придает статус единственного авторитета, а в дальнейшем – и официальной государственной истины. 3. Для распространения официальной истины государство наделяет себя исключительным правом на силовое воздействие и на средства убеждения. Государство и его представители руководят всеми средствами массовой информации – радио, телевидением, печатью. 4. Большинство видов экономической и профессиональной деятельности находится в подчинении государства и становится его частью. Поскольку государство неотделимо от своей идеологии, то почти на все виды деятельности накладывает свой отпечаток официальная истина. 5. В связи с тем, что любая деятельность стала государственной и подчиненной идеологии, любое прегрешение в хозяйственной или профессиональной сфере сразу же превращается в прегрешение идеологическое. Результат – политизация, идеологизация всех возможных прегрешений отдельного человека и, как заключительный аккорд, террор, одновременно полицейский и идеологический" [6, с.230–231]. Итак, монопольно действующая партия плюс официальная идеология плюс силовое воздействие на общественность с помощью средств массовой информации плюс подчинение государством экономической деятельности плюс политический и идеологический террор – такова, по Арону, формула тоталитаризма. Анализируя эту формулу и сравнивая ее с приведенными выше определениями тоталитаризма, трудно отделаться от мысли, что французский социолог находился под сильным влиянием Фридриха и Бжезинского. Сам Арон, правда, начинает перечисление "пяти признаков" фразой: "Вот какими мне видятся..." Впрочем, вопрос о генезисе его пятичленки в данном случае не имеет принципиального значения. Сходство "видений" – лишнее свидетельство того, что в 60-х гг. в западной политологии складывается поле консенсуса относительно такого явления, как тоталитаризм. И хотя в пределах этого поля разногласия сохранялись, границы его признавались большинством исследователей и были очерчены довольно четко. Поиски обобщенной модели тоталитаризма были продолжены в 80-х гг. В книге "Тоталитаризм" американец Майкл Кертис попробовал свести воедино основные характеристики этого феномена, присутствующие в работах различных исследователей. В числе перечисляемых им тринадцати признаков мы без труда обнаруживаем и элементы "тоталитарного синдрома", и некоторые из черт, называемых Шапиро. Но есть и новые моменты, как то: отсутствие свободных выборов, отрицание права граждан на выезд за рубеж, а в некоторых случаях и на перемещение внутри страны, уникальность харизматического правителя-диктатора и т.д. Впрочем, это по преимуществу уточнения и детали. К настоящему времени в мировой литературе о тоталитаризме можно насчитать несколько десятков его определений. И резонно предположить, что число их будет множиться. Правда, политический интерес к тоталитаризму на Западе в последние несколько лет заметно увял (мы в России живем отраженным светом, идущим порой долгие годы). Возможно, это связано с тем, что после развала Советского Союза и мировой социалистической системы этот интерес перешел из плоскости политической в плоскость скорее историческую. Но у академической жизни свои законы, своя логика. Учтем к тому же, что науке так до сих пор и не удалось выработать единого общепризнанного определения тоталитаризма. И это также служит стимулом для дальнейших исследований. Вполне возможно, однако, что мы и завтра не получим всеобъемлющей и общепризнанной теоретической модели тоталитаризма. Не получим потому, что это – сложное, многогранное, многообразное явление, которое не может быть уложено в простое перечисление его признаков, сколь бы пространным оно ни было. Тем более что за несколько десятилетий своего существования тоталитарный режим претерпел определенную эволюцию, приспособившись, словно упорный болезнетворный микроб, к новым социальным организмам. Не получим еще и потому, что само понятие "тоталитаризм" есть, говоря строго, категория идеологическая, не поддающаяся эмпирической проверке и наполняемая в зависимости от идеологической пристрастности исследователя различным, нередко произвольным социальным, политическим и культурным содержанием. Да и нужно ли пытаться взять "единственное верное фа" (Лев Толстой)? Возможно ли оно вообще – приемлемое для всех определение тоталитаризма? Тем не менее, понять и прочувствовать, что что такое, конечно же, совершенно необходимо для общей политической ориентации. Особенно