Греймас А.Ж., Фонтаний Ж. Семиотика страстей:
От состояния вещей к состоянию души. Пер. с фр.

Анонс

ЭПИСТЕМОЛОГИЯ СТРАСТЕЙ

СКУПОСТЬ

Cтрасть
Алчность
Скряжничество
Скаредность
Накопление
Бережливость
Расточительность
Мотовство
Великодушие
Бескорыстие
Щедрость

РЕВНОСТЬ

Привязанность
Соперничество
Состязание
Зависть и страх
Обладание
Наслаждение
Беспокойство
Недоверчивость
Недоверие
Презрение
Переоценка
Честь и стыд

В исследовании двух крупнейших представителей современной европейской семиотики излагаются основные принципы Парижско-Лиможской школы: дискурс и семиотическая практика представлены не в виде статичных схем, но в непрерывном, динамичном или аффективном аспектах. Семиотика дискурса основывается на трех типах логики: логике действия, логике познания и логике страсти. Последняя понимается как логика пережитого, перечувствованного, и влияет на построение синтаксиса высказывания в целом.

Авторы предлагают подробный анализ двух фундаментальных человеческих страстей – СКУПОСТИ и РЕВНОСТИ – и убедительно показывают, как они влияют на построение высказывания, на процесс формирования значения. Исследование состоит из трех глав, где на основе литературных примеров (от Шекспира до Пруста) доказывается, как чувственный опыт превращается в эффект дискурса, как ощутимое присутствие Другого реализуется в речевых кодах (в виде ожидания, ностальгии, волнения и т. п.). Таким образом, страсть как дискурсивный феномен проявляется в самых неожиданных областях: в сфере общественной организации, в области физических и индивидуальных психических явлений. Последнее позволяет интерпретировать семиотику не только как науку о формировании значения, но и в более широком смысле, как одновременный анализ языкового, социального и аффективного аспектов человеческой деятельности.

Перевод книги на русский язык представляет большой интерес для широкого круга специалистов в области гуманитарных наук, преподавателей и студентов высших учебных заведений, всех, интересующихся вопросами порождения смысла в языке.

Российские ученые сегодня активно интересуются "пассионарным" течением в европейской семиотике: ряд специальных курсов и семинаров в вузах провинции и Москвы посвящен проблемам развивающегося семиозиса, дискурса как акта, и логике страстей, которой он подчиняется.

Издание перевода "Семиотики страстей" позволит расширить научное сотрудничество в этой области между исследователями обеих стран.

Книга переведена на английский, итальянский, испанский, португальский и румынский языки.

Оглавление

Предисловие

Перевод на русский язык "Семиотики страстей" А.Ж.Греймаса и Ж.Фонтания сегодня – это, на уровне рассматриваемой изотопии, событие, позволяющее на основе до и после подвести определенный итог. Необходимость последнего обоснована вдвойне: во-первых, Греймас всегда настаивал, что семиотика должна оставаться "путем" и "проектом". Во-вторых, если вспомнить мнение Ельмслева о том, что теория обозначается синхронией и взаимоопределяемостью категорий, то есть положительным взаимообращением, то Греймас в этом вопросе разделяет сдержанную оценку и озабоченность, порой высказываемые Соссюром: "Если все факты ассоциативной и синтагматической синхронии имеют свою историю, то как настаивать на абсолютном различии между синхронией и диахронией? Это становится очень трудно, как только мы выходим за пределы чистой фонетики". Тем более, что до появления "Семиотики страстей" семиотика как дисциплина интересуется и описывает нарративность, то есть именно историю.

Так семиотическая теория (вновь) становится наследницей истории, хотя в нашем понимании эта формулировка скорее башляровская, чем гегелевская, поскольку для Башляра научная дисциплина в определенный период времени – это сумма "поправок", которые она смогла в себя внести. Подобным же образом, настоящим или будущим предметом исследования семиотики являются собственные "просчеты и недостатки", как только она их обнаруживает. Остается, впрочем, одно серьезное сомнение: на чем в точности следует основываться, чтобы полагать, что отныне теория преодолевает замеченные недостатки?

Предметом семиотики, и в этом ее сила и слабость, является описание разветветвлений значения в дискурсе, вербальном или невербальном. Однако семиотика сама по себе дискурс, характер ее – дискурсивный и рефлексивный, и это означает, что ее достижения и препятствия должны соотноситься с четкими дискурсивными процедурами. Это приводит к переносу эпистемологической парадигмы: на смену "вертикальности" порождающего пути приходит более "горизонтальный" подход, который подчиняет анализ катализу. Благодаря этому роль дискурсивного синтаксиса больше не сводится к тому, чтобы иллюстрировать нарративность, замечательно описанную в анализах В.Проппа. Цель горизонтального подхода – показать, что синтаксис дискурса, подобно рецептам приготовления пищи, постоянно оперирует категориями разделения и смешивания. О том же говорит и Ельмслев: анализ в конечном счете – то, чем он призван быть, а именно разрешение синкретизма.

