Гуго Шухардт – ученый, который имел свой вполне определенный путь в науке о языке. Лео Шпицер – почитатель и друг Г.Шухардта – собрал и издал его "Избранные статьи по языкознанию" – Brevier. Сборник в немецком издании примечательно назван "Ein Vademecum der Allgemeinen Sprachwissenschaft". Vademecum (лат.) – "идем со мною". Пройти вместе с Л.Шпицером по страницам разысканий Г.Шухардта – это не только окунуться в языковедческую историю, но и почувствовать актуальность исследуемых проблем, с одной стороны, и силу самой истории в настоящем, с другой. Предисловие и примечания Р.А.Будагова помогут оценить научную атмосферу и в тот период, в который работал Г.Шухардт (1842–1927), и в то время, в которое вышел в свет сборник Brevier (1926, 2-е изд. – 1928), и, наконец, время первой публикации на русском языке (середина XX века) и 2Нй – настоящей (начало XXI века). А.Брагина
Австрийского лингвиста и историка Гуго Шухардта (1842–1927) не часто вспоминают даже специалисты. Между тем, с начала 70-х годов XIX века и до конца 20-х годов XX века его имя было в центре лингвистических дебатов того времени. И Шухардт действительно был выдающимся лингвистом, страстным полемистом с очень широкими и очень разнообразными интересами. Шухардт занимался многими языками – индоевропейскими и восходящими за пределы индоевропейской группы. Известны его разыскания в области кавказских и некоторых африканских языков, в области языка и культуры баскского народа, в области общего и сравнительно-исторического языкознания. Библиография его работ, составленная Лео Шпицером, насчитывает почти 800 названий. Но все же в центре внимания Шухардта находились почти все романские языки, в частности, романские этимологии, взаимоотношения между романскими языками и другими языками народов мира. В 1921 году к 80-летию Шухардта Лео Шпицер составил своеобразную хрестоматию из работ ученого, которая в 1928 году, уже после смерти Шухардта, была переиздана в расширенном виде под названием "Hugo Schuchardt – Brevier: Ein Vademecum der Allgemeinen Sprachwissenschaft" (Halle, 1928). Широту своих интересов сам Шухардт мотивировал тем, что наука о языке едина: каким бы языком ни занимался лингвист, он обязан помнить об этом единстве и понимать его (Brevier, 431). Поэтому Шухардт постоянно выступал против того, что он сам называл "арийскими очками", сквозь которые лингвисты порой смотрят на языки неиндоевропейского происхождения. Между тем, все языки равны по своей природе, а несходство между ними определяется прежде всего степенью их исторического развития, условиями их возникновения и функционирования (Brevier, 266). Отношение к самому Шухардту со стороны лингвистов, его современников, было очень неровным. Однако, и доброжелатели, и хулители признавали несомненное и большое влияние работ Шухардта на лингвистику своего времени. Заметим, сам Шухардт не склонен был переоценивать широту своих интересов. На вопрос о том, сколько языков он знает (о чем у него часто спрашивали), он неизменно отвечал всегда одинаково: "Едва-едва только свой родной язык, немецкий" (Brevier, 424). Как же Шухардт понимал природу языка? Позицию Шухардта здесь можно определить как позицию "от противного": он больше писал о том, чем не является язык, нежели о том, чем, собственно, язык является. В острой борьбе с концепцией младограмматиков Шухардт постоянно отмечал, что язык – это не биологический организм, это также и не вещь ("die Sprache kein Ding ist"). Язык – процесс (Vorgang), который находится в состоянии постоянного и вечного становления. Определение языка должно быть детерминировано самим его развитием ("ihre Definition liegt in ihrer Entwicklung" – Brevier, 274). Шухардт стремился все проблемы теории языка объяснить исторической природой самого языка. Здесь возникли, однако, многочисленные трудности. Дело в том, что младограмматики сами защищали, как известно, историческую концепцию языка. Их манифест – книга Германа Пауля – так и называлась: "Принципы истории языка" (1Не изд.1880 г.). Почему же такой историзм не устраивал Шухардта? Исследователь считал свою концепцию историзма принципиально отличной от, казалось бы, аналогичной концепции младограмматиков, у которых "история языка" сочеталась с представлением о языке как о вещи (das Ding). Сам же Шухардт "историю языка" всегда стремился сочетать только с понятием процесса (der Vorgang), а отнюдь не с понятием вещи (Brevier, 275). Шухардт оставил без ответа вопрос о том, почему постоянное развитие живых языков не мешает лингвистам, в том числе и ему самому, изучать и описывать различные языки в их данном, синхронном