нам, живущим в стране, которая пребывает в теоретической растерянности и нуждается в понятийно-теоретических ориентирах. Нужно рассказывать о тоталитаризме и новым поколениям, не испытавшим на себе всех "прелестей" этого режима. Может быть, это окажется одной из форм прививки от социальной чумы XX века. Итак, споры о том, какое из определений точнее отражает суть феномена и охватывает наибольшее число его признаков, мало что могут прибавить к тому результату, который уже получен усилиями десятков, если не сотен исследователей. Мало что могут дать в практическом плане и споры о том, где было тоталитаризма "больше" – в Советском Союзе, Германии или Италии. Ведь вопрос о сущности тоталитарного строя – это не вопрос о специфике конкретных политических режимов, существовавших в СССР при Сталине, в Германии – при Гитлере, в Италии – при Муссолини, в Китае – при Мао Цзэдуне. Специфика каждого из названных режимов (обозначаемых такими понятиями, как сталинизм, национал-социализм, фашизм и маоизм) не может быть выведена из представлений о тоталитаризме, как не может быть и сведена к нему. Главное (и материалы, помещенные в сборнике, включая обстоятельную вступительную статью Ю.Игрицкого, убеждают в этом) – это то, что, несмотря на определенное расхождение во взглядах и характеристиках, современная наука сумела за сорок лет охватить существенные признаки тоталитарного режима, выявить его качественную определенность, отраженную не в какой-то общепринятой дефиниции, а в совокупности посвященных ему работ. В самом деле, везде, где есть основания говорить о тоталитаризме, мы наблюдаем (наряду с привходящими своеобразными его проявлениями) стремление одного властного центра, персонифицированного вождем, поставить все или почти все стороны жизни общества под свой контроль во имя достижения общей цели, окрашенной в мессианисткие тона. При этом все партикулярное, индивидуальное подчиняется всеобщему (в тенденции, по крайней мере), подверстывается под него, "растворяется в нем". Это, кстати, относится и к самому господствующему классу, даже к господствующей когорте: ее представители тоже отождествляют себя – не всегда, впрочем, осознавая это – с общим тоталитарным телом, становясь олицетворением всеобщих стандартов и ценностей, рабами системы. А поскольку реализация этой стратегии возможна только с помощью единой официальной идеологии и посредством применения насильственных методов, перерастающих при определенных обстоятельствах в массовый террор, то наличие такой идеологии и примененные насилия (включая нетерпимость к инакомыслию) также выступают в качестве сущностных признаков тоталитаризма. Другими словами, тоталитаризм – это сложившаяся в условиях массового общества форма репрессивно-террористической диктатуры, при которой гражданское общество поглощается – пусть в разной мере в разных странах – государством, государство – партией (хотя и тут возможны варианты), партия – административной элитой, а элита полностью контролируется вождем. Вождь-идол и масса идолопоклонников – вот две опоры тоталитарного государства, поддерживающие, обусловливающие друг друга и просто не способные друг без друга существовать. Могут ли концепции тоталитаризма помочь политологам и политикам, а также широкой общественности России и стран Восточной Европы в выработке курса на демократизацию? Наверное, могут. Но сегодня демократически настроенных россиян интересует в первую очередь вопрос о путях выхода из тоталитаризма и опасности вползания (повторного) в него. Не грозит ли нам тоталитарный рецидив? Не обречена ли Россия на возвращение в прошлое? Вопрос тем более не беспочвенный, что, как утверждает американский советолог Ричард Пайпс, автор книги "Россия при старом режиме" (удачный реферат которой, выполненный Ю.Пивоваровым, помещен в сборнике), корни советского тоталитаризма следует искать не столько в западных идеях, сколько "в российских институтах". Не беспочвен вопрос и по той причине, что с осени минувшего года с политических трибун и журнально-газетных страниц снова зазвучал знакомый тезис: "Переход от тоталитаризма к демократии возможен только через авторитаризм" (курсив мой. – Э.Б.) [8, с.66]. Это означает, поясняют нам, что "первоначально необходимо осуществить модернизацию в духовной сфере, затем в экономике – произвести дифференциацию форм собственности, добиться формирования гражданского общества и лишь затем перейти к изменению политической системы..." [8, с.66]. 