С этой точки зрения "Семиотика страстей" представляет собой произведение переходного этапа, ее появление знаменует собой двойное примирение: характера структурного и временн\'{o}го, рассказанного и пережитого. Для структурализма 60Нх годов (под этим условным термином скрывались несколько по сути разных течений) само собой разумеющимся фактом было то, что структуры рассматривались как "аНхронические" и "кабинетные". Излишне было бы напоминать, что это разделение, значительно упрощавшее проблематику, скоро перестало быть убедительным. Когда во Введении мы читаем, что необходимо отныне задаться вопросом о "способе существования" модальной компетенции, которая является источником всех операций и далее о способе существования субъекта-оператора до первых его приказаний, то эти слова следует понимать как замену ритмического переноса цезурой. В самом деле, ценность модальностей заключается в равной мере в их содержании и в их положении: модальности возникают как уместные посредники между недооцениваемой диахронией и переоцениваемой синхронией. Иначе говоря модальность – это путь между потенциализированной и неотделимой от воображаемого тела субъекта диахронией и реализующей синхронией.

Однако данный анализ временных показателей недостаточно обоснован, ввиду того, что он опирается главным образом на понятие "способ семиотического существования", а парадигма четырех признанных "способов" – "потенциального", "виртуального", "актуального" и "реализованного" – всего лишь эвристическое разделение видо-временного комплекса, в котором к видовому "уже" добавляется временное "еще не", так что остается повторить слова Ельмслева о "постоянном взаимообуславливании" времени и вида. Элементарные структуры значения имплицитно изменились; их изменение напоминает переход от Ренессанса к искусству барокко. В соответствии с высказанной ранее гипотезой о порождающем пути, основанной единственно на процедуре перехода-сохранения уровня предполагаемого уровнем предполагающим, выбирается "семиозическая" перспектива анализа, которая ставит вопрос: как разглядеть в выражаемых величинах – величины, считающиеся необходимыми и невыразимыми?

Включение времени в структуру необходимо для того, чтобы понять, почему каждое состояние субъекта имеет свою длительность. Но сразу же возникают новые вопросы: состояние длительно – об этом написано даже в словаре "Микро-Робер" для школьников: "Состояние (человека или вещи) рассматривается в зависимости от его длительности (противопоставляемой становлению)", – но что на самом деле длится? В зависимости от чего состояние может или не может прерваться? Сама ценность ценностного объекта – понятие хрупкое; на эту особенность Греймас указывал в заключительных строках исследования "О модализации существования": "субъекты состояния – это по определению субъекты беспокойные, а субъекты действия – это субъекты бодрствующие". На уровне выражения объекты обладают длительностью и могут воспроизводиться, тогда как на уровне содержания, зависящем исключительно от прочности нашей к ним привязанности, объекты отданы на милость того, что в классическом языке называлось "непостоянством человеческого сердца".

Катализ времени также требует катализа чувствования, точнее – катализа переживания. Здесь можно поколебаться в выборе термина: катализ или продвижение, поскольку хотя тимическая категория и присутствовала в семиотике, в то же время существовало некое зияние между ее узким определением и ее пространной эффективностью. В толковом словаре Семиотика 1 было заявлено, что "тимическая категория служит для того, чтобы вычленять семантику, непосредственно связанную с восприятием человеком его собственного тела". В то же время настаивалось, что данная категория должна "повернуть" и даже "поджечь" семиотический квадрат, дискриминируя одновременно как привлекательный эйфорический дейксис, так и отталкивающий дисфорический. Все должно произойти таким образом, чтобы некий выстраиваемый мир стал бы для субъекта "его миром" (Binswanger). Подобное стремление к однородности является условием появления величин в поле присутствия, и оно объясняется не концептуальностью, а понятием, которое мы называем проприосептивностью. Таким образом, сенсибилизация становится необходимым условием приятия и взаимной обратимости "состояний души" и "состояний вещей".

С течением времени семиотика, стремясь постигнуть ценность ценностного объекта, подошла к вопросу о том, как характеризовать состояние субъекта. Длительность, о которой пишут словари, позволяет предположить, что состояния, переживаемые субъектом, не менее эластичны, чем его дискурс. К этой эластичности, показывающей субъекту, что то или иное состояние может в любой момент прекратиться, добавляется неоднозначность пережитого, зависящая от "колебаний интенсивности". Указанные скачки интенсивности относятся к области просодии и ритмики, характерной для "глубинного эпистемологического уровня". Теория предполагает наличие последнего, ибо категории, которые она считает адекватными для описания дискурса, рождаются именно там. Одной из особенностей теории на сегодняшний день является то, что она колеблется между двумя подходами: экзистенциальным, вводящим понятие "тела как посредника" (феноменологическое направление в теории), и формальным, "гипопетически-дедуктивным", который просто идентифицирует пресуппозиции, "предусловия", требуемые результатами анализа ("самодостаточное" направление в духе Ельмслева).

Трудно выбрать между двумя объявленными требованиями: с одной стороны, постоянным отказом Греймаса прибегнуть к какой бы то ни было онтологии (этот отказ приводит к появлению "объяснительных симулякров" на уровне кажимости), а с другой стороны – гипотезой, что, несмотря на меньшую значимость, именно кажимость способна породить энергию, модуляции которой наблюдаются в дискурсивной просодии. Две многообещающие категории – тенсивность (напряженность) и фория – были уже известны авторам Семиотики 1, но в словаре им уделяется слишком мало внимания, ввиду явного превосходства, отдаваемого нарративности. Изменение точки зрения оказалось весьма существенным: говоря карикатурным языком, это выглядело так, как если бы синтагматика отомстила парадигматике и положила конец ее господству, как если бы причастия прошедшего времени уступили место (наконец-то?) причастиям настоящего времени... Так, по желанию, высказанному Ельмслевом в "Пролегоменах", принятое разделение между синтаксисом и морфологией стало более нюансированным, а возможно и окончательно ушло в область виртуального.

Освобожденная от сковывашего ее фразового подхода, тенсивность сделала возможными многие ожидания и оказалась способной отвечать за страстное измерение дискурса, при условии, что последнее понимается как ступень перехода между тимической динамикой глубинного уровня – "черным ящиком" пресуппозиций – и дискурсом как совокупностью сказанного, несказанного, неловко сказанного и сказанного несмотря ни на что... Эта зависимость дискурса от имманентно присущей субъекту динамики страстей (динамики вновь обретенной, предсказанной еще аристотелевской риторикой) рождает тревогу: как согласовать данные субъектные отношения с различными культурными и социальными практиками, которые в одном случае объясняются страстью, а в другом рассматриваются в соответствии со средой и социальной функцией?

Если тенсивность гарантировала видовую непрерывность дискурса и поддерживала его длительность, как поддерживают огонь, чтобы он не "угас", то сама длительность была нужна для того, чтобы субъект определился как субъект состояния и в особенности как субъект ожидания. Для этого было необходимо наличие четкого измерения, которое фиксировало бы подъемы и спады, характерные для дискурса страстей, то есть измерения, действующего по принципу плана выражения: либо наделяя акцентом, либо удаляя его. Во Введении предлагается термин "фория", ибо он соответствует бурному и намеренно восклицательному характеру страстного дискурса; таким образом, и тенсивность, и фория влияют на дискурс, но каждая по-своему: тенсивность как бы количественно налагает дискурс на дискурс, чудесным образом превращая завершенное в незавершенное, фория же умножает и чередует восходящую и нисходящую интонацию и потому противопоставляет дискурс самому себе. Тенсивность лежит в основе принципа синтагматики, предшествующей разделению на категории, а фория – в основе парадигматического измерения. Но ограничиться последним замечанием значит не понимать, что за всем этим скрывается проблематика, связанная с разделением на категории и с морфологией или даже морфогенезисом: речь идет о взаимном превращении состояний и событий, их глубинном взаимодействии, о котором Соссюр упоминает – к сожалению, очень кратко – в своих Записях: "Возможно, лишь в лингвистике существует разделение, без которого факты не поддаются пониманию ни на каком уровне [...]. Речь идет о разделении на состояние и событие, и можно задаться вопросом, позволяет ли еще это разделение, однажды принятое и понятое, рассматривать лингвистику как цельную дисциплину [...]".

Таким образом, семиотический проект получил определенное направление. До этого момента семиотика школы Греймаса стремилась утвердить универсальность нарративной пропповской модели и расширить пределы последней, поскольку ограниченность выбора материала признавал сам Пропп. Однако вскоре в своих устных выступлениях на семинарах Греймас стал настаивать на необходимости "выйти из Проппа". Как? Отказавшись от эксклюзивной роли, слишком быстро приписанной нарративной модели, и признав, что нарративная схема, призванная резюмировать "смысл жизни", была всего лишь одной из многих возможностей, – одним словом, критически отнестись к основополагающим категориям. С точки зрения структурализма расширение некоторой величины определяется ее парадигмой, то есть количеством возможных чередований. Если для удобства рассуждения допустить, что организационным центром модели, основанной на пропповской теории, является достижение (le parvenir), то внезапное наступление (le survenir) может стать своеобразным резюме "форической тенсивности", к которой "Семиотика страстей" относит грубую силу, странность и непредсказуемость страстного дискурса. Набросок этой новой теории был дан в "Напряжении и значении".

Признать, что в центре внимания отныне находится чувствование, – означает пересмотреть объявленную семиотикой эпистемологию. Мы ограничимся тремя основными пунктами этого пересмотра. Во-первых, в свое время семиотика безотчетно обратилась к эпистемологическому классицизму, ее акцент на чувствование стал тем, что у Кассирера в "Философии символических форм" называется "феноменом выражения": присутствие возникает "раньше" особенности. Во-вторых, была проведена определенная граница между семиотикой и основными эпистемологическими направлениями, восхваляемыми до этого момента. Постепенно переставая быть "ничтожной" разницей, соссюровское различие все больше отводило место дифференциалу, "шлюзу", по выражению Ж.Делеза: "Каждое явление отсылает к обуславливающему его неравенству. Разница – достаточно веская причина любого изменения и разнообразия. Все происходящие события соотносятся друг с другом в соответствии с правилами различия: разницы уровня, температуры, нажима, напряжения, потенциала, интенсивности [...] Везде мы видим Шлюз". Далее семиотика отказалась от идеи Ельмслева создать "науку о содержании, которая не была бы семантикой". Вслед за Делезом мы можем представить процесс эволюции семиотики в виде метафоры: возврат от фиктивной геометрии к физике пережитого. В-третьих, хотя Введение пытается убедить нас и себя в обратном, ясно, что однажды вступив на этот путь, семиотика неизбежно должна была "броситься в объятия" провозглашаемой Мерло-Понти феноменологии, согласно которой "воспринимать – это делать присутствующим что-либо с помощью тела". Постулат находится в полном соответствии с расширением "поля действия", за которое в семиотике отвечает тимическая категория. Как же не появиться отсюда определенному эпистемологическому языку?

