|
Содержание
Из предисловия Ч.П.Сноу
С сардоническим стоицизмом Харди замечает в "Апологии", книге, проникнутой, несмотря на радостные интонации, отчаянной грустью, что когда творческий человек утрачивает способность или желание творить, то "это достойно сожаления, но в таком случае он немногого стоит, и было бы глупо беспокоиться о нем". Именно так Харди относился к своей личной жизни вне математики. Математика была оправданием всей его жизни. Находясь рядом с Харди, в ослеплении блеском его личности, об этом легко было забыть, как под влиянием моральных пристрастий Эйнштейна было нетрудно забыть о том, что для него оправданием всей жизни был осуществляемый им поиск физических законов. Ни Харди, ни Эйнштейн не забывали об этом. Математика для одного и поиск законов природы для другого были стержнем их жизни – с юности до самой смерти. В отличие от Эйнштейна Харди стартовал довольно медленно. Его ранние работы, выполненные с 1900 по 1911 гг., были достаточно хороши для того, чтобы обеспечить ему избрание в Королевское общество и снискать международное признание, но сам Харди не считал эти работы важными. И это было не ложной скромностью, а мнением мастера, до дюйма знающего, какая из его работ обладает ценностью и какая ценности не имеет. В 1911 г. началось сотрудничество Харди с Литлвудом, которое продолжалось тридцать пять лет. В 1913 г. Харди открыл Рамануджана, и началось еще одно сотрудничество. Все основные работы Харди написаны им в соавторстве с одним из этих партнеров, в большинстве случаев – в соавторстве с Литлвудом. Это было самое значительное сотрудничество в истории математики. Ничего подобного не было ни в одной из наук и даже, насколько мне известно, ни в одной другой области творческой деятельности. Вместе они написали почти сто работ, многие из них – работы "класса Брэдмена". Математики, не общавшиеся близко с Харди в последние годы его жизни и далекие от крикета, неоднократно повторяли, что у Харди высшей похвалой было зачисление в +класс Гоббса". Но это неверно: очень неохотно, поскольку Гоббс принадлежал к числу его любимцев, Харди изменил свою шкалу заслуг и достоинств. Однажды, году в 1938 г., я получил от Харди открытку, на которой значилось: "Брэдмен на целый класс выше любого бэтсмена, который когда-либо жил на Земле. Если Архимед, Ньютон и Гаусс остаются в классе Гоббса, то мне придется признать возможность существования еще более высокого класса, который мне даже трудно представить. Отныне их следовало бы перевести в класс Брэдмена". Исследования Харди–Литлвуда занимали ведущее положение в английской чистой математике и во многом определяли положение дел в мировой чистой математике на протяжении целого поколения. Сейчас еще слишком рано судить, говорят мне математики, насколько они изменили развитие математического анализа и насколько важными их будут считать через сто лет. Но в том, что эти работы имеют непреходящее значение, нет никакого сомнения. Сотрудничество Харди и Литлвуда было, как я уже говорил, величайшим из всех известных случаев сотрудничества. Но как именно они работали, неизвестно никому, разве что какие-то детали стали известными со слов Литлвуда. Я уже приводил мнение Харди о том, что из них двух Литлвуд был более сильным математиком. Однажды Харди написал, что не знает "никого другого, в ком интуиция, техника и сила сочетались бы так удачно". Литлвуд был и остается поныне более обычным человеком, чем Харди, но столь же интересным и, возможно, более сложным. Литлвуд не разделял любовь Харди к особо утонченному интеллектуальному блеску и поэтому держался несколько в стороне от центра академической сцены. Это давало европейским математикам повод для различного рода шуток. Например, они утверждали, будто Харди придумал Литлвуда для того, чтобы возлагать на него вину, если в доказательстве какой-нибудь из их теорем обнаружится ошибка. Вот почему "Апология математика", если читать ее с тем вниманием к тексту, которое она заслуживает, – книга, пронизанная неизбывной печалью. Да, она блещет остроумием и игрой ума, да, ее все еще отличает кристальная ясность и искренность, да, это завещание художника-творца. И вместе с тем "Апология математика" – это стоически сдержанный сокрушенный плач по творческим силам, которые некогда были и никогда не вернутся снова. Я не знаю ничего подобного в художественной литературе, отчасти это объясняется тем, что большинство людей, наделенных литературным даром, позволяющим выразить такое сожаление об утраченных силах, никогда не ощущают его: писатель очень редко сознает со всей определенностью окончательной истины, что как художник он абсолютно кончен. Примечания
Профессор Броуд и д-р Сноу заметили в беседе со мной, что если я хочу продемонстрировать точный баланс между добром и злом, приносимыми наукой, мне не следует чрезмерно сосредотачивать внимание на влиянии науки на войну и, что даже если я размышляю об этом влиянии, мне не следует забывать о том, что вмешательство науки влечет за собой множество очень важных последствий помимо чисто разрушительных. Так (если начать с последнего пункта), я должен напомнить, что (а) организация всего населения на войну возможна только научными методами; (b) наука значительно увеличивает силу пропаганды, используемой почти исключительно во зло; и (с) наука сделала "нейтральность" почти невозможной или бессмысленной, в результате чего напрочь исчезли "острова мира", из которых после войны могли бы распространиться здравый смысл и восстановление. Все это, разумеется, свидетельствует против науки. С другой стороны, если довести ситуацию до предела, то вряд ли возможно всерьез считать, что добро, творимое наукой, не перевешивает полностью творимое ею же зло. Например, если бы каждая война уносила десять миллионов человеческих жизней, то суммарный эффект науки все же сводился бы к увеличению средней продолжительности жизни. Короче говоря, §28 моей "Апологии" излишне "сентиментален". Не стану оспаривать обоснованность этой критики, но по причинам, изложенным мной в предисловии, я счел невозможным учесть замечания профессора Броуда и д-ра Сноу в тексте и ограничиваюсь этим признанием. Д-р Сноу сделал также интересное замечание по поводу § 8. Даже если мы согласимся с тем, что "Архимеда будут помнить и тогда, когда Эсхила забудут", то не является ли математическая слава немного слишком "анонимной" для того, чтобы быть полностью удовлетворительной? Исходя только из произведений, мы могли бы составить непротиворечивый портрет личности Эсхила (и в еще большей степени Шекспира или Толстого), в то время как Архимед и Евдокс и после тщательного изучения их трудов остались бы только именами. Более красочное замечание по этому поводу принадлежит мистеру Дж.М.Ломасу. Как-то раз мы с ним проходили мимо нельсоновской колонны на Трафальгар-сквер, он спросил: "Если бы вы были статуей на колонне, воздвигнутой на одной из площадей Лондона, что бы вы предпочли: чтобы та колонна была такой высокой, что статуя скрылась бы из виду, или достаточно низкой, чтобы можно было бы различить детали статуи?" Я предпочел бы первую альтернативу, д-р Сноу, по-видимому, предпочел бы вторую. < Об авторе
 Харди Годфри Гарольд Выдающийся английский математик, профессор Кембриджского и Оксфордского университетов. Известен своими исследованиями по теории чисел и теории функций. Большинство работ выполнил совместно с Дж. Литлвудом. В теории чисел занимался диофантовыми приближениями и, в частности, вопросами распределения дробных долей, аддитивной теорией чисел, теорией простых чисел и теорией дзета-функции. В теории функций занимался теорией тригонометрических рядов и исследованием неравенств. Ряд трудов посвящен теории интегральных преобразований и интегральных уравнений. Ему принадлежат также работы по генетике. Член Лондонского королевского общества, иностранный почетный член Академии наук СССР.
|
|||||||||||||||||