1При этом авторитаризм трактуется как режим, который "предполагает сосредоточение всей власти в одних руках, но допускает размежевание и даже поляризацию сил и интересов, при нем не исключаются отдельные элементы демократии, такие, как выборы, парламентская борьба. "Сильная рука" не допускает лишь открытой схватки различных сил, создает условия гармонизации интересов, демократических реформ" [8, с.66]. 1Не пытаясь дать обстоятельный анализ этой концепции (задача самостоятельная), замечу лишь, что в описываемом режиме трудно увидеть модель для практической реализации – по крайней мере в условиях современной России. Ну как властвующий Авторитет может "добиться" формирования в стране гражданского общества? Внедрить его с помощью указов? Но гражданское общество – продукт творческой самодеятельности свободных граждан на протяжении длительного времени. Оно растет снизу, как дерево. Растет в естественной среде, в процессе взаимодействия – свободного взаимодействия! – политических и социальных сил, а не путем авторитарного регулирования. Да и будет ли Авторитет заинтересован в том, чтобы добровольно отречься от престола? Трудно представить себе и то, как можно соблюсти на практике сколько-нибудь строгую последовательность преобразований: сначала в духовной сфере, потом в экономике, затем в социальной области и, наконец, в политике. В реальном реформаторском процессе, тем более когда он охватывает такой гигантский, сложный организм, как Россия, да еще в условиях хаоса и полураспада, добиться подобной последовательности практически невозможно. Но тогда теряет во многом рациональный смысл и установление авторитарного режима, призванного одновременно обеспечить и порядок, и выход из кризиса, и движение вперед. Да и как осуществить эффективные, последовательные преобразования в экономике, не овладев предварительно политическими рычагами? 1Иначе говоря, есть большие сомнения, что стоящие перед Россией экономические, социальные и иные проблемы удалось бы решить в рамках авторитарного гравитационного поля. Больше того, вполне оправданны и опасения, что авторитаризм, убедившись в своей неэффективности, стал бы не приближать нас к демократии, а отдалять от нее. Он опасен уже тем, что власть президента (будь на этом месте Ельцин, Явлинский, Зюганов или Жириновский) и группирующихся вокруг него элит не имеет действенного противовеса и блокирующего механизма в лице сильного парламента и независимого авторитетного суда. Ведь согласно предлагаемому нам варианту развития, эти институты явно могут приобрести чуть ли не декоративный характер, как это, собственно, и было при Сталине и Брежневе. Президенту и его "королевской рати" просто некому противостоять. Их ошибки некому исправить. Их притязания некому умерить. Их амбиции некому унять. Ведь в условиях авторитаризма не существует реальной оппозиции. Пусть "лояльной", как называют ее на Западе, или "конструктивной", как предпочитают говорить у нас – но оппозиции. А это прямой путь к произволу. Тем паче, что речь идет о государстве с дырявым, неэффективным законодательством, неразвитым правосознанием и невысоким уровнем законопослушания. 1Но дело не только в бесконтрольности. В ситуации распада социума, разрушения экономических, социальных и культурных связей внутри самой России, равно как и между Россией и бывшими союзными республиками, мобилизующая сила приказов из Москвы будет весьма далека от желаемой. Где-то их будут выполнять наполовину, где-то еще меньше, а где-то и просто игнорировать. Не получится ли так, что попытки скрепить страну, усилить государство авторитарными методами приведут к обратным результатам – усилению центробежных тенденций, раскручиванию спирали распада? Ведь сегодня у Авторитета нет ни социальной группы, ни даже "ордена меченосцев", опираясь на которые Он мог бы "твердой рукой" проводить свою политику в центре и на местах. Единственной опорой может быть только чиновничество, то есть новая номенклатура, а в крайних случаях – "человек с ружьем". 1Неэффективность авторитаризма неизбежно обернулась бы его контрпродуктивностью, открыв дорогу для диктатуры – возможно, и тоталитарной. Не стоит забывать, что власть имеет тенденцию к самовозрастанию, а грань, отделяющая тоталитаризм от авторитаризма, тонка и легко проницаема. Не случайно ведь многие зарубежные исследователи, как справедливо отмечает Ю.Игрицкий, "употребляют термины "тоталитаризм" и "авторитаризм" почти как синонимы" [1, ч. I, с.22]. Логика эволюции любой, тем более авторитарной, власти такова, что, не встречая на своем пути преград в виде непреодолимого Закона, Оппозиции и т.п., Авторитет стремится сделать ее тотальной – беспредельной и всеобщей. И никакому политику, даже ориентированному субъективно на центризм и баланс политических сил, не дано остановиться и сказать себе и своей свите: "Довольно!" Это могут сделать только другие. Тем более в России, этой, по выражению некоторых политологов, "мачехе центризма". Российским политикам всегда было трудно удержаться в центре, не скатиться к какой-нибудь крайности. Начиная преобразовательное движение, мы либо застреваем на начальных его этапах, либо нас несет "птица-тройка" от одного предела до другого. Не будем забывать и о "человеческом факторе", как любят говорить гуманисты. Пока живы люди, политическая социализация которых протекала в условиях тоталитаризма (а это не одно поколение!), и пока сохраняется, пусть в полуразмытой форме, политическая культура, служившая матрицей советского сознания и поведения на протяжении десятилетий, до тех пор Россия будет нести в себе социальные "гены" тоталитаризма и сохранять предрасположенность к его рецидивам. 1Стоит обратить внимание и еще на одно обстоятельство. В некоторых из бывших союзных республик предпринимаются активные попытки возрождения если и не тоталитарных, то по крайней мере полутоталитарных режимов. Так что есть кому впечатлять "силой примера" россиян, тоскующих по брежневским, а то и по сталинским временам. Конечно, говорить всерьез о возможности полного, последовательного возврата к тоталитаризму нет оснований. Нет прежде всего потому, что в стране отсутствуют непосредственные факторы, обусловливающие существование и успешное функционирование тоталитарной системы. Нет больше массовой – и притом единственной – политической партии иди какой-то иной организации, сросшейся с государством или возвышающейся над ним и способной осуществлять всесторонний контроль над обществом. Выборы 12 декабря наглядно подтвердили, что появление такой партии пока даже не предвидится. Тоталитарные партии выкристаллизовываются, как правило, на базе тоталитарных массовых движений. Сегодня таковых в России, слава Богу, не наблюдается. Что касается наших сограждан, проголосовавших за ЛДПР, то их никак не отнесешь к "фашистам" – ни по убеждениям, ни по образу действий. Плоские исторические аналогии между современной Россией и веймарской Германией свидетельствуют разве лишь об ограниченности политического воображения иных публицистов. Ну а перспективы коммунистов, стремительно эволюционирующих от большевизма к меньшевизму, тоже не выглядят многообещающими. Общество получило достаточно эффективную антикоммунистическую прививку, которой хватит по меньшей мере на одно–два поколения. Нет у нас больше и развернутой официальной идеологии, освещающей различные стороны бытия и освящающей тоталитарные порядки. "Марксизм-ленинизм", выступавший на протяжении многих лет в роли такой идеологии, давно уже не имеет в обществе авторитета и силы. Возведение в ранг официального учения какой-либо из многочисленных эклектических доктрин, появившихся в последнее время на нашем идейном небосклоне, тоже выглядит весьма проблематичным. 1Не существует более и системы централизованного руководства экономикой и контроля над экономическим процессом. Да и общая вертикаль власти "центр–регионы–области", которая должна быть основана на взаимоприемлемом разделении компетенции, существенно ослаблена. Ослаблена настолько, что вопрос обеспечения целостности России становится для нынешней администрации одним из самых насущных. Наряду с этим, тоталитаризм не имеет прочного будущего еще и по той причине, что его время прошло и в глобальном масштабе. Тоталитарные режимы, в их традиционном воплощении, как полагает большинство серьезных исследователей, – продукт XX века. И вместе со своим веком они уходят в прошлое. Уходят по причине исчезновения системы объективных предпосылок, которые когда-то привели к более или менее одновременному их появлению сначала в Италии, потом в России и Германии, а после войны – в ряде восточноевропейских и азиатских стран. 1Франц Боркенау связывал утверждение тоталитарного режима в Германии с крушением индивида и индивидуальности как базового принципа, на котором строится вся жизнь общества. Ханна Арендт делает более общий вывод: "Крушение классовой системы, единственной системы социальной и политической стратификации европейских национальных государств, безусловно, было "одним из наиболее драматических событий в недавней немецкой истории" и столь же благоприятствовало росту нацизма, как отсутствие социальной стратификации в огромном русском сельском населении... способствовало большевистскому свержению демократического правительства Керенского... С окончанием второй мировой войны та же драма крушения классовой системы повторилась почти во всех европейских странах" [1, ч. II, с.25]. 1Одним словом – и с этим согласны многие исследователи – тоталитаризм явился на свет как продукт массового, люмпенизировавшегося общества. Сегодня ему на смену идет общество стратифицированное, хотя и построенное по новым, отличным от прошлых, моделям. Конечно, массовые движения остаются, но они носят взрывной, временный, маргинальный характер, и, судя но всему, не обладают достаточной энергией, чтобы снова превратить социум в аморфную массу. Но это общеисторическая перспектива. Что же касается судьбы отдельных стран (включая Россию) в непосредственном будущем, то тут, повторю, нет никаких гарантий, что не будут предприняты попытки восстановить тоталитарные порядки. И, даже если они завершатся скорым крахом, это все равно может стоить жизни многим тысячам людей и, что еще трагичнее, сломать судьбу поколений. Нет, не через авторитаризм может прийти Россия к демократии. Ставить на авторитаризм – значит глядеть в прошлое. Ведь мы начинаем движение не с нуля. Распад тоталитаризма и замена его авторитаризмом берут отсчет не с 93-го и даже не с 91-го года. "Процесс пошел" значительно раньше. Некоторые авторы работ, помещенных в сборнике, относят его начало еще к брежневским, а то и к хрущевским временам. 80-е и 90-е гг. ознаменовали лишь новые, радикальные его этапы. Но никак не начало. Вместе с тем наивно было бы возлагать надежды и на немедленное "введение" идеальной демократии, ибо ее становление – это тоже процесс естественно-исторический, требующий таких предпосылок, которые в нынешней России присутствуют лишь частично. По-видимому, на пути к демократии России, как и другим странам бывшего Советского Союза, придется пройти ряд этапов. И все они будут носить смешанный характер, являя собой динамичный баланс отдельных элементов тоталитаризма, авторитаризма и демократии. При этом каждый из последующих этапов (мы говорим о логике процесса, а не о том, как он может развернуться в реальной практике, чего сегодня не предскажет никто) будет формировать иной по сравнению с прошлым баланс, возможно, приближая общество к демократической цели. Однако уже сегодня, отстаивая идею сильной государственной власти (с чрезмерным креном в сторону исполнительных структур), политики обязаны позаботиться о создании системы сдержек и противовесов, которые не дали бы стране скатиться в сторону авторитаризма. Должны они продумать и внедрить систему прямых и обратных связей между центром и регионами, позаботиться о развитии местного самоуправления, о реальной защите прав и свобод граждан, а также русскоязычного населения в других странах СНГ. В редакционном предисловии к сборнику его авторы провозглашают одной из целей предпринятого ими труда – стимулировать поиск "вечно ускользающей истины". Думается, каждый читатель, который возьмет в руки книгу, узнает не только много нового, но и действительно захочет глубже проникнуть в тайны такого вроде бы ясного, но вместе с тем и загадочного явления, как тоталитаризм, тем более что он многолик и вряд ли все его возможные исторические перевоплощения уже исчерпаны. thebibliography9 1 Тоталитаризм: что это такое? Исследования зарубежных политологов / Отв. редакторы Л.Н.Верченов, Ю.И.Игрицкий. Ч. I, II. М., 1998. 2 Осмыслить культ Сталина. М.: Прогресс, 1989. 3 Тоталитаризм как исторический феномен. М.: Философское общество СССР, 1989. 4 Ю.Давыдов Тоталитаризм и бюрократия // Политическое образование. 1989. N16. 5 Ю.Игрицкий Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1991. N6. 6 Р.Арон Демократия и тоталитаризм / Пер. с фр. М.: Текст, 1993. 7 В.Мушинский. Ханна Арендт и ее главная книга // Свободная мысль. 1992. N8. С.72–81. 8 Политическая Россия сегодня. Исполнительная власть, Конституционный суд, лидеры партий и движений. М.: Московский рабочий, 1993. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||