Зайцев В.А. Избранная философская публицистика:
Последний философ-идеалист (А.Шопенгауэр). Рассуждения и исследования Дж.Ст.Милля. Белинский и Добролюбов. Естествознание и юстиция. Изд. стереотип.

Содержание

Последний философ-идеалист (отрывок)

Четыре года тому назад в Германии умер один из замечательнейших мыслителей ее, Артур Шопенгауэр. Литературная деятельность его продолжалась почти полвека, но до последнего времени, когда он приобрел, наконец, европейскую известность, публика совершенно не подозревала о его существовании, а литературные противники, которых он уничтожал своею критикою, даже не удостаивали его ответом. Между тем философия Шопенгауэра была явлением в высшей степени замечательным, потому что положила конец всем метафизическим системам и устранила навсегда возможность абстрактных умствований. Несмотря на свой трансцендентальный идеализм, или, лучше сказать, вследствие его, Шопенгауэр расчистил поле для деятельности естественных наук и доказал и словом, и примером необходимость заменить метафизические разглагольствования эмпирической философией.

Пока естественные науки представляют только груды фактов, без всяких выводов, они приносят обществу очень мало пользы, и то лишь пользу случайную. Посчастливится, например, ученому сделать открытие, имеющее непосредственное, практическо полезное приложение, – вот и польза; большинство же их, как бы ни были полезны для науки, обществу непосредственной пользы не приносят; люди, служащие исключительно науке для нее самой, – такие же филистеры в естествознании, как и в других науках.

Деятельность их была бы никуда не годна, если бы рядом с ними не существовало других людей, умеющих делать выводы из данных фактов и извлекать громадную общественную пользу из филистерского служения науке. Благодаря этим людям, филистеры могут заявлять некоторые претензии на благодарность общества, потому что труды их идут впрок. Умные люди пользуются накопленными фактами и в одно прекрасное утро объявляют публике: до сих пор ты думала так-то и так-то, но ты ошибалась; ученые улитки высидели следующие факты, из которых вытекают такие-то и такие-то выводы; постарайся понять эти выводы и согласно с ними исправить свои понятия. Только таким образом наука и приносит пользу: она дает обществу возможность очищать свои воззрения, расширять свой кругозор, понимать явления, которых оно или вовсе не замечало, или ложно понимало, а из ложного понимания вытекали для него ошибки и бедствия; следовательно, правильное понимание, устраняя и те и другие, приносит прямую, существенную пользу. Ученый филистер копался 40 лет и собрал 10 томов статистических данных; но для публики труды его бесполезны: она не может понять их с их результатами и выводами; для нее они все равно, что не существуют; для нее все равно, трудился ли сорок лет этот ученый или толок воду. Разумеется, ее напрасно бы было винить в этом: ее надо брать такою, какова она есть. Филистер же или не хотел приносить ей пользу, или хотел. В первом случае о заслугах перед обществом, конечно, не может быть и речи; во втором случае он должен был знать, с кем имеет дело, и соображать, что не общество должно подделываться под понимание своих деятелей, а деятели сообразоваться с пониманием общества. Человек, хотя и менее ученый, на умный и не филистер, воспользовавшись его 10 томами, сделав из них надлежащие выводы, подведя итоги ученому знанию и пустив результаты их в обращение в публике, будет способствовать ее просвещению, поможет ей отстать от некоторых заблуждений и мало-по-малу ввести в жизнь узнанные от него научные истины; такой человек будет иметь полное право на благодарность общества, которому он оказал прямую пользу. Ученые филистеры обыкновенно смотрят свысока на таких людей, называя их дилетантами и популяризаторами. Это, конечно, вздор, потому что такими людьми могут быть ученейшие из ученых. Если бы, напр., Дарвин со всей своею ученостью ограничился только сбором фактом, то был бы филистером; но тот же Дарвин, сделав из своих громадных наблюдений умные выводы и показав отдаленные результаты деятельности по избранному им пути, принес обществу прямую пользу, не перестав быть ученым, но и сделавшись, сверх того, философом. Из этого следует, что изучение природы в смысле только собирания фактов лишь потому стоит выше толчения воды или рифмоплетства, что дает умным людям нужный материал, само же по себе лишено всякой важности. Значение же может иметь только та естественно-научная деятельность, которая пользуется этим сырым материалом, подводит итоги филистерскому знанию, делает из него выводы, показывает результаты, – словом, та, которой прилично название философии природы.

Но это название может с двух сторон компрометировать такую деятельность. Во-первых, натур-философией называла себя самая безобразная и бестолковая болтовня о явлениях природы, до объяснения которых она доходила не путем индукции, а, что называется, "своим умом". Болтовня эта отличалась таким невежеством и шарлатанством, что название натур-философа сделалось бранным именем. Впрочем, хотя прозвания этого стыдятся, но самой натур-философии в этом виде ее еще многие придерживаются, в том числе даже ученые мужи, толкующие, например, о "жизненной силе".

Если под натур-философией подразумевается шарлатанство, то и с понятием философии вообще, благодаря так называемым великим философам-идеалистам от Декарта до Гегеля, соединяется понятие о праздных и бесплодных мудрствованиях, лишенных всякого практического значения, разрушающих друг друга без остатка и основывающихся на игре и злоупотреблении общими понятиями. Шопенгауэр считал себя принадлежащим к этим людям, сам называл себя философом-идеалистом, однако вполне откровенно сознавался в бесплодности и бесполезности таких мудрствований. Так, перечисляя людей, не приносящих обществу никакой пользы, он составляет им следующий далеко не полный список: канатные плясуны, цирковые наездники, балетные танцоры, фокусники, актеры, певцы, музыканты, композиторы, поэты, архитекторы, живописцы, ваятели, философы.

Известно, что главная тема философских мудрствований есть отношение духа к природе, или, как говорил Гегель: "в мире нет ничего, кроме бесконечного, конечного и их отношений". Но дух – такая задача, которую понимай, как хочешь; следовательно, всякий волен говорить о нем, что ему вздумается. Конечное, т.е. природа, предмет более определенный, и умствование о нем должно иметь предел, которым служит наука. Но философы такими пустяками, как наука, не стесняются. Наука преследует слишком мелочные для философа цели, ищет истин далеко не абсолютных, а потому имеет мало цены в глазах изыскателей абсолютного. Выводы из научных данных могут, конечно, быть обширны и полны великого значения; но они вовсе не ведут к уразумению причины причин и других обольстительных ребусов, особенно если наука сама не впадает в философствование и не говорит ни о жизненной силе, ни об атомах вообще, и ни о чем представляющем удобный случай пуститься сломя голову в область отвлеченностей. Поэтому философы питают справедливое отвращение к oграниченности опытных наук и принимают за правило не стесняться ими. Если бы они считали себя обязанными соображаться с научными данными, то, на вопрос: что такое мира пришлось бы ответить, что это вопрос не научный и потому решать его они не берутся. Но, отбросив в сторону всякие меры и границы, полагаемые опытом, они бойко ответствуют: "мир есть силлогизм". Доказывать такое положение фактами, очевидно, нельзя; поэтому факты прочь, а вместо них является на сцену игра словами, благодаря которой можно доказать что угодно, тем более, что ведь никто же не возразит, что мир есть не силлогизм, а, например, швейцарский сыр или параллелепипед; если кто-нибудь будет возражать, то скажет просто, что философ несет дичь, что ни таких вопросов, ни подобных ответов нельзя задавать и что порядочному человеку некогда слушать людей, занимающихся игрой словами. Но такие возражения не страшны, потому что в ответ на них можно разразиться красноречивой выходкой против ограниченных эмпириков, неспособных возвыситься до абсолютного, т.е. сверхопытного знания. Затем уже остальной публике можно подтвердить и доказать, что "мир" действительно "силлогизм", и публика будет вполне довольна, постигнув таким образом всю суть. Для того, чтобы иметь право рассуждать таким образом и получать за это деньги и даже славу, надо только внушить публике, что знание может даваться помимо всякого опыта, чистым наитием, "непосредственным усмотрением истины". К внушению этого убеждения и клонятся все усилия философов. Так, напр., Гегель серьезно говорил, что "нетрудно усмотреть, что истину нельзя открыть обыкновенной манерой доказательств", при чем утверждается положение, приводятся за него доводы и доводами же опровергается противное мнение. "Истина говорил этот философ, – открывается сама собою", т.е., следовательно, по наитию. Мнение это, разумеется, давным давно опровергнуто не только сенсуалистами, Локком и его последователями, но и Кантом, которого историки философии ставят рядом Гегелем. Но, конечно, философам нельзя расстаться с ним, потому что отказаться от него значит подрезать себе крылья. Врожденные идеи и непосредственное усмотрение будут проповедоваться ими, несмотря ни на чью критику, до тех пор, пока у них будут находиться слушатели. При помощи этих благодетелей они могут совершенно удобно обходиться без науки и предавать тиснению все, что только приходит в голову. На что им астрономия, геология, химия, физика? Они и без них решат по непосредственному усмотрению истины, что "магнетизм есть наивное выражение силлогизма", "земля – общий кристалл", "металлы – застывший свет", "кристаллы обнаруживают беспокойную деятельность успокоившегося магнетизма", "звезды – сыпь на небесном своде" и т.д.

