|
Содержание
Послесловие
За прошедшее столетие в области этимологии произошло очень много событий: настоящая "этимологическая революция" была связана с созданием фундаментального этимологического словаря М.Фасмера, уже давно переизданы некоторые довоенные словари, созданы и создаются новые этимологические словари отдельных славянских языков: чешского и словацкого, польского, болгарского, русского, словенского, сербско-хорватского, украинского и т.д. Если прежним героем этимологии был корень, то теперь – слово, целостная лексема. От реконструкции корней и гнездового способа подачи слов в этимологических словарях наука перешла к реконструкции слов и лексического фонда. Более двадцати лет назад стало возможным говорить о возникновении и развитии праславянской лексикографии: от "словаря–коллекции " родственных однокоренных слов с элементами истории слова в данном языке слависты перешли к "словарю-реконструкции" праязыка, при этом наука о праславянском словарном составе стала частью науки о праславянском языке. Поставлена и решается задача реконструкции полного праславянского лексического фонда с установлением диалектных различий. Кардинально изменилась сама процедура этимологизирования: от анализа "сверху вниз" (поиски рефлексов данного праязыкового корня в родственных языках) этимологи перешли к анализу "снизу вверх", т.е. от реально зафиксированных слов – к реконструкции. Именно это и выдвинуло на передний план семантику, семантическую реконструкцию. В области реконструкции семантической стороны лексического состава праславянского языка уже давно наметился серьезный крен от исследования коренного значения отдельного слова к реконструкции целых групп слов, семантически взаимосвязанных, например, терминов родства. (начало систематического изучения которых было положено П.А.Лавровским), ремесленной терминологии ботанической терминологии. Были предложены перспективные методы структурной реконструкции семантики; их дальнейшее совершенствование дало возможность "реконструировать" состояние древнеславянской духовной культуры. Успехи реконструкции праславянского языка на всех ярусах языковой системы позволили поставить проблему реконструкции праславянского текста и праславянской картины мира. Результаты таких исследований, в свою очередь, ждут сопоставления с данными, получаемыми сейчас при анализе языкового сознания славян. При всем этом существует необходимость публикации фундаментальных трудов языковедов прошлого, закладывавших основы нашей науки. Неоднократно переиздавались работы И.И.Срезневского, А.А.Потебни, Ф.Ф.Фортунатова, И.А.Бодуэна де Куртенэ, А.А.Шахматова; недавно переизданы книги О.Шрадера, В.К.Поржезинского... Пришло время работ П.А.Лавровского. Петр Алексеевич Лавровский (1827–1886) – один из известнейших славистов XIX в., исследователь истории славянских языков и культуры славянских народов, член-корреспондент Академии наук (с 1856 г.) и Югославянской академии наук и искусств. П.А.Лавровский был сыном сельского священника. Окончил духовное училище, затем обучался в Главном педагогическом институте в Петербурге (с 1842 по 1851 гг.), где специализировался в области славяноведения. Наибольшее влияние на формирование его научного мировоззрения оказал И.И.Срезневский. Будучи еще студентом, Лавровский получил медаль за работу о Реймском Евангелии. По рекомендации И.И.Срезневского в 1851 г. П.А.Лавровский возглавил кафедру славянских наречий в Харьковском университете (где в эти же годы кафедрой русской словесности стал заведовать его старший брат Николай). Вскоре он защищает магистерскую диссертацию "О языке северных русских летописей" (1852), а затем и докторскую диссертацию "Исследование о Летописи якимовской". В 1855 г. Лавровский получил звание профессора. Читал курсы по филологии, этнографии, старославянскому языку, истории славянских народов, славянским языкам и литературе. В 1859–1860 гг. совершил поездку с научной целью по славянским странам. Среди учеников и последователей Лавровского прежде всего упоминают А.А.Потебню и М.А.Колосова. Вот, впрочем, воспоминания Потебни: "П.А.Лавровский на первых порах читал по запискам, составленным по лекциям и указаниям Срезневского. "<...> Я через П.Лавровского ознакомился с грамматикой Миклошича, трудами Караджича. "<...> Благодаря П.Лавровскому я стал заниматься славянским языкознанием и оставлен при университете, но последователем его я себя не считаю". В 1869 г. (12 октября) состоялось открытие Варшавского университета, и первым его ректором был избран П.А.Лавровский (он занимал эту должность с 1869 по 1872 гг.). Будучи ректором, он оказывал помощь преподавателям-полякам (в присуждении им научных степеней и получении ими права преподавания на русском языке), приглашал ученых из других университетов. С 1871 г. по инициативе П.А.Лавровского стали выходить "Варшавские университетские известия". За три года ректорства Лавровского Варшавский университет стал крупным научным и культурным центром России. После отставки П.