Сперанский М.Н.Ак Из истории русско-славянских литературных связей Изд. стереотип.

Содержание

К истории взаимоотношений русской и югославянских литератур (отрывок)

(РУССКИЕ ПАМЯТНИКИ ПИСЬМЕННОСТИ НА ЮГЕ СЛАВЯНСТВА)

Историко-сравнительный метод в применении к истории русской литературы в целом и в ее "международном общении" в частности дал уже науке ценные выводы касательно многих существенных вопросов в истории этой литературы. В огромном большинстве случаев выводы эти в существе своем представляются нам уже твердо установленными и достаточно убедительными, взятые именно в общем своем виде. Но если мы обратимся к частностям того или другого общего вывода, то тотчас же во многих отношениях, в ряде случаев встретим еще такие, которые до сих пор иногда остаются дилеммами. Конечно, это не колеблет самых выводов в их общем виде, но, естественно, ведет к стремлению внести еще большую определенность и полноту в установленные уже положения. Причина этого лежит не в несовершенстве самого метода, не в его тем более ошибочности, а в том состоянии наших научных познаний, при которых были сделаны наши выводы: недостаточная, с теперешней точки зрения, разработка, часто недостаточность материала, привлекавшегося тогда к изучению, недостаточность, иногда односторонность его освещения – вот главные причины, мешающие нам достичь безусловной прочности и точности полученных выводов. Поэтому в дальнейшей, более углубленной разработке уже известного материала, в розысках и нахождении нового – залог дальнейшего успешного обоснования, исправления и углубления полученных результатов, а вместе с тем залог дальнейшего усовершенствования и уточнения самого метода в тех его частях, которые до сих пор не давали возможности глубже заглянуть в сущность изучаемого явления, приблизиться к полному его пониманию.

Такого рода принципиальная точка зрения на историко-сравнительный метод вообще и в приложении к истории литературы в частности многое имеет за себя в особенности в области изучения русской литературы, особенно же древнего ее периода. Не говоря уже о сложности требований, предъявляемых теперь историку литературы самой природой литературного явления, как результата в свою очередь сложных и разнообразных переживаний прошлого и человеческой психики, при изучении древней литературы мы испытываем особенно остро недостаток материала, чувствуем его неясность, часто неопределенность. Так обстоит дело, разумеется, со всякой древней литературой, непрерывная цепь развития которой для нас во многих местах разорвана, многие звенья которой для нас выпали или бесследно, или временно и пока еще не найдены. Так обстоит дело, понятно, и с историей русской литературы старшего периода. С другой стороны, как бы ни велики казались утраты материала, места отчаянию в надежде восстановить утраченные звенья развития этой литературы нет: далеко еще не исчерпаны все пути отыскания нового материала, уточнения самого метода для изучения старого, уже известного пути, могущие дать нам новое, более совершенное и точное освещение и истолкование того, что мы узнали до сих пор. Что именно так обстоит дело, даже после усиленного труда в области истории древней русской литературы, едва ли это нуждается в особых доказательствах: постоянное расширение круга материала, которым мы овладеваем, новые факты, на которые мы наталкиваемся при изучении даже старого материала, новое освещение и истолкование уже известных явлений этой литературы – все это ясно говорит о том, что мы еще далеки и подчас очень далеки от грустного заключения, что мы уже все сделали, все изучили, что необходимо для точного и ясного представления о нашей древней литературе и построения соответствующей ее истории.

Было бы, конечно, несправедливостью и недооценивать то, что и до сих пор сделано в области изучения древней русской литературы: плодотворный и в других областях науки историко-сравнительный метод, приложенный и к этому во многом еще темному, по крайней мере неясному периоду нашего литературного прошлого, дал уже и здесь ряд выводов, которые с успехом выдерживают и будут выдерживать строгую критику и проверку новым материалом, новыми способами исследования. Но эта прочность уже полученных выводов в области нашей древней литературы, разумеется, не освобождает нас от обязанности далее подкреплять, проверять и углублять их: к этому обязывает нас движение вперед самой науки, ее методов, ее новых источников.