Что же теперь? Во Введении отмечалось, что нарастание динамики и просодии внутри синтагматики привело к тому, что семиотика стала одним из многих голосов, славящих "витализм", "энергетику" и "жизненный порыв" по Бергсону. Предназначение тела рассматривалось в том же духе. Это дало повод для некоторого беспокойства: не станет ли семиотика, отличающаяся своеобразием терминов и особым происхождением, одним из "подразделений" феноменологии? Возникает впечатление, что иногда так и происходит. Что делать? Семиотика 80Нх годов стремилась сенсибилизировать формы снаружи, однако реальная "задача", если таковая существует, состоит на наш взгляд в том, чтобы формализовать чувственное изнутри, представить его "хладнокровно", как последовательность измерений, подлежащих изучению, а также исследовать "тенсивное пространство" с двух точек зрения: глубинной, как пространство, обладающее отличительными особенностями, зависящими друг от друга и подвергающимися последовательной грамматикализации, и поверхностной, как симулякр переплетения состояний и событий, порой просто актуализированных, а порой – переживаемых субъектом "против своей воли".

Введение

Когда семиотическая теория мыслится как путь, как состоящее из взаимопроникающих моделей устройство, необходимо постоянно задаваться вопросом о построении этого пути как о процессе создания. Данный процесс создания наблюдается исторически, а затем переосмысляется как "порождающий путь" (parcours g\'{e}n\'{e}ratif). Субъект этого процесса должен быть компетентным на каждом уровне, чтобы возник следующий уровень. В этих условиях научная теория настороженно относится к собственным слабым местам и стремится их восполнить и исправить. Поэтому нельзя представить, чтобы теоретическое построение было создано неким жестом основателя, сопровождаемым серией теорем: так, открытие или несоответствие, обнаруженное при чтении конкретного текста, попадает внутрь теории и нарушают ее стройность, ставя под вопрос весь порождающий процесс. Иначе говоря, будучи дедуктивным по форме развертывания, семиотический подход "индуктивен" во время исследования своей инстанции ad quem и гипотетичен в эпистемологических построениях ab que. Теория, понимаемая как генетический и генерирующий дискурс, стремится "двигаться отступая", чтобы превзойти саму себя и превратиться в дискурс порождающий, то есть связный, исчерпывающий и простой, соблюдающий принципы эмпиризма.

Поэтому неудивительно, что наиболее изученным и, возможно, наиболее эффективным является тот слой порождающего пути, который находится в середине, между дискурсивной и эпистемологической составляющими: речь идет о моделировании нарративности и ее актантной организации. Концепция актанта, освобожденного от своей психологической оболочки и определяемого лишь своими действиями, есть условие sine qua non семиотики действия.

Мир как прерывное

Семиотика действия, которая последовательно строится на основе обобщений и настаивает на исчерпывающем характере нарративных форм независимо от их культурных вариантов, ставит вопрос о собственной рациональности, о связности концептов, выстраивающих ее "вверх", чтобы сделанные выводы позволили аналитическое семиотическое действие "вниз".

Действие нарративного субъекта сводится на более глубоком уровне к концепту трансформации, то есть к некой абстрактной лишенной смысла прерывности, производящей разрыв между двумя состояниями. Таким образом, нарративное развертывание можно представить как разложение на сегменты состояний, определяемых исключительно своей "способностью к трансформации". Смысловой горизонт, возникающий за подобной интерпретацией, – это горизонт мира прерывного, что на эпистемологическом уровне соответствует не поддающемуся определению концепту "артикуляции", или членения. Последнее является главным условием, чтобы говорить о смысле как о процессе означивания.

Чтобы построить нарративный синтаксис, создаваемый как набор операций для дискретных единиц, требуется рационалистическая эпистемология, которая представляет начальные элементы артикуляции значения, такие как семиотический квадрат, в виде терминов – позиций, которыми манипулирует субъект. Речь идет о классической эпистемологической модели, строящей отношения между познающим субъектом как оператором и элементарными структурами как представлением познаваемого мира. В этом случае субъект теоретической конструкции компетентен лишь в вопросах знания и категоризации, путем дискретизации смыслового горизонта.

Семиотическое существование

Трансформация, как точечная трещина, входящая в анализируемый дискурс, требует других условий и порождает новые вопросы. Будучи абстрактной операцией, сформулированной на более поверхностном уровне как действие субъекта, трансформация требует вообразить условия осуществления этого действия, то есть некую модальную компетенцию нарративного субъекта, делающую возможным данное осуществление. Далее возникают два вопроса. Во-первых, вопрос о том, в чем состоит собственно "модальное" и полностью ли оно основано на известном нам прерывном. Во-вторых, вопрос о "способе существования" модальной компетенции, которая является источником всех операций.

Лингвистическая традиция, опирающаяся на соссюровское разделение языка и речи, сделала привычной оппозицию между виртуальным и актуальным (или актуализированным и реализованным). Эти понятия использовались обычно как концепты-операторы, не вызывая серьезных разногласий у самих лингвистов. Однако семиотика не может этим ограничиться. Пока происходило простое противопоставление "фонетически" реализованной речи и виртуальной системы языка, можно было отнести последнюю к некой вне-лингвистической области; говоря о "логике языковой деятельности", о языке как "социальном факте" или как о выражении "человеческого мышления", необходимо было прежде всего сохранить его статус "независимого лингвистического объекта". В рассматриваемом нами случае статуса субъекта действия нужно различать два способа существования в пространстве соссюровской речи, то есть в дискурсе или, что почти то же самое, в жизни, наблюдаемой и представленной как дискурс. Рассматриваемая как предварительное условие, как потенция действия, компетенция существует прежде всего как состояние, в котором находится субъект, и это состояние является формой его "бытия", формой актуализированной и предшествующей реализации.