состоянии. Между тем, ему казалось, что последовательное истолкование исторического развития языка исключает представление о возможности его синхронного состояния. Поэтому в рецензии на "Курс общей лингвистики" Соссюра Шухардт резко критиковал разграничение синхронии и диахронии, предложенное швейцарским лингвистом. Диахрония может присутствовать в самой синхронии, нисколько не мешая, хотя и осложняя принципы изучения современных языков в их данном состоянии. Сколько бы ни настаивал Шухардт, что язык – это только процесс, а не состояние (Brevier, 205, 274), опыт мировой науки убеждает, что любой живой язык – это и процесс, и состояние. Различие между разной теоретической ориентацией обнаруживается не в том, что одни ученые настаивают на тезисе "язык – это только процесс", а другие – "язык – это только состояние", а в том, как следует понимать "процесс" и как следует понимать "состояние языка".
Шухардт не только защищал тезис "язык – процесс". Новаторство ученого обнаруживалось в другом: в стремлении показать активный характер языка, его воздействие на поведение (в широком смысле) людей, его роль в обществе, в процессе коммуникации, во взаимоотношениях между людьми. Этим Шухардт близок к более поздним идеям социальной лингвистики. Шухардт постоянно ставил перед собой и перед своими читателями вопрос о том, в какой зависимости от окружающей нас жизни находится язык, или, как он сам образно формулировал, как следует научиться "обнаруживать в языке лежащую за ним действительность" ("hinter der Sprache liegt die Wirklichkeit" – Brevier, 294). В отличие от Гумбольдта, активную роль языка в обществе Шухардт усматривал не столько в "духе языка", сколько прежде всего в его общественной функции, или, как он сам любил повторять, в "общественной деятельности" самого языка ("eine gesellschaftliche T\"atigkeit" – Brevier, 377). Так был сделан шаг вперед по сравнению с концепцией Гумбольдта. Шухардт заново поставил проблему, которая и в наше время широко обсуждается среди специалистов во всем мире, – проблему активной роли языка в обществе. Для истории языкознания представляют большой интерес не только фактические результаты обследования тех или иных языков. Историк языка не может пройти и мимо различных теоретических построений языковедческой науки прошлого. В этом плане особый интерес представляют работы основоположников сравнительно-исторического языкознания – Востокова, Боппа, Гримма, Раска, а также исследования выдающихся русских лингвистов-мыслителей более позднего и нашего времени – Потебни, Крушевского, Бодуэна, Пешковского, Шахматова, Щербы и многих других. "Классическое" языкознание начала и середины XIX века было иным. Языковеды этой эпохи, эпохи подъема и развития капитализма, стремились познать законы развития языка, и хотя они были ограничены буржуазным мировоззрением, относительная прогрессивность лучших представителей науки того периода не вызывает сомнений. Однако к концу XIX века наука о языке начинает все больше и больше отстраняться от решения принципиальных вопросов теории и все глубже погружаться в эмпирическое изучение фактов, оторванных и даже противопоставленных общефилософским проблемам языка. Целый ряд видных лингвистов конца XIX и начала XX века заявляет, что проблема происхождения и сущности языка должна интересовать лишь философов; задача же лингвистики заключается только в том, чтобы описывать и систематизировать языковые факты. Эти мысли высказывал глава младограмматической школы второй половины XIX века Герман Пауль; это же положение еще резче подчеркнул известный специалист в области романского языкознания Мейер-Любке, уже в наше время демонстративно заявивший, что "он испытывает определенную неприязнь к теоретическим рассуждениям вообще". Именно к этой эпохе, к последней трети XIX и первой трети XX веков, относится и деятельность видного австрийского лингвиста Гуго Шухардта (1842–1928), избранные статьи которого мы предлагаем вниманию читателей. Шухардт смело ставил теоретические проблемы лингвистики, воевал с теми, кто сводил науку к простому "описанию", с воодушевлением говорил о "высших целях" подлинного знания, неутомимо работал над исследованием строя и лексики самых разнообразных языков. Острый интерес к вопросам теории сочетался у Шухардта с любовью к конкретным исследованиям различных языков. И все же, к концу своей жизни он пришел к глубоко пессимистическому выводу: "зачем существовать такой науке?". Однако искренние и страстные научные искания Шухардта представляют бесспорный интерес для истории языкознания.