С одной из таких попыток, пока еще, разумеется, далеких от совершенства, но тем не менее, думается, законных – внести в научное обращение несколько более полное освещение одной из сторон нашего литературного прошлого – я и решаюсь выступить в настоящей статье перед читателем. Попытка эта очень скромная по своей задаче: внести несколько сравнительно новых черт, притом, как мне кажется, не лишенных интереса в научном отношении, в представление о нашей древнерусской книжности в ее "взаимном международном общении". Попытка эта будет еще скромнее и по кругу тех явлений, которые она имеет в виду; она касается только наших славянских взаимоотношений и то не во всем их объеме, а лишь взаимообщения русской и югославянских литератур, притом опять-таки только в древнейший, отчасти в древний период этих отношений.

На безусловную новость в науке в освещении этих взаимоотношений претендовать было бы в данном случае также больной нескромностью и несправедливостью перед наукой, как это я и постараюсь указать в дальнейшем. Законность же предлагаемой попытки находит себе оправдание в современном состоянии вопроса о взаимоотношениях русской и югославянских литератур, в том, что, как мне кажется, уже наступает время сделать опыт на пути к обобщению того, что в этом отношении добыто русской наукой.

К числу выводов, полученных до сих пор из сравнительного изучения древней русской и югославянских литератур, относится тот, который кратко может быть формулирован приблизительно в таких словах: 1) связь русской литературы и югославянских в историческое время сомнению не подлежит, и связь эта находит себе оправдание в культурной истории обеих этих частей славянства, в общности источника (или источников) культурного развития той и другой: это восточновизантийское христианство, культуры Византии и Востока; 2) связь эта выразилась в том, что русская книжность усваивала культуру Византии и Востока не только непосредственно, как и югославяне, но также – и притом преимущественно – при посредстве этих югославян, ранее – главным образом через Болгарию, позднее – частью и через Сербию; 3) причина этого последнего пути – через югославянство – лежит в конце концов в общности происхождения русского племени и югославянских, притом в более близкой родственности этих племен между собой, нежели со славянством западным; это нашло себе выражение в историческую эпоху в общности этой группе – югославянско-русской – литературного языка, доступного в одинаковой степени в Х–XI вв. и позднее отчасти как русским, так и югославянам; 4) наконец, югославянское влияние в русской литературе получает свое хронологическое объяснение, вместе с тем и географическое, в связи с условиями зарождения христианской письменности у русских и югославян: более близкие географически, югославяне оказались и культурно более близкими к Византии, чем Русь; они ранее и, может быть, в большей степени восприняли культурное влияние христианской Византии, поэтому оказались в состоянии это влияние, отчасти уже переработанное применительно к потребностям славянской на годности, передать и нам, дальше отстоящим территориально от Византии и позднее хронологически связавшим себя с этим общим очагом новой культуры.

Таковы общие выводы, освещающие наши взаимоотношения в области книжности с югославянами; последние являются для нас стороной дающей, мы – воспринимающей. Вывод этот до известной степени уже вошел в общее сознание, стал общим местом даже в школьных учебниках по истории русской литературы.

Но достаточно ли полно и исчерпывающе эти выводы выражают действительные взаимоотношения русского и югославянского племен в области книжности? Так ли эти взаимоотношения просты и несложны? Настолько ли уж велика и безусловно определенна разница культурных уровней югославянства и Руси сравнительно с Византией и между собой, что об иных формах взаимообщения, кроме заимствования со стороны Руси и влияния со стороны югославянства, не может быть речи? Как на эти взаимоотношения влияли наши непосредственные связи с той же Византией, которая несла и сама к нам ту же культуру, может быть, дополняя то, что не доходило кружным путем – через югославянство? Все эти вопросы и ряд других, им подобных, возникают у нас теперь, когда в других областях исторического знания, касающихся русского племени, мы сделали такие большие шаги вперед сравнительно с тем временем, когда слагались выше приведенные выводы.

Массы новых материалов в области истории литературы, ставших нам теперь доступными, убеждали нас в том, что мы слишком скромно оценивали нашу древнюю литературу, хотя бы количественно, а отчасти и качественно; новые направления в других областях исторического познания – археологии, исторической географии, этнографии, истории права и т.д. – показывали, что и по отношению к культурному нашему уровню сравнительно не только с югославянами, но и с самой Византией, Востоком и Западом мы были не совсем правы. Наконец, наши непосредственные, в разных областях жизни, отношения к Византии получают теперь ряд поправок в своем освещении; эти отношения встают перед нами как более тесные, нежели мы это недавно предполагали.