А.Лавровский переехал в Петербург; в 1875 г. был назначен попечителем Оренбургского учебного округа, а в 1880 г. – переведен в Одесский учебный округ; оставил службу лишь в 1885 г., незадолго до своей кончины. В центре внимания П.А.Лавровского были разные научные проблемы: история культуры и языка восточных славян, явление полногласия в русском языке, этимологические особенности польского языка, славянская лексикография, история религии. Предлагаемая сейчас читателю книга "Коренное значение в названиях родства у славян" (СПб., 1867) представляет собою первую попытку систематического научного описания славянских терминов родства; кроме того, она была фактически единственным источником научных сведений по данному вопросу в течение многих десятилетий. К чему может стремиться исследователь, занимающийся изучением терминов родства? По мнению П.А.Лавровского, такое исследование, проведенное по строгим правилам лингвистической науки, позволит "определить первобытную, по крайней мере, основную идею, какую соединял древнейший человек с разными степенями родственности", что, в свою очередь, "не может не разъяснить перед нами значения и свойств первоначальной семьи". Однако определить "основную идею, какую соединял древнейший человек с различными степенями родственности", весьма нелегко. Первое, что бросается в глаза исследователю, пытающемуся это сделать, – это наличие у каждого значения своей истории. П.А.Лавровский был одним из первых ученых, не только осознавших, но и ставших учитывать это обстоятельство в научных исследованиях. Например, он пишет: "Главные действующие лица в акте брака, очевидно, суть невеста и жених. Понятия, соединяемые с этими названиями в настоящее время у славян, едва ли мыслимы и a priori для древнейшей поры, когда получили выражающие их речения свое образование". Открытие того факта, что значения слов имеют свою историю, колоссально важно для всей науки о развитии языка и, в частности, для этимологии и лексикографии. Вот, например, слова, сказанные по этому поводу Я.К.Гротом: "Когда историческое развитие значений слова очевидно, то на первом месте объясняется древнейшее, а затем последовательные его изменения... Но, к сожалению, в редких только случаях определение развития значений так легко дается; большею частью оно составляет самую трудную задачу лексикографии, и приходится либо основываться на одних предположениях, либо довольствоваться одним разграничением различных значений, начиная с самого обычного в настоящее время и не принимая на себя решения вопросов о их постепенном переходе". "Проследить все превращения внутреннего слова, пометить все переходы его от одного значения к другому, часто от грубо вещественного до высоко духовного, не значит ли прояснить постепенное изменение мыслительной способности народа, вообще его духовных сил, которое, в свою очередь, укажет на постепенное изменение и самой жизни...", – писал П.А.Лавровский еще в 1853 г., обосновывая необходимость сбора материала для создания исторического словаря русского языка. Итак, перед исследователями XIX в. встала поистине грандиозная задача – задача синтеза истории языка и истории народа. Заметим, что и до сего дня она считается одной из главных задач лингвистики. Первый шаг на пути ее решения и заключался в сопоставлении истории значений с историей народа, с фактами его культуры. Шаг этот сразу показал исследователям недопустимость попыток простого заключения о древних обычаях народа на основании анализа современного значения слов. Идея исследования коренного значения, несмотря на все технические трудности, связанные с таким исследованием, казалось, значительно упрощала проблему, давая новые возможности для решения той основной задачи, которая стояла перед наукой. Но для того, чтобы решить эту задачу, недостаточно указать на историческую нетождественность слова, т.е. невозможность того, чтобы слово современного языка имело то же значение, каким наделялось оно (либо, точнее, его реконструируемая форма) в языке древнейшем. Итак, вовсе недостаточно показать, что значение слова, точно так же, как и его звуковая материя, имеет свою историю. Нужен и второй шаг: оценивая историю значений, надо связать ее с историей форм общественного / индивидуального сознания и, тем самым, показать, что сами значения развиваются, что семиотический механизм на разных этапах развития сознания функционирует по-разному, а стало быть, и способы соотнесения внешней (звуковой) формы слова и его внутреннего содержания могут и должны быть различными. После работ А.А.Потебни, Л.С.Выготского, Ж.Пиаже, С.Д.Кацнельсона, А.Н.Леонтьева и других исследователей положение о развитии значений вряд ли есть необходимость доказывать: оно стало одним из главных постулатов современного языкознания и, в частности, психолингвистики. И все же некоторые проблемы, связанные с исследованием коренного значения слов (и прежде всего терминов родства) и выяснением того доисторического состояния сознания, с которым это значение может соотноситься, а значит, и структуры общественных отношений, о которой оно может свидетельствовать (если значение слова может дать такое свидетельство), нам непременно стоит сейчас рассмотреть. Необходимость такого рассмотрения диктуется не только общей логикой нашего повествования, но также (и в большей мере) тем, что методологические основы, определяющие фокус и средства исследования древнейших форм организации сознания и общества (т.е., по сути, исследования мифа), в ряде современных работ либо не эксплицируются вовсе, либо дают повод усомниться в своей научности. "Если бы кто-нибудь захотел поставить памятник поразительным сочинениям по исследованию языка в XIX в., то в надписи на нем никак нельзя было бы обойтись без двух слов: сравнение и история>. Это замечание К.Бюлера вполне можно отнести не только к лингвистическим, но и к общегуманитарным исследованиям того времени: уже в XIX в., помимо проблем сравнительного анализа языков, внимание ученых привлекают и проблемы сопоставительного анализа различных форм организации общества, различных этапов развития сознания. Возникает, между прочим, и особое внимание к мифу, понимаемому как выражение "детского" периода развития человечества, как первобытная форма сознания и т.д. В.Гумбольдт, Я.Гримм, Г.Штейнталь, А.А.Потебня, М.Мюллер, А.Н.Афанасьев, а также получившие от них эстафету В.Вундт, О.Шрадер, Э.Тайлор, Э.Кассирер, К.Леви-Стросс, Дж.Фрейзер, 3. Фрейд, Л.Леви-Брюль – все эти и многие другие ученые, сколь бы ни были различны их теоретические позиции, связаны общим интересом к исследованию мифа, первобытного сознания, первобытной культуры. Основные признаки мифа, которые нас будут здесь интересовать, – это преобладание "магической" функции слов над семантической, "совпадение " слова и вещи, отсутствие времени (по крайней мере линейного), непротиворечивость (ср. принцип медиации противоположностей, континуальность (ср. закон партиципации, принцип симпатии), диффузность внутреннего и внешнего. Отметим также, что главными особенностями "первобытного" общества, для осознания которых исследователю (а чаще всего просто путешественнику или миссионеру) не требовалось никаких специальных навыков и методов, и которые, поэтому, были описаны в первую очередь, являются тотемизм и экзогамия. Именно в этих явлениях можно видеть основу тех сложных отношений родства, которыми характеризовалось древнейшее общество, и, пожалуй, именно им было посвящено наибольшее количество полемических работ. Итак: что происходит в тот момент, когда человек, от которого требуется сказать, кто он, называет тотем? На этот вопрос в разное время отвечали по-разному. Из дискуссий XIX в. для нас наиболее значима полемика по поводу коренного значения слов и его роли в образовании мифа, которую вел А.А.Потебня с М.Мюллером и А.Н.Афанасьевым. Суть проблемы вкратце сводится к следующему. По неосторожному замечанию М.Мюллера, миф есть закономерное проявление "болезни языка", возникающей тогда, когда коренное значение слова "забывается", стирается из памяти народа. Весьма красноречиво это положение сформулировал А.Н.Афанасьев: "Стоило только забыться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафорическое уподобление получило для народа значение действительного факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний. Светила небесные уже не только в переносном, поэтическом смысле именуются "очами неба", но в самом деле представляются народному уму этим живым образом, и отсюда возникают мифы о тысячеглазом, неусыпном ночном страже Аргусе и одноглазом божестве солнца... "<...> В то время, когда корни слов затемняются для народного сознания, богатый метафорический язык древнейшей эпохи, сроднивший между собой разнообразные предметы и явления, делается для большинства малодоступным, загадочным, хотя и надолго удерживается в народе силой привычки и сочувствием к старинному выражению. "<...> Связь между известным предметом или явлением и его образным представлением память народная удерживает целые столетия, но истинный смысл этой связи... утрачивается, и уловить его без пособия науки невозможно". Из этих рассуждений можно сделать два разных вывода: либо такие явления, как одушевление природы или культ предков, вовсе не были присущи человеческому обществу на самых ранних этапах его развития, либо целесообразно выделять два разных вида мифа, т.е. говорить о мифе до и мифе после забвения метафоры (в этом случае метафора "возникает" как раз тогда, когда она "забывается"!). Что самое интересное, и тот, и другой вывод вполне может показаться правильным. Аргументация Потебни (как и ряда других ученых) состояла в том, что все эти утверждения наталкивают на мысль о регрессе, а не прогрессивном развитии языка. "Предполагаемое возвышенное состояние мысли и последующее ее падение являются немотивированными и противоречащими теории постепенного развития мысли", – говорит он. Здесь нет необходимости подробно рассматривать семиотическое учение Потебни (о трехчленной структуре слова, о внутренней форме и образе-представлении и т.д.). Отметим лишь, что этот выдающийся ученый создал красивую модель развития слова-сознания – модель, которую вполне можно назвать диалектической и которая весьма близка (по методологическим основаниям) к возникшей уже в XX в. модели развития символических форм Э.Кассирера и лежащим в ее основе принципам диалектики Канта и Гегеля. "На самом деле есть период, – говорит Потебня, – когда человек не только не отделяет слова от мысли, но даже не отделяет слова от вещи...". "Разница между мифическим и немифическим мышлением состоит в том, что чем немифичнее мышление, тем явственнее сознается, что прежнее содержание нашей мысли есть только субъективное средство познания; чем мифичнее мышление, тем более оно представляется источником познания". Миф, тем самым, состоит в слиянии субъективного и объективного: он есть "словесное выражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняющему образу, имеющему только субъективное значение, приписывается объективность, действительное бытие в объясняемом". "При состоянии мысли, не дающем возможности явственно разграничить субъективное познание от объективных его источников, слово как наиболее явственный для сознания указатель на свершившийся акт познания, как центр относительно изменчивых элементов чувственного образа должно было представляться сущностью вещи". Разрыв с мифом становится возможным тогда, когда мысль отворачивается от объекта и глядится в саму себя. Своеобразная диалектика, которую можно увидеть в этих процессах, все же требует еще одной ступени, а именно снятия возникшей "противоположности " (между словом и вещью, звуком и мыслью). Тогда возникают примерно сопоставимые ряды: миф – поэзия – проза (у Потебни), миф – язык – наука (у Кассирера). Одним из спорных моментов в учении Потебни является его положение о конкретности первоначального образа. Как бы то ни было, его работы оказали непосредственное влияние на развитие культурно–исторического направления в психологии и психолингвистике XX в. Именно культурно-исторической подход позволил науке XX в. решить многие проблемы, в том числе и проблему генезиса общих понятий; например, развитие родовых отношений и фиксирующих эти отношения терминов (сначала отражающих отношение индивида к обществу, и лишь затем – индивидов друг к другу), как оказалось, вполне может быть поставлено во взаимную связь с развитием способности человеческого мышления к обобщению. Если любое обобщение (и в том числе создание предметного образа) есть не что иное, как обобществление (т.е. являет собой функцию общественных отношений), то и любой первоначально данный предметный образ является столь же единичным, сколь и всеобщим: здесь фактически снимается противоречие между эмпиризмом и рационализмом, над которым билась философская мысль на протяжении многих столетий. Переходя к анализу проблемы обобщения, мы должны с самого начала отметить следующую вещь. Если для первобытного человека назвать тотем или род – то же, что назвать самого себя, то это значит, что индивидуальное здесь еще не выделено из родового, точнее, индивидуальное и родовое как бы сливаются в слове, причем сам факт этого слияния остается неосознанным. Что это значит? На определенном этапе развития слово, по выражению Л.С.Выготского, представляет собой фамилию вещи: произнести слово – значит назвать фамилию, а не имя. Это один из признаков описанного Выготским комплексного мышления; в связи с этим и первобытное мышление с его особым "генетизмом" (стремлением в каждом предмете увидеть признаки рода этого предмета) можно, вслед за Выготским, назвать комплексным. Одушевление природы, тотемизм, культ предков и другие явления здесь получают свое четкое обоснование: их источник следует видеть не в какой-либо особой нравственности или религиозности первобытного человека (как и не в недостатке у него знаний о мире!), а в устройстве самого человеческого мышления на определенном этапе его развития. Здесь отпадает и необходимость объяснять первобытное мышление действием принципов, кардинально отличающих его от мышления "цивилизованного" человека, например – принципа партиципации. Если для Л.Леви-Брюля утверждение представителей племени бороро о том, что между ними и красными попугаями арара присутствует "тождество по существу", было свидетельством подчинения их мышления принципу партиципации, то в рамках теории Л.С.Выготского такое "тождество по существу " объясняется тем, что бороро и попугаи относятся к одному и тому же комплексу. Особо подчеркнем, что если комплекс, как говорит Выготский, объединяет предметы по какому-либо признаку (сначала весьма нестойкому, диффузному), то этот признак первоначально вовсе не есть признак единичного предмета, напротив, это именно комплексный признак, точно также как и предмет в комплексе – это именно комплексный (а не единичный) предмет. