|
Оглавление
Глава I
Среди прочих современных споров о нашем бытии и благоустроении его с новой силой вспыхнули споры о чистоте и правильности языка. Столетие отделяет нас от Шишкова; за это столетие изуродованный Карамзинскими новшествами и откровенностью натуральной школы, вторжением иностранщины и простонародной грубости, русский язык дал лучшее создание русского творчества, русскую литературу; мы прониклись убеждением, что "такой язык не может не быть дан великому народу". Но сетования и обличения, пререкания и нападки продолжаются. Пуристы то яростно негодуют, то презрительно фыркают; улица, которая ниже их негодования, ежедневно выбрасывает в обиход новые словечки; новаторы, которые выше их презрения, то нарочито кривляются, то глубокомысленно сочиняют небывалые речения. В этом кривлянии много противного, в этом сочинительстве мало внутренней необходимости, но противны и националистическое обличение неизбежных и нужных инородных стихий в языке, и неподвижность мысли, отрицающей новое только потому, что оно новое, и барское презрение к вульгарному языку черни; отвратительна филологическая демагогия и также педантично-безвкусны безтолковые попытки "обрусить" русский язык. Однако, достаточно взять в руки газету или выйти на улицу, прочитать футуристское стихотворение или просто поговорить с бойким молодым человеком, чтобы слух и вкус ваш ошарашило какое нибудь новое словечко, ни своим звуком, ни своим содержанием не мирящееся с тем, что осело в вас, как впечатление родного языка. Беру любой газетный лист и читаю: "в целях нормализации профстроительства ком'ячейка призывает к интенсификации партработы..." Беру любой сборник стихов или прозы и на каждой странице читаю что нибудь вроде: Сумасшедшая людскость бульвара Толпобег по удивленной мостовой... Топокопытит по рельсам трамвай свой массивный скок (Шершеневич. Автомобилья поступь).
Или в прозе: "Свирела свиристель, ликуя веселизненно и лаская птичью душу в игорном деянстве... А мирязи слетались и завивались девинноперыми крылами начать молчать в голубизненную звучаль". (Хлебников, в "Пощечине общественному вкусу").
В неостывшем обаянии этой голубизненной звучали выхожу на улицу и слышу обрывки разговоров: "Спекульнул... два лимона... пятьсот косых... реквизнул", "позвольте вам изложить вопиющий факт инцидента", "на танцульку придешь? – ну, даешь" и на прощание: "Пока ". Не надо иметь никакой предвзятой теории о сущности языка, о его назначении и сохранности, чтобы новое, неожиданное в звуковой, в стилистической, в грамматической стороне чужой речи, было встречено, как нечто неподходящее, неподобающее, требующее какого-то оправдания. Язык есть быт, а быт консервативен. Не даром в языке так много выражений вроде "если можно так выразиться", "с позволения сказать", "так сказать" и т.д. При некотором внимании, не трудно заметить, как богата наша повседневная беседа этими оговорками и предупреждениями, что то, что будет сказано, в том или ином смысле с точки зрения языка не обычно, не до конца общепринято, не вполне соответствует правилам языка, словесной традиции, словесной пристойности. Смеется ли безграмотный человек над финном, говорящим "рицать копеек", возмущается ли подкультуренная дама, слышащая от своей кухарки "пойтить с детям", пожимает ли презрительно плечами старый писатель, читая в газете ("Правда" 10/V/21 N101): "О подготовке, ходе и исходе каждой беспартконференции уком должен сообщать в губком, а губком в ЦК" – все равно: в каждом из них говорит не теоретическая мысль, не убеждение, что язык есть нечто, подчиненное строгим непоколебимым законам, а непосредственное чувство, просто задеваемое этой неправильностью. Возмущаются люди, никогда не думавшие о том, что такое язык и почему и для чего его надо беречь, и с этой стороны хлынувшие столь неудержимым потоком на русскую речь новшества, неправильности, уродства, нелепости, в известном смысле даже полезны: они заставляют людей думать о языке, заставляют осмыслить свое смутное недовольство, проверить и оправдать его. Оправданий этих достаточно. Язык в самом деле есть органическое целое; он есть живой выразитель народного мировоззрения и, давая форму народной мысли, в свою очередь, оказывает на нее могучее влияние. Язык может портиться; он может терять свою отчетливость, свою выразительность, свою чистоту. В общем, как все природное, естественное, развитие языка движимо присущей ему целесообразностью; не без некоторого основания указывали на то, что законы биологической жизни, выясненные Дарвином, имеют известное применение и к языку; и здесь есть борьба за существование, и здесь есть эволюция, с нашей точки зрения прогрессивная и регрессивная, и здесь – в сфере человеческого творчества, – в гораздо большей степени возможно вмешательство сознательных усилий. В языке, конечно, есть посторонние стихии и новообразования, которые должно, по возможности, удалять из литературной и разговорной речи; они не вяжутся с составом и строем языка, неспособны к дальнейшему развитию, наводят мысль на ложные ассоциации, наконец, не отвечают особым требованиям благозвучия, свойственным данному языку, и режут ухо, привыкшее даже в совершенно новом слове встречать всетаки нечто знакомое, нечто вполне сливающееся со старыми элементами языка. Естественно, поэтому, тяготение к чистоте языка, к его обереганию от иноязычных влияний, от неправильностей, от непонятных архаизмов и провинциализмов и т.д. Особенно естественно стремление охранить от всего наносного, уродующего, грубого и неблагозвучного речь литературную. Язык литературы это высшее проявление человеческого творчества народа, это вместилище и двигатель его художественной и теоретической мысли. Как же не заботиться об этой святыне народной, о ее чистоте и неприкосновенности, как не взывать вместе с Тургеневым: "берегите же наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками... Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием..." Беда только в том, что язык есть именно орудие, но никак не клад: клад лежит под спудом, а язык должен быть в обороте. И орудие это настолько могущественно, что не в почтительности нашей оно нуждается, тем более, что еще неизвестно, в чьих руках оно полезнее – в почтительных ли руках восторгающегося любителя или в грубых руках ремесленника. Нельзя умалять значение этого хранителя и ценителя, но обычно его охранительная позиция представляется довольно безплодной и не всегда полезной. Пуризм безсилен в своей наступательности и наступателен вследствие своего безсилия. Это безсилие лишает его и трагичности: чаще всего, даже во внешней мощи насилия, пуризм просто жалок. Он ведет законную борьбу во имя законных целей, но в громадном большинстве случаев он ведет ее дурно: грубо, иногда насильственно и неблагородно, демагогично и, прежде всего, невежественно. На основании двух – трех случайных наблюдений, без всякого углубления в смысл явлений, раздается патриотический, националистический, эстетский, партийный или барственный стон: язык в опасности, – и забивший тревогу может быть уверен, что если не соответственным действием, то во всяком случае вздохом сочувствия откликнутся на его призыв десятки огорченных душ, столь же недовольных новизной и столь же мало способных разобраться в том, что же в ней действительно дурно и что необходимо. Вот, подобного рода жалобы раздаются главным образом и теперь. Не то, чтоб они были совсем неосновательны; нет, кой в чем правы люди, оскорбленные бурным вторжением грубой и самодовольной новизны в наш язык. Их консерватизм, ежедневно задеваемый неожиданными и неприятными новинками, питается чувством, хоть и односторонним, но здоровым. Только чувство это, не сдерживаемое надлежащими знаниями, не ограниченное подсказанным наукой и здравым смыслом тактом, сплошь и рядом наводит на пути ложные и вредные.<...> Об авторе
Аркадий Георгиевич ГОРНФЕЛЬД (1867–1941)
Известный литературовед, критик, переводчик, публицист. Родился в Севастополе, в семье нотариуса. Окончил юридический факультет Харьковского университета; одновременно на филологическом факультете под руководством А. А. Потебни изучал теорию словесности и поэтику. В 1891-1893 гг. учился в Берлинском университете. С 1890-х гг. сотрудничал в ряде периодических изданий: "Журнал для всех", "Восход", "Русское богатство" и другие. Написал несколько десятков статей по теории словесности для "Энциклопедического словаря" Брокгауза и Ефрона. В 1904-1918 гг. - член редакции журнала "Русское богатство". В 1915 г. осуществил первый русский перевод "Тиля Уленшпигеля" Шарля де Костера. Принимал участие в бурных дискуссиях 1920-х гг. о "новой литературе". Сохранил и передал в Пушкинский Дом архивы "Русского богатства" и выдающегося критика Н. К. Михайловского. В теоретических работах по литературе А. Г. Горнфельд примыкал к научно-философскому направлению В. Гумбольдта, Г. Штейнталя, М. Лацаруса, А. А. Потебни и А. Н. Веселовского, рассматривая поэзию как коллективное познание в образах и привлекая к анализу писателя по преимуществу элементарные формы его творчества, стиль, язык и т. п. Его статьи, как правило, снабжены аппаратом доказательств и отличаются острой словесной формой. В меньшей степени он владел убеждающим пафосом, будучи преимущественно критиком-аналитиком. А. Г. Горнфельда ценили в разных литературных лагерях; выдающийся поэт И. Ф. Анненский назвал его "чутким, самобытным и искусным" критиком. Известность получили его монографии и сборники работ: "Книги и люди" (1908), "Пути творчества" (1922), "Новые словечки и старые слова" (1922), "Боевые отклики на мирные темы" (1924), "Муки слова" (1927) и другие. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||