К семидесятым годам XIX века в так называемой младограмматической школе сложилось убеждение, будто развитие языка определяется "непреложными фонетическими законами", действующими со "слепой необходимостью", подобно естественным силам природы. И хотя в дальнейшем в это категорическое утверждение вносились различные поправки, оно продолжало оставаться символом веры всего младограмматического направления. Шухардт пишет статью против младограмматиков, в которой ополчается на такое понимание фонетических законов. Шухардт указывает, что закономерность развития языка определяется не только его физиологической стороной, но и психической (статья "О фонетических законах"). Нельзя сводить развитие языка к чисто внешним и механическим факторам. Ограничение сферы действия фонетических законов местом и временем не делает эти законы неуязвимыми, так как в языке постоянно и одновременно действуют и центробежные и центростремительные силы, превращающие границы между языком и его диалектами в нечто крайне неустойчивое и подвижное. По Шухардту, простая эволюция звуков в языке еще не раскрывает подлинного смысла истории языка. Однако, справедливо выступая против такого понимания причин развития языка, согласно которому все определяется внешними "механическими" условиями ("слепыми" фонетическими законами), и отвергая одни "механические" истолкования, Шухардт в то же время защищал другие, еще более внешние и случайные факторы. Если младограмматики сводили причины изменения языка в основном к действию фонетических законов и аналогии, то Шухардт, противопоставляя этим воззрениям другое толкование причин развития языка, постоянно ссылался на явления языкового скрещивания. Как и Марр, Шухардт преувеличивал значение скрещивания языков и постоянно подчеркивал, будто основные моменты развития языка определяются самим процессом языкового скрещивания. Австрийский лингвист не считал, что скрещивание языков – это в еще большей степени внешний фактор по отношению к внутренним законам развития языка, чем фонетические законы, даже если последние ошибочно истолковываются как "слепые силы" физиологического характера. Шухардт не хотел воспринимать фонетические законы как законы внутреннего развития языка. В этом случае фонетические законы не только перестают быть "внешними", но и превращаются в важнейший фактор развития всякого языка. Шухардт считал, что скрещивание языков существенно меняет весь строй скрещивающихся языков. В споре Шухардт решительно выступал против такой постановки вопроса: либо звуковые (фонетические) законы не имеют никаких исключений, либо они не существуют вовсе. Младограмматики считали, что понятие закона и понятие "исключения из закона" – несовместимы. Шухардт же настаивал на том, что такая постановка вопроса – результат истолкования языка не как общественного, а как естественно-биологического "явления" (Brevier, 51–61). Шухардт считая неверным преувеличивать значение одних лишь "механических" факторов в языке ("слепых фонетических законов"), не только не нашел подлинные внутренние закономерности в движении языка, но и свел условия развития языка к еще более внешним и случайным факторам – к языковому скрещиванию и смешению. В дискуссиях Шухардт в позиции "общее" и "частное" был всегда прав: всякий, более специальный, но важный вопрос следует рассматривать с позиций общей теории языка. Когда guten Morgen (пример Шухардта) превращается в разговорной речи в g'Morgen и даже в g'Mor (ср. русск. здрасте), то тут уже действует не столько и даже не только звуковой закон, сколько общий закон разговорной речи любого языка, дающий возможность отличить подобный закон от закона "высокого" литературного стиля, не допускающего подобных сокращений. В таких случаях дает о себе знать прежде всего социальная природа языка, с одной стороны, определяющая наличие различных стилей в языке, а с другой – не допускающая раскола единого языка на сумму отдельных "подъязыков". В своем протесте против младограмматического понимания звуковых законов Шухардт далеко не во всем оказался прав. Он прав в стремлении осмыслить эти законы, снять с них этикетку "произвольности" и "механистичности", но он совершенно не прав, утверждая, будто фонетические законы "несовместимы с социальным характером языка". Шухардту казалось, что "физиологический груз" звучащей речи "мешает" понять социальную природу языка. Он противопоставляет социальное материальному, содержание – форме. Ему кажется, что содержание само по себе определяет развитие языка, материальная же форма воплощения этого содержания не только условна и преходяща, но и мало существенна. Противники материалистического истолкования связи языка и мышления, например, Дюринг, считали, что подлинно отвлеченное ("высшее") мышление протекает вне "сковывающих" его норм речи. "Если так, – заметил по этому поводу Энгельс, – то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не затемняется назойливым вмешательством речи". Шухардту тоже казалось, что "звуковая техника" речи имеет менее существенное значение, чем мышление. Звуковые законы, пытается он внушить, – это, в сущности, фикция, "мода", "простое подражание" (стр.33). Если в истории языка и обнаруживается закономерное изменение звуков, то, по мнению Шухардта, это лишь "результат осознанного или наполовину осознанного подражания" (там же). В "высшем плане", как любил выражаться Шухардт, человек преодолевает эту технику речи. Однако, к счастью для самого Шухардта, в конкретных лингвистических исследованиях он обычно не придерживался своей теоретической доктрины и обращал пристальное внимание на те самые фонетические законы и соответствия, которые он готовился "опровергнуть" в пылу своей полемики с младограмматиками. Теория Шухардта разошлась здесь с его практикой, а так как теория оказалась ложной, то практика только выиграла от такого расхождения с теорией. Иначе получилось у Марра, который, провозгласив тот же тезис о "чистом мышлении", стремился в самом исследовании мышления отречься от его "природной материи", от его материальной оболочки – от языка. В тех же случаях, когда материальная оболочка мышления все же сохранялась у Марра, она выступала у него в виде "четырех элементов". Таким образом, шухардтовская критика механического понимания фонетических законов как законов "слепых" велась с своеобразных позиций. Вместо того чтобы углубить понимание фонетических законов, показать их закономерность как внутренних законов языка, Шухардт стал, с одной стороны, "освобождать" мышление от его материальной оболочки, а с другой – искать в смешении и скрещивании языков источник их развития. Между тем, вопрос здесь должен быть решен совершенно иначе; неглубокое понимание характера фонетических законов у младограмматиков как законов будто бы чисто механических и автоматических ("слепых") вовсе не означает, что эти законы нужно ликвидировать. Строгие фонетические законы действительно существуют в истории одного языка и в истории родственных языков. Таким образом, задача исследователя заключается вовсе не в том, чтобы "расшатать" эти законы, как думал Шухардт, а в том, чтобы обнаружить подлинные причины, определяющие закономерное развитие звуков. Попытка "расшатать" фонетические законы не могла не окончиться неудачей, хотя Шухардт и высказал попутно ряд интересных замечаний по отдельным, частным вопросам звукового развития языка. Неудачной оказалась и вторая его попытка – "расшатать" принципы генеалогической классификации языков. Свои заключения Шухардт строил так: в той мере, в какой фонетические законы переходят границы области одного языка или диалекта и вторгаются в область другого языка или диалекта, в той же мере и языки смешиваются и переплетаются между собой, образуя сплошную цепь переходов, сцеплений и взаимодействий. Двигаясь с севера Италии, например, к югу и юго-западу Франции, нельзя точно установить, где кончается тот или иной североитальянский диалект и где начинаются южнофранцузские языковые границы. Обнаружив известные точки соприкосновения между родственными языками и диалектами, Шухардт стремится превратить относительное в абсолютное, заявляя, что строго генеалогическая классификация языков вообще невозможна (статья "О классификации романских диалектов"). Между тем то, о чем говорит Шухардт, выступая против некоторых положений генеалогической классификации языков, не только не опровергает возможности и целесообразности последней, но, напротив, скорее подтверждает и ее возможность и ее целесообразность. Если диалекты родственных языков столь похожи друг на друга, как это показывает Шухардт, то близость родственных романских языков, в систему которых входят эти диалекты, лишь становится от этого более очевидной. Факты, приводимые Шухардтом, нисколько не опровергают возможности генеалогической классификации языков, они лишь ставят перед исследователем новые исторические проблемы: нужно объяснить причины генетического родства языков, установить типы этого родства, показать пути дальнейшего развития языков и т.д. Шухардт часто строил свои выводы исходя из неверной предпосылки: так как абсолютную генеалогическую классификацию языков установить трудно, то, следовательно, генеалогическая классификация языков вряд ли вообще возможна. Это ошибочное "следовательно" очень характерно для Шухардта. Одну из своих статей он так и заканчивает: "Я намеревался говорить... в защиту классификации романских языков, но оказался вынужденным говорить против нее" (стр.140). В действительности сложность того или иного изучаемого объекта вовсе еще не означает что сам по себе объект не может быть изучен. Шухардт в относительном не видит абсолютного, он склонен считать генеалогическую классификацию почти невозможной. Ему был совершенно чужд принцип, согласно которому там, "...где на поверхности происходит игра случайности, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело лишь в том, чтобы открыть эти законы". Хотя сам Шухардт часто отступал от своих теоретических построений в ходе конкретного исследования различных языков, однако ему нельзя отказать в известной последовательности теоретических заключений. Мы уже видели, что ограничение сферы распространения звуковых соответствий привело Шухардта к ограничению понятия генеалогического родства языков, а это неизбежно влекло исследователя и дальше: у него возникла мысль об общем родстве всех языков. Если, как рассуждал Шухардт, генеалогическое родство языков не может быть доказано с полной убедительностью и во всех деталях, а известные совпадения обнаруживаются между языками самых разнообразных семей, то не следует ли допустить известное родство всех языков мира? Тем более, что и смешение языков, осложняя прямое родство, сближает разные языки между собой. Так, последовательно развивая цепь своих умозаключений и подбирая к ним лингвистические примеры и иллюстрации, Шухардт смешал непосредственное историческое родство таких, например, языков, как славянские или романские, с известными общими чертами разных языков мира, обусловленными тем, что у всех народов язык является "практическим реальным сознанием", важнейшим средством общения и орудием выражения мысли. Шухардт не учитывал, что эти общие черты в разных языках ни в коем случае не должны затемнять глубоких расхождений между языками, образовавшихся в результате различных путей исторического становления этих языков. Как писал К.Маркс, "...хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, но именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие" (разрядка наша. – Р.Б.). Смешивая прямое материальное родство в лексике и грамматике – свидетельство непосредственного генетического единства соответствующих языков – с отдаленным и подчас поверхностным сходством между неродственными языками, Шухардт не мог успешно продвинуть вперед и проблему классификации языков. Между тем четкое разграничение разных типов родства языков необходимо для науки. У Шухардта мы находим немало справедливых замечаний о связи различных "частных языкознаний" между собой: индоевропейского и семитического, романского и германского, французского и итальянского. Но эта связь не только не "расшатывает" идеи прямого родства языков, но, напротив, лишь подкрепляет ее. На фоне общих черт разных языков становятся ярче и очевиднее различия между ними, а следовательно, и известные различия между "частными языкознаниями", изучающими те или иные языки. Шухардт вообще сильнее в критике, чем в положительных построениях. Страстно нападая на своих противников, он формулирует свое собственное credo довольно туманно. Это проявляется, например, у Шухардта в критике системы Соссюра: он смог противопоставить последнему лишь очень расплывчатый и неясный тезис о "психологии языка" (стр.192). Шухардт много занимался вопросами грамматического строя. Он не соглашался с некоторыми своими современниками, утверждавшими, что грамматика ни в чем и ни в какой мере не зависит от лексики. Но, стремясь сблизить изучение грамматики с изучением лексики, Шухардт пошел по пути растворения грамматики в лексике. Ему казалось, что грамматика это не что иное, как "учение о смысле" (Bedeutungslehre) и что первоначально люди выражали свои мысли только лексическими комплексами, не имевшими никакого грамматического оформления (статья "Выражение отношения в языке"). Так Шухардт своеобразно понял назначение грамматики. Абстракция в грамматике так же полезна и необходима, как "разумная абстракция" в политической экономии, как абстракция "правильного мышления" в ходе развития мышления вообще. Грамматика – это не пустая абстракция: она возникла в результате длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления. В грамматике не сразу выработались абстрактные категории, например числа, падежа, времени, наклонения, так же как и абстрактные категории частей речи – имени, глагола и т.д. Эти абстрактные категории явились результатом исторического развития языка, результатом совершенствования и улучшения грамматического строя. Еще Энгельс, полемизируя с Дюрингом, указывал, что категории "чистой" математики нельзя выводить непосредственно из головы, априорно, т.е. не прибегая к опыту, который мы получаем из внешнего мира. Однако, возникнув из реальных потребностей человека, которого с течением времени перестали удовлетворять простейшие арифметические исчисления, математика стала быстро развиваться по пути именно все более и более сложных абстракций и оперировать сложнейшими математическими абстракциями, которые, "фиксируя общее", избавляли человека от ненужных повторений. Как подчеркивает Энгельс, "...почти все доказательства высшей математики... являются, с точки зрения элементарной математики, строго говоря, неверными". Зависимость высшей математики от реальной действительности – зависимость в основе своей бесспорная стала, таким образом, бесконечно сложнее, опосредственнее, противоречивее, чем зависимость элементарной математики. Грамматика приобретает возможность легко отвлекаться от конкретных слов и конкретных предложений именно потому, что сама грамматика есть не что иное, как "результат длительной, абстрагирующей работы человеческого мышления". Применяя слова Маркса, сказанные им о производстве, можно сказать, что грамматика – "это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно подчеркивает общее, фиксирует его и избавляет нас таким образом от повторения". Именно в той степени, в какой в самой грамматике закрепляются "громадные успехи мышления", грамматика связана с абстрактными понятиями, а следовательно, и с лексикой, но с лексикой не единичных конкретных предметов ("стол", "стул"), а с обобщенными представлениями о времени, пространстве, отношении, целом и части и т.д. и т.п. Шухардт был бесконечно далек от такого понимания грамматики. Он видел в грамматике лишь внешнюю, более или менее случайную форму языка. Шухардт допускал возможность бытия "неоформленного" слова, когда говорящий "отрешается" от условностей традиционной школьной грамматики (стр.249). Его рассуждения о господстве одночленных глагольных предложений на начальных этапах развития языка (статья "Происхождение языка") страдают метафизичностью, так как автор не учитывает, что и древнейшее предложение уже заключало в себе известные элементы диалектики, а следовательно, и известные элементы обобщения. "Тот факт, – подчеркивает Энгельс, – что тождество содержит в себе различие, выражен в каждом предложении, где сказуемое по необходимости отлично от подлежащего". Нельзя было бы понять, как исторически перешел человек от одночленных предложений к двучленным, если бы уже на древних этапах развития языка предложение не заключало в себе известных, хотя еще и примитивных, обобщений. Значительно более интересными оказались работы Шухардта, посвященные частным словарным и этимологическим разысканиям. Таковы включенные в наш сборник этюды о "словах и вещах" и статья о развитии французского слова mauvais из латинского malifatius. Далеко не со всеми положениями этих исследований Шухардта можно согласиться. Но читатель найдет в этих и других статьях автора много интересных наблюдений и обширный фактический материал, весьма тщательно и живо изложенный. Шухардт высказал немало верных суждений, направленных против отождествления расы, культуры и языка (стр.171); он убедительно показал, как стойко обороняется баскский язык против наступающих на него романских языков (стр.160); он сумел оценить богатство речи народа (стр.220). Шухардт всегда ратовал за прогресс науки, хотя этот прогресс он понимал очень субъективно, а потому и недостаточно научно. Шухардту казалось, что прогресс в науке заключается только в совершенствовании метода исследования, но не в одновременном расширении и углублении наших знаний об изучаемом явлении. Такое противопоставление субъективного и объективного не могло не привести Шухардта к субъективизму, особенно ярко проявившемуся в статье "Личность автора в лингвистическом исследовании". Шухардт часто ошибочно утверждал, что интерпретация важнее материала (стр.212), противопоставляя субъективный "дар исследователя", его творческую "интуицию" объекту исследования. Между тем в действительности "интуиция" ученого, не опирающаяся на точные и строгие факты, всегда превращается в "дурную интуицию", работает на холостом ходу. Шухардт, по-видимому, практически сам ощущал важность и значение фактов и всегда стремился к их расширению. Однако теоретически он был склонен противопоставлять фактам "творческую интуицию", не видя, что только в