Все это – и многое другое – взятое вместе, неминуемо вело к пересмотру основного положения о взаимоотношениях русской и югославянских литератур, пересмотру, конечно, объективному, без преднамеренности признать прежний наш вывод ошибочным в целом, а попытаться его проверить при помощи новых, до сих пор не привлекавшихся или недостаточно привлекавшихся данных, внести дополнения и поправки в частностях.

В какую сторону при этом должно направиться, между прочим, исследование, показывает уже самый материал и прежде всего в области самой литературы. Уже давно исследователям стали встречаться при изучении памятников славянской письменности, южной и русской, такие факты, которые не укладывались в рамки привычного общего вывода о влиянии южнославянском на литературу русскую; в югославянской письменности находили мы то оригинальные памятники русские (правда, изредка), то переводные произведения, история коих обнаруживала их непосредственно русское происхождение из Византии (правда, также не часто), то наконец, такие югославянские памятники, состав коих, чаще всего язык, представлял совмещение элементов югославянского и русского. Это заставляло внести уже некоторую оговорку в прочный и простой вывод о влиянии югославянском в русской письменности; первое время эта поправка свелась к ограничению хронологического периода югославянского влияния на русскую письменность; оно принималось как факт для древнейшего периода русской письменности – до перенесения центра ее с юга Руси на северо-восток, а затем, после перерыва или, лучше сказать, ослабления этого влияния (столетия в полтора, для ХV–XVI вв. русского северо-востока), вплоть до окончательного выяснения западноевропейского влияния в русской литературе. Внося это ограничение, делали и другую частичную поправку, вносившую, однако, уже нечто новое в прежнее представление о взаимоотношениях обеих литератур, именно: для позднего периода ХVI–ХVIII вв. славянских литератур допускали уже обратное влияние русской литературы на югославянские в виде перенесения памятников старшей русской письменности на юг славянства, появления на юге деятелей или русских, или воспитанных в России; при этом там появляются и югославянские по происхождению памятники, но уже в русских изводах, русской окраске. Как перерыв, или ослабление, югославянского влияния в XV–XVI вв. в русской литературе, так и русское влияние в ХV–XVIII вв. на юге славянства получили свое научное объяснение в истории югославянской письменности, равно как и в русской литературе. XIV и XV вв. в русской письменности, как известно, были временем наибольшего ослабления старой традиции, выработки новых идейных течений, что сказалось, в силу причин географических и политических, в ослаблении связи с югославянством. ХV–ХVI вв. – время упадка, после расцвета, югославянской жизни и отлива югославянских культурных сил на окраины и за пределы югославянской территории; в то же время XVI–XVII вв. – эпоха установления основ московской литературы, ее интенсивного развития, тогда как те же века, с прибавлением ХVIII в., отмечены особенно тяжелым положением национальной жизни на Балканском полуострове под давлением турок и греко-фанариотов. Ожившие связи с югославянством выливаются поэтому в новую форму – культурного и литературного преобладания выходящей на общеевропейский путь России над югославянством.

Изложенные поправки, не нарушая прежнего вывода о влиянии югославянства на Русь, в общем вносили уже, таким образом, большую ясность и определенность в историю русско-славянских отношений, но все же недостаточно точно определяли взаимоотношения на всем протяжении этих взаимоотношений; следы русских памятников на юге славянства, понятные для XVI–XVIII вв. более или менее, в более раннее время, в XIII–ХIV вв. и ранее, оставались без освещения,

Эти-то следы, как сказано выше, случайно замечались исследователями истории русской литературы, обращая на себя внимание только как редкие, до сих пор не попадавшиеся на глаза явления; чаще всего известия о них делались случайно, мимоходом и прямого отношения к теме исследователя не имели в его глазах, а потому или вовсе не получали объяснения, или объяснялись мимоходом, между прочим, не связывались с остальным или между собой, т.е. в настоящей мере оценены быть не могли.

Но более пристальное изучение материала, преимущественно югославянского, именно в связи его с русским, показало, что cледы эти, во-первых, могут быть найдены чаще, нежели это предполагалось, пока мы основывались на случайных заметках по поводу иных явлений; во-вторых, что собранные воедино факты эти уже теперь, до дальнейших разысканий, таковы, что заставляют попытаться дать им объяснение не простой случайностью, а подыскать им более или менее прочное и научное объяснение на основах того, что мы знаем теперь о взаимоотношениях Руси и славянства в других областях. Численность этих фактов – русских памятников того или иного типа из указанных, бывших в употреблении у югославян, участия русских книжников в жизни югославянских литератур, – если и не так велика, как югославянских памятников в обиходе письменности старшего времени, все же относительно довольно значительна, так что может уже быть поставлен более общий вопрос о роли русской литературы в югославянской, как мы в свое время ставили и решали вопрос о роли югославянской литературы в русской.