Впрочем, это с их стороны особенная роскошь говорить о таких конкретных предметах, как металлы, земля, звезды, кристаллы; о них говорится больше для красоты слога. Гораздо удобнее рассуждать о конечном и бесконечном мире, идее, духе, материи и т.д. Фразы: "звезды – сыпь на небесном своде" или "металлы – застывший свет" так поразительно нелепы, что из всех людей, говоривших подобные вещи, один Гегель не попал в дом умалишенных. Что же касается до субстанции, природы и духа, То понятия эти до того сами, по себе неопределенны и неясны, что [что] ни скажи о них, сразу простой человек не сообразит и, чего доброго, изумился собственной глупости, неспособной проникнуть в смысл таинственных слов философа. Если простому человеку скажут, что "мир есть силлогизм", что "природа есть идея в другой форме своего существования", что "идея создает себе тело", а "идея абсолютного есть ночь божественной тайны", что "мир – существование конечного в бесконечном", а "разум – отражение бесконечного в конечном", – простой человек, услышав это и не имея никакого понятия о том, что такое мир, идея, абсолютное, субстанция и т.д., преклонится перед мудрецом, знающим и определяющим все эти хитрые штуки. Если найдется упрямец, который хотя и готов согласиться с тем, что мир есть силлогизм, но которому сомнительно, откуда философ почерпнул свои познания о таких вещах, то философ укажет ему на непосредственное усмотрение, как на общий источник познания истины, и на свой личный гений, как на специальный источник. Собственно бы следовало ожидать, что за подобный ответ философа прогонят с пьедестала метлой, посадят в водолечебницу или подвергнут исправительному наказанию; но, к стыду человечества и XIX века, это не только сходит им с рук, но даже заслуживает всяческое поощрение...

Об авторе

Зайцев Варфоломей Александрович

Известный русский публицист и литературный критик. Родился в Костроме, в семье чиновника. Учился на медицинском факультете Московского университета (до 1862 г.). В 1863–1865 гг. — один из основных сотрудников журнала «Русское слово». Получил известность как один из застрельщиков длительной полемики «Русского слова» с журналом «Современник», вошедшей в историю как «Раскол в нигилистах». Был арестован в связи с покушением Д. В. Каракозова на императора Александра II (1866) и просидел в Петропавловской крепости четыре месяца. В 1869 г. уехал за границу, работал в итальянской секции Первого Интернационала, сблизился с М. А. Бакуниным. В 1877–1882 гг. — сотрудник и один из редакторов журнала «Общее дело» (Женева); публиковался также в «Колоколе» и некоторых других изданиях.

По своим философским воззрениям В. А. Зайцев был материалистом, последователем К. Фохта, Я. Молешотта и Л. Бюхнера. Явления общественной и психической жизни сводились им к физико-химическим процессам; он также считал, что история целиком объясняется естествознанием. Исходя из своих историко-философских взглядов, В. А. Зайцев (вслед за Д. И. Писаревым) развивал план преобразования русской действительности путем полезной деятельности, опирающейся на естествознание, путем пропаганды естествознания. Будучи убежденным сторонником идеи социализма, он выступал за промышленное развитие России, которое должно привести, по его мысли, к просвещению народа — условию будущей революции. Помимо литературно-критических статей, которые были для него по цензурным условиям формой публицистики, В. А. Зайцев много занимался переводами работ западных философов и историков, написал два руководства по всемирной истории: «Древняя история Востока» (1879) и «Древняя история Запада» (1882).