соединении с этими фактами догадка и "дар комбинаций" исследователя могут получить научное обоснование. У Шухардта, как у Соссюра и других лингвистов, получалось так, будто раскрытие сущности языковых явлений всецело зависит от точки зрения исследователя: стоит только изменить ракурс, как сейчас же меняется и объяснение их сущности. При таком понимании природы языка от ее объективной сущности ничего не сохраняется. Шухардт считал, что позитивисты и идеалисты образуют противоположные философские направления в языкознании. Не говоря уже о том, что сам Шухардт стремился "примирить" оба эти направления, стать "выше односторонних увлечений" отдельных школ, он не обратил внимания на то, что позитивизм является не антиподом идеализма, а всего лишь своеобразной его разновидностью. Лингвистическое наследие Шухардта неоднородно. Шухардт неоднократно говорил о кризисе языкознания и порою смело критиковал современную ему науку. Шухардт был ярким полемистом и смело искал новых путей в науке. И хотя его теоретическая программа и оказалась эклектичной, искания Шухардта имели значение для истории науки о языке. А отдельные конкретные исследования Шухардта, основанные на большом материале, сохраняют свое значение и в наши дни. У Шухардта поучительны не только удачи, но и неудачи. Многие этимологии романских слов, предложенные им, позднее были отвергнуты. Тем не менее автор самого капитального и самого авторитетного этимологического словаря, французского словаря, В.Вартбург отметил, что "этимологии Шухардта всегда побуждают к размышлениям, всегда интересны". Творчество Шухардта должно быть дорого всем, кто интересуется большими и "вечными" проблемами науки о языке. Я не случайно говорю здесь о творчестве, а не о "научных работах", так как сама манера излагать свои мысли и чувства была у автора творческой, индивидуально неповторимой. И недаром сам Шухардт говорил о важности личности ученого во всяком серьезном исследовании. Он же считал, что большая наука должна опираться не только на разум, но и на чувства ученого, должна считаться с индивидуальностью автора (Brevier, 317). Почитатель и друг Шухардта Лео Шпицер, составивший "Brevier", даже утверждал, что яркие личности в науке достойны того, чтобы их творчество оценивалось не только с научной позиции, но и с позиции художественной, как "художественное целое" (Brevier, 3). И с этим нельзя не согласиться. Шухардт – любитель ярких афоризмов, он часто начинал ту или иную свою статью афоризмом. Исследователи различных видов афоризмов теперь выделяют среди них два основных жанра: афоризмы обособленные и афоризмы вводные. У Шухардта встречаются и те, и другие, хотя преобладают вводные афоризмы, как бы с самого начала статьи или рецензии формулирующие их содержание и дающие понять читателю, о чем пойдет речь в последующем изложении. Все эти афоризмы типичны для Шухардта, для его понимания задач и целей науки вообще, науки о языке в частности и в особенности. Вот несколько из них как штрихи к портрету ученого, штрихи из его языка, к речевой манере выражать свои мысли, чувства: Терминологическая неясность в науке – это то же, что мгла для корабля (Brevier, 334). Наука должна опираться не только на разум, но и на чувства человека (там же, стр.317). Системы в науке – это гнезда, но они утрачивают всякое значение, как только истины, в них обитающие, оперяются и улетают (там же, стр.412). Без полемики наука не может продвигаться вперед (там же, стр.404). Ученый, не имея никакого права пренебрегать специальными и частными вопросами, вместе с тем обязан стремиться к обобщениям (там же, стр.2). Описательная наука – это лишь ступень к науке объяснительной (die erkl\"arende Wissenschaft – там же, стр.207). * * * При составлении настоящего сборника статей Шухардта были использованы "Hugo Schuchardt-Brevier. Ein gestellt von Leo Spitzer", 2Не изд., Галле, 1928, а также некоторые статьи Шухардта, которые Шпицер не включил в хрестоматию (например, рецензия Шухардта на книгу Соссюра); при этом часть работ смонтирована нами иначе (восстановлены, в частности, "острые" места, тщательно сглаженные Шпицером). Подбор материала был обусловлен стремлением дать и те статьи Шухардта, где он выступает как критик современного ему языкознания. Перед переводчиком на русский язык работ Шухардта и редактором этого перевода стояла нелегкая задача, так как австрийский лингвист часто выражает свои мысли туманно, своеобразными намеками, не совсем обычными сравнениями и даже парадоксами. В конце книги нами даны примечания; ссылки на них в самом тексте книги отмечены надстрочными цифрами. Р. Будагов |