После неоднократных поисков в собраниях рукописей югославянских библиотек (в Сербии и Болгарии преимущественно), в югославянских рукописях, попавших в наши библиотеки, а также занесенных кое-куда и за пределами России и южного славянства (Вена, Берлин, Прага, Париж), в моем распоряжении вместе с фактами, известными уже в печати, оказалось столько фактов, что попытка сгруппировать их в интересах дальнейшего исследования и дать им посильное объяснение в связи с общим ходом русской и югославянских литератур, такая попытка представилась мне не лишенной научного интереса и своевременной.

Материал, которым я располагаю до сих пор, касается всего протяжения русско-югославянских отношений, начиная с XI в. и кончая XVIII в., но в силу указанного выше состояния вопроса об этих отношениях на этот раз я нахожу более целесообразным ограничиться древнейшим периодом, приблизительно до XV–XVI вв. для югославянских и русской литератур, как наиболее, как мы могли заметить, нуждающимся в группировке материала и его освещении, сосредоточив при этом внимание для русской литературы преимущественно на первых веках нашей письменности, главным образом домонгольского времени.

Прежде же чем перейти непосредственно к обзору собранного материала, предпошлю еще одно замечание общего характера, чтобы не повторять его всякий раз дальше.

Материал, который, по моему мнению, может быть использован для интересующего нас вопроса, распадается по происхождению довольно наглядно на две группы: сравнительно меньшая его доля падает на литературу болгарскую, большая – на сербскую, т.е. из литературных памятников письменности, нам более близкой географически и более ранней по времени своего возникновения и развития, мы имеем сравнительно меньше материала, нежели из литературы сербской, более отдаленной от нас географически и более поздней по времени, стало быть, менее тесно связанной с нами, по крайней мере в древнейшее время, когда мы получали преимущественно из Болгарии, реже из Сербии. Для нашего средневековья – так называемой поры "второго" югославянского влияния (XIV–XV вв.) – приходится замечать так же: несмотря на значительное число сербов, приходивших в это время на Русь и здесь действовавших в качестве писателей и книжников (каковы, например, Киприан, Пахомий), все же русские памятники письменности, восходящие к югославянским оригиналам, отдают предпочтение болгарскому изводу перед сербским. Причина такого распределения материала лежит, по-видимому, в самих югославянских литературах, в общих условиях их прошлого; поэтому позволю себе напомнить некоторые особенности в истории югославянских литератур, сербской и болгарской. Древнейший период югославянской письменности – старославянский – развертывается главным образом на почве болгарского племени, которое и в других отношениях является господствующим первое время (имею в виду эпоху первого Болгарского царства) на Балканах; об отдельной сербской литературе пока не может быть речи; лишь к концу XII в., когда Болгария политически падает под натиском Византии, литературно слабеет, постепенно выдвигается литература сербская под защитой Неманичей, формируются сербские изводы старославянской письменности; связи же этой сербской письменности с русской по-прежнему идут преимущественно через Болгарию, хотя связи с последней у нас теперь значительно слабее, нежели в X–XI вв., в силу ослабления самой Болгарии, постепенного передвижения центров русской жизни на северо-восток и засорения промежуточной степной полосы кочевниками. С другой стороны, расцветающая в XIII–XIV вв. молодая сербская литература принимает на себя роль хранительницы и продолжательницы достояний блестящего периода литературы Болгарии, закатывающейся до нового возрождения; сербский запад Балканского полуострова, Афон, отчасти славянская колония в Константинополе продолжают охранять и нести традиции старославянской письменности, восприняв от Болгарии ее функции и ее наследство, поскольку это допускало их географическое и политическое положение.

Этим ведь объясняется то наблюдение, какое мы можем сделать при непосредственном изучении памятников сербской письменности периода ее расцвета; значительное, если не преобладающее, количество сохранившихся сербских текстов XIII–ХIV вв. несет на себе несомненные следы своего перехода из болгарской среды. В этом-то, болгарском по преимуществу, наследии сербской письменности мы чаще всего и найдем интересующие нас теперь памятники русской письменности; они чаще дошли до нас в сербском изводе, но не чисто сербском, а в болгаро-сербском, т.е. они прошли в сербскую письменность из русской через среду болгарскую, будет ли это собственно Болгария, или Афон (где сходились все три славянские народности), или Константинополь (где славянская колония была, по-видимому, того же состава).