Более того, если на эпистемологическом уровне проанализировать условия, в которых значение появляется в виде дискретных единиц (среди прочих, в семиотическом квадрате), то возникает та же проблематика: мы наивно задаем себе вопрос о способе существования субъекта-оператора до первых его приказаний. Как эпистемологический субъект, он тоже должен пройти виртуальный способ существования до того, как актуализироваться в качестве познающего субъекта, путем дискретизации значения. Сходство между путями субъекта эпистемологического и субъекта нарративного (виртуализация, актуализация, реализация) не должно удивлять: контаминация между описанием и описанным объектом – феномен достаточно известный, по крайней мере в гуманитарных науках. Неважно, как будут называться последовательные способы существования; одна из насущных задач семиотики, как когда-то для Соссюра, доказывавшего автономность "языка" как объекта научного описания, – это признание некоторого автономного и однородного измерения, способа семиотического существования, где располагаются семиотические формы. Последние можно затем иерархизировать, различая стадии "потенциальные", "виртуальные", "актуальные", "реализованные", и все они, согласно порядку и взаимному определению, составят необходимые условия семиозиса. Задача семиотики состоит в том, чтобы утверждать praesentia in absentia, чем и является семиотическое существование, как объект собственного дискурса и как условие его активного теоретического построения, сохраняя тем не менее необходимую дистанцию по отношению к онтологическим обязательствам. Для семиотики говорить о "горизонте существования" (онтическом горизонте) – значит исследовать набор условий и предпосылок и нарисовать картину, которая одновременно предшествовала бы смыслу и его дискретизации, а не искать доказательства онтологических оснований. Только так семиотическая теория может оправдать собственную деятельность, не превращаясь в философию, которой она не могла бы быть.

Признание основополагающей однородности способов семиотического существования позволяет также вообразить пространство, где осуществляются семиотические действия, независимое от двух конечных инстанций ab quo и ad quem, за которыми вырисовывается онтический горизонт. Это значит, что объект семиотического описания парадоксальным образом одновременно феноменален и "реален": с точки зрения инстанции ab quo, семиотическое существование форм относится к "манифестированному", тогда как "манифестирующее" – это предполагаемое и недоступное "бытие"; с точки зрения инстанции ad quem, семиотические формы имманентны и могут манифестироваться в ходе семиозиса. Отныне семиотический дискурс  – это описание имманентных структур и построение симулякров, предназначенных для выражения условий и предпосылок манифестации смысла и, в определенной мере, "бытия".

Задумать семиотическую теорию как путь – значит, разумеется, представить ее как продвижение с вехами, но особенно как "створаживание" смысла, как его постоянное сгущение, начинающееся с первоначальной "потенциальной" расплывчатости, чтобы прибыть, через "виртуализацию" и "актуализацию", к стадии "реализации", проходя через эпистемологические предпосылки и дискурсивное выражение.

Между эпистемологической инстанцией, на глубинном уровне теории, с одной стороны, и инстанцией дискурса – с другой, высказывание играет роль посредника, приглашающего в дискурс семиотические универсалии, благодаря различным формам вброса/выброса и модализации. Дискурсивизация и есть осуществление этого "приглашения" со стороны высказывания, но в то же время она есть нечто большее: не ограничиваясь простым употреблением составляющих эпистемологического измерения и будучи исторической и культурной практикой (то есть практикой социолектальной и, в определенной мере, индивидуально-идиолектальной), она сама порождает формы, которые затем застывают, превращаются в стереотипы и выходят "наверх", чтобы интегрироваться в "язык". Дискурсивизация также составляет список структур, подлежащих обобщению (их можно было бы назвать "примитивами" в противовес "универсалиям"), которые функционируют внутри культур и индивидуальных миров и которые затем высказывание приглашает в реализованный дискурс.

Отсюда следует, что инстанция высказывания есть практика в действии, место возвратно-поступательного движения между приглашаемыми и интегрирующимися структурами, инстанция, диалектически согласующая генерирование, – путем приглашения семиотических универсалий, – и генезис – путем интеграции результатов истории. Что касается конфигураций страсти, то они оказываются помещенными на перекрестке всех инстанций, поскольку для своего выражения привлекают некоторые условия и предпосылки эпистемологического рода, некоторые определенные операции высказывания и, наконец, культурные "решетки", которые представляются или как уже интегрированные в виде примитивов, или в ходе интеграции в социолект или идиолект.

Способ семиотического существования, одновременно "реальный" и "воображаемый", проще понять на уровне естественных языков, показывая, как выглядит его внутренняя однородность. Было замечено, что черты, фигуры и предметы естественного мира, составляющие его "означающее", в ходе восприятия часто трансформируются в черты, фигуры и предметы "означаемого" языка, в новое означающее, имеющее фонетическую природу и подменяющее первоначальное означающее. Именно посредством воспринимающего тела мир превращается в смысл – в язык, – а экстеросептивные фигуры интериоризируются, и образность представляется как определенный способ мышления субъекта.

Посредство тела, главная особенность деятельности которого  – чувствование, – далеко не невинно: благодаря ему в процесс сведения к однородности семиотического существования вводятся добавочные проприосептивные категории, составляющие в некотором роде тимический "запах", и оно же местами "патемизирует" мир возникающих когнитивных форм. В качестве гипотезы можно предположить, что процесс сведения к однородности посредством тела, с вытекающими тимическими последствиями, затрагивает любой семиотический мир, независимо от вида его проявления. В самом деле, нет оснований считать, что этот процесс касается лишь естественных языков. Однородность семиотического существования достигается, таким образом, путем временного обрыва связи между фигурами естественного мира и их вне-семиотическим "означаемым" (например, имманентными "законами природы"), с помощью взаимодействия этого означаемого с различными видами семиотической артикуляции и представления. В данном случае, самое поразительное то, что фигуры естественного мира могут "означать" лишь путем сенсибилизации, то есть чувствования, которое им диктует посредничество тела. Вот почему эпистемологического субъекта теоретической конструкции нельзя назвать просто познающим или "рациональным": на пути от первоначального возникновения значения к дискурсивному выражению последнего такой субъект обязательно проходит фазу тимической "сенсибилизации".

Мир как непрерывное

Постулат об однородности семиотических форм позволяет вернуться к конкретным проблемам, которые диктует дискурсивное развертывание, и к методологическому инструментарию, необходимому для анализа на данном уровне. Как было замечено, семиотика действия, формально определяя понятия актанта и трансформации, являющиеся условием для построения ее синтаксиса, сдвигает проблематику семантических инвестиций, переводя центр внимания на понятие состояния. С точки зрения действующего субъекта состояние – это либо завершение действия, либо его отправная точка; таким образом, разные "состояния" трудно интерпретировать: состояние – это прежде всего "состояние вещей" в трансформируемом субъектом мире, но это также и "состояние души" компетентного субъекта, готовящегося к действию, и сама модальная компетенция, подвергающаяся различным трансформациям. Под видом этих двух концепций "состояния" возникает известный дуализм "субъект/мир". Указанному дуализму позволяет противостоять лишь гипотеза об однородности семиотического существования, ставшего возможным при посредстве "чувствующего тела": благодаря вышеописанному превращению, мир как "состояние вещей" сводится к "состоянию субъекта", то есть заново интегрируется во внутреннее однородное пространство последнего. Другими словами, сведение к однородности интеросептивного и экстеросептивного посредством проприосептивного учреждает формальное равновесие между "состояниями вещей" и "состояниями души субъекта". Здесь мы только отметим тот факт, что если две концепции состояния – состояние вещей, трансформированное или подлежащее трансформации, и состояние души субъекта, понимаемое как компетенция, необходимая для трансформации и получаемая в результате ее, – согласуются в семиотическом измерении однородного существования, то это лишь благодаря соматическому "сенсибилизирующему" посредничеству.

В случае установления и функционирования эпистемологического дискурса, чувствование служит необходимым минимумом для разрешения указанного ранее дуализма.

Некоторые интересующие семиотику направления фразовой лингвистики выявили, что предикат может быть сверх-детерминирован – то есть одновременно изменен двумя способами: модализацией и аспектуализацией. Понятие модализации, разработанное семиотикой в контексте вариантов компетенции, могло бы отразить прерывистую артикуляцию нарративности. Но введение в семиотическую теорию понятия "модального состояния" и особенно внимательное изучение дискурса давали представление о некоем постоянном "волнении", понимаемом как перепады интенсивности и как переплетения процесса, как "аспектуализация" последнего. Ввиду дискретной сегментации состояний, переплетения процесса и перепады интенсивности размывают границу между состояниями и часто смешивают эффекты прерывности. Описанные путаница и колебание не могут объясняться одной только сложностью анализируемых дискурсивных структур (это было бы слишком просто) и не могут быть представлены без дополнительного изучения как простые "смысловые эффекты". Рассуждения о природе состояний, в частности об их нестабильности, связанные с более общим размышлением о природе вещей, заставляют задуматься обо всей концепции глубинного эпистемологического уровня теории и о том, нет ли за когнитивной направленностью значения, делающей его дискретным и более "понятным", места для горизонта намечающихся напряжений. Располагаясь за смыслом "бытия", этот горизонт позволил бы отразить "волнообразные" и непрочные проявления, наблюдаемые в дискурсе.

Наиболее простым кажется решение рассматривать эти нижележащие напряжения как особенности собственно процесса дискурсивизации. Но оказывается, что они также позволяют отразить нарративную категоризацию и модализацию. Именно на этот горизонт неопределившихся напряжений направлены первые установки субъекта-оператора, что приводит к появлению и дискретизации первых значимых единиц. Другими словами, сталкиваясь с методологическими трудностями, которые возникают в поверхностном дискурсивном анализе, семиотическая теория вынуждена их отражать и пытаться разрешить на глубинном эпистемологическом уровне. Эта критическая составляющая характеризует семиотику как "научный проект": сталкиваясь с трудностями, возникающими в ходе дискурсивного анализа, – индукцией и обобщением, – семиотика вынуждена предполагать некий другой способ гипотетического функционирования, по необходимости прибегая к логическим посылкам, чтобы далее участвовать в построении гипотетически-дедуктивных процедур. Подобный ход рассуждения можно представить только в эпистемологическом контексте, где когерентность является главной научной ценностью. Напротив, эпистемология "модулей", как она описывается в когнитивных науках, принимает относительную независимость типов проблематики друг от друга, во вред когерентности, и таким образом избавляется от описанной критической составляющей, которая обязует соизмерять и отражать влияние каждой новой гипотезы на теоретическую конструкцию в целом.

Введение понятия субъекта-оператора, способного производить изначальные артикуляции значения, – это первый шаг к построению теории о процессе означивания как учения об управлении условиями возникновения и "достижения" значения. Отныне речь идет о том, чтобы задумать и выстроить эскиз предусловий, предшествующих возникновению условий в собственном смысле слова. "Бытие" мира и субъекта исследуется не семиотикой, а онтологией; пользуясь другой терминологией, можно сказать, что оно представляет собой "выражающее" того "выражаемого", которое мы видим. Что касается семиотики, эта дисциплина призвана описать "кажущееся" и построить эпистемологический дискурс, который сформулировал бы подобные пред-условия, объясняющие трудности и двусмысленности, замеченные в ходе дискурсивного анализа. Разумеется, этот гипотетический дискурс, способный филигранно описать "кажимость бытия" (le "para\^{i}tre de l'\^{e}tre"), не влечет за собой уверенности, но, в определенной мере, это такой же тип дискурса, как и тот, что подчиняется эпистемологии естественных наук, описывающей происхождение мира, случайность и необходимость. Это, несомненно, присуще всякому научному субъекту, который, ставя перед собой некоторый эпистемологический минимум (здесь: феноменологический императив), одновременно создает "воображаемое" и даже мифическое теоретическое пространство, в стиле ньютоновских ангелов, управляющих всемирным тяготением.

Само собой разумеется, что это "воображаемое в теории", эти несколько прочерченных линий на фоне онтического, или бытийного, горизонта, эти едва намеченные концепты не являются случайными; смысл их существования основывается на признанных ранее эпистемологических ограничениях и на методологических требованиях, их вызывающих. В данном случае речь идет о "кажимости существования", которая в данном случае основывается на оперативной практике, подразумевая эффективность последней. Среди средств, которые позволили бы мысленно воссоздать глубинный эпистемологический уровень, выделим два исключительно важных концепта: напряженность, или тенсивность (la tensivit\'{e}), и форию (la phorie).

Кажется, что напряженность (тенсивность) – достаточно полно изученный феномен и неотъемлемая характеристика любого процесса, разворачивающегося на уровне фразы или дискурса. На нее можно сначала спроецировать структуры прерывного и отложить на потом построение аспектуальной грамматики, которая отразила бы одновременно и временные колебания, и пространственные изгибы. Однако срочная необходимость дополнить теорию модальностей, приводя в равновесие уже практикуемые модальности делания и параллельную артикуляцию модальностей бытия, а также настойчивое изучение природы динамических и волнующих состояний вынуждают прямо приступить к проблематике страстей. Немедленно возникает следующее смущающее обстоятельство: не только субъект дискурса "как процесса" способен трансформироваться в субъекта, охваченного страстью и нарушающего собственное когнитивно и прагматически программированное высказывание, но и субъект дискурсивного "сказанного" также способен прервать и отклонить свою нарративную рациональность, чтобы вступить на путь страстей, или даже сопровождать своего предшественника, смущая его своими нестройными пульсациями. Последний факт замечателен не только потому, что он показывает новые формы нарративных нарушений, но и потому, что так выявляется относительная автономия страстных эпизодов дискурса, своеобразная автодинамика напряжений, видимая в своих проявлениях, и особенно потому, что таким образом мы можем поместить пространство напряжения по эту сторону высказывающегося субъекта, а не просто воспринимать происходящее как регулирующий принцип "после" аспектуального синтаксиса. Ввиду этого понятие напряженности способно превзойти инстанцию дискурсивного высказывания в собственном смысле слова и может быть отнесено на счет эпистемологического воображаемого, где оно встречает другие уже известные философские или научные формулировки. Благодаря этому оно кажется нам "симулякром напряженности" и одним из постулатов, на которых основывается порождающий путь смысла.

Нет ничего особенного в том, что, когда речь идет о концепции мира, напряженность встречается с "научным" означаемым естественного мира, сформулированным в таких терминах, как, например, тяготение: для человеческого мира напряженность – это одна из основных особенностей внутреннего пространства, которое мы признаем и определяем как наложение естественного мира на субъект, с целью построения собственного способа семиотического существования.

Тем не менее данного необходимого предусловия недостаточно, чтобы описать воображаемое нами существование и в первую очередь сам факт страсти. Прежде всего, анализ некоторых "страстей на бумаге" показал то, что любой обращающий внимание на культурный релятивизм антрополог не может не заметить, а именно, что представление о "страсти" меняется в зависимости от места или эпохи, и что в определенной мере артикуляция мира страстей определяет культурные особенности. Еще более удивительный для семиолога факт: было замечено, что срез дискурса (или срез жизни), заключая в себе одну и ту же актантную, модальную и аспектуальную организацию, мог, в зависимости от конкретной ситуации, восприниматься или как страсть, или же как простое продвижение семантической компетенции (социальной, экономической и т.д.). Последнее наблюдение приводит к мысли о существовании патемического "избытка" и о том, что дискурсивный или жизненный эпизод становится страстным лишь в силу особенной сенсибилизации. Таким образом, независимо от существующей в этом случае напряженности, есть и другой важный фактор – "чувствительность" (sensibilit\'{e}).

Если вместо того, чтобы рассматривать повседневные проявления страстного дискурса, в котором постоянно меняющаяся сенсибилизация с трудом различается от всегда присутствующей в дискурсивном процессе напряженности (тенсивности), обратить внимание на крайние случаи, на "бурные" страсти – гнев, отчаяние, ослепление или ужас, – то мы увидим, что сенсибилизация появляется как прерывность, как трещина (fracture) в дискурсе, как фактор гетерогенности, своеобразное вхождение в транс субъекта, уводящее его вдаль и превращающее его в другой субъект. Именно в этих крайних случаях страсть ничем не прикрыта, она отрицает рациональное и когнитивное, и именно здесь "чувствование" выходит за пределы "ощущения".

Все происходит таким образом, как если бы внезапно становился слышимым другой голос, говорящий свою собственную правду, перефразирующий общие места. Если в ходе восприятия человеческое тело (le corps humain) играет роль посредника, то есть места соглашения между интеросептивным и экстеросептивным, создавая таким образом напряженное, но вместе с тем однородное семиотическое пространство, то живая плоть (la chair vive), "дикая" проприосептивность, выражается и заявляет о себе как глобальное "чувствование". Отныне не естественный мир идет навстречу субъекту, но сам он объявляет себя хозяином мира, его означаемым, и образно преобразует этот мир на свой лад. Таким образом, так называемый естественный мир, мир здравого смысла, становится миром для человека, человеческим миром. Этот "энтузиазм", который, по Дидро, поднимается из глубины души, чтобы быть придушенным в горле, представляет, разумеется, крайний случай, но он важен для нас, чтобы отразить процесс артистического творения, а также всех семиотических эксцессов гнева или отчаяния. Кроме того, он объясняет, moderato cantabile, процесс развертывания образности, "постановочный" характер любого страстного проявления, в котором участвующее тело, благодаря своей образной власти, становится центром референции всего спектакля страстей. Именно данное "по ту сторону" субъекта высказывания, эту беспокоящую раздвоенность мы называем форией (phorie).

Если, после серии попыток, попробовать построить определенную модель, то семиотический подход может реализоваться двумя способами. Можно попытаться представить самое простое состояние вещей, каким является элементарная структура значения, и приписать модели функцию усложнения. Но можно также попытаться рассмотреть волнующую ситуацию вблизи, включая ее крайние проявления: так, например, Гегель строит бинарную структуру на основе чрезмерной и напряженной поляризации единого. Желая сделать мыслимым (разумеется, в семиотическом смысле) понятие фории, мы сочли трудным вводить ее в виде тихого аккомпанемента нарративности фоновой патемической музыкой. Специфический и неотвратимый характер феномена способен проявиться только в экстремальных и парадоксальных ситуациях, даже если можно было бы представить уменьшение промежутков между тенсивным и форическим в общем колебании дискурса.

Этот вид раздвоения субъекта на ощущающего и чувствующего, раздвоения, возможно, слишком образного, кажется нам необходимым, чтобы найти объяснение нарушениям функционирования дискурса, трансам воспринимающего и метафоризирующего мир субъекта, а также объяснить существование некоторой нити интерсубъективного доверия, поддерживающего дискурсивное правдоподобие. Подобный переход, требуемый инстанцией высказывания, позволяет перевести проблематику с глубинного эпистемологического уровня на тот, который может быть вписан в онтический горизонт как "форический симулякр", управляющий порождающим путем. Уже не боясь путаницы, мы вновь сталкиваемся с различными философскими формулировками "витализма" и "энергетики", даже бергсоновского "витального толчка", а также так называемыми "научными" интерпретациями концепции вселенной, где "необходимость", нечто вроде долженствования, стремящегося к единству, сталкивается со "случаем", этой первоначальной трещиной, эпистемологической случайностью, предшествующей возникновению смысла. Это позволяет ограничить семиотическое пространство двумя пред-условиями, моделируя их в форме двух симулякров, тенсивного и форического, и представить экран "бытия" как форическую тенсивность.

Последнее не значит, что на этой теоретической стадии семиотика должна присоединиться к одной из перечисленных философских теорий: ее оправданием является связность ее собственного дискурса, призванного поддержать ее практическую реализацию, интегрировать в себя непрочные и беспокоящие наблюдения, расшифровать многочисленные "черные ящики" на всех этапах своего пути. С этой точки зрения показательна история лингвистики XIXНго века: несмотря на умозрения органицистов или физикалистов, сменявших друг друга и воевавших из поколения в поколение, лингвистика тем не менее продолжала развиваться.

Принять во внимание страстную составляющую дискурса – значит внести уточнения и изменения уже на первых ступенях семиотической теории. Отсюда необходимо будет последовательно подниматься вверх, все время проверяя обоснованность посылок и методологического инструментария.

Об авторах

Родился в Литве. Наряду с Р.Бартом является одним из основателей европейской семиотики. Создатель парижской семиотической школы. На протяжении многих лет занимал пост научного директора по общей семантике в Парижской Высшей школе общественных наук.


Жак ФОНТАНИЙ

Родился в 1948 г. Профессор лингвистики и семиотики в университете  г. Лиможа, президент Лиможского университета. Глава кафедры семиотики Университетского института Франции в Париже. Директор интерсемиотического семинара в университете Сорбонна-Париж 4 (вместе с К.Зильбербергом, Ж.-Ф.Бордроном, Д.Бертраном и Ж.Молинье).