Причин же сравнительной скудости или иногда отсутствия в нашем распоряжении текстов русских в чистом болгарском изводе (хотя таковые и встречаются) надо искать, по-видимому, не только в том, что мы их еще не нашли, но и в том, что сохранилось их меньше, чем сербских; положение болгарской письменности (могшей донести до нас старую традицию), несомненно, было много тяжелее, нежели сербской, после завоевания Болгарии сперва Византией, затем турками; византийское и турецко-фанариотское иго к XVIII в. довело болгарскую народность до той степени падения и приниженности, какую сербское племя, испытавшее ту же участь, не знало.

В болгарской письменности, таким образом, многое погибло бы бесследно, если бы сербская письменность не сохранила отчасти того, чем когда-то владела болгарская. Это применительно к нашим памятникам значило бы: русские тексты, бывшие в обиходе болгарской письменности, сохранены нам часто в сербских списках. То же явление повторялось в значительной степени еще раз и позднее – в памятниках так называемой Евфимиевой эпохи болгарской письменности – с русскими памятниками в этой письменности, попавшими в Болгарию в сербских списках, подобно тому как в русской письменности часто продукты болгарской литературы этой эпохи (например, знаменитые терновские изводы св.Писания) в нашей письменности дают в качестве источников извод сербский (изводы ресавские). Евфимиевская эпоха литературы продолжение свое нашла прежде всего на территории Сербии, в сербских монастырях Афона в лице болгарских деятелей, там нашедших себе прибежище после разгрома родины, и деятелей сербских, воспитанных или непосредственно в Болгарии, или теми же болгарскими выходцами (каковы Константин Костенчский, грамматик Владислав – на юге, у нас – Пахомий Серб, Григорий Цамвлак и др.).

Такое положение интересующих нас памятников позволяет нам, не игнорируя факта находки того или другого из них в письменности болгарской или сербской, пока говорить на основании их общее – о взаимоотношениях в югославянской и русской письменностях; для более детального разграничения русских отношений к сербским и болгарским наш материал, как увидим, еще недостаточен, как и недостаточна и самая степень разработки взаимоотношений литературы сербской и болгарской, без чего такое разграничение, естественно, не будет прочно обосновано. Наши делаемые теперь наблюдения, надо надеяться, впоследствии получат более определенности и в этом смысле, в зависимости от накопления еще материала и дальнейшей разработки истории отдельных славянских литератур.

Итак, обратимся к русским памятникам в югославянской письменности, прежде всего к памятникам оригинальным, как наиболее показательным, положив в основу обзора, поскольку возможно, хронологическую последовательность этих памятников в русской письменности.

...

Об авторе

Сперанский Михаил Несторович

Выдающийся отечественный филолог, этнограф, фольклорист, византолог, литературовед; академик АН СССР. Родился в Москве. В 1885 г. окончил историко-филологический факультет Московского университета. В 1889 г. сдал магистерский экзамен; в 1895 г. защитил магистерскую диссертацию «Апокрифические Евангелия»; в 1896–1906 гг. был профессором Нежинского историко-филологического института. В 1899 г. получил степень доктора за диссертацию «Из истории отреченных книг». В 1907–1923 гг. — профессор Московского университета. Один из учредителей Общества истории литературы (1910) и его председатель (с 1912 г.), заведующий отделом рукописей Государственного исторического музея (1921–1929). Член-корреспондент Петербургской академии наук (с 1902 г.). Академик АН СССР (с 1921 г.), член Болгарской академии наук (с 1926 г.).

Научные интересы М. Н. Сперанского затрагивали проблемы славяноведения, палеографии, древнерусской литературы, устного народного творчества. Ему принадлежат многочисленные работы по истории русской литературы; в некоторых из них освещались вопросы, касающиеся «Слова о полку Игореве». Одной из центральных тем исследований М. Н. Сперанского была связь древнерусской литературы с культурой Византии и славянских стран. Известность получили его работы: «Из истории отреченных книг», «К истории славянского перевода Евангелия», «Переводные сборники изречений в славяно-русской письменности», «Тайнопись в юго-славянских и русских памятниках письма» (М.: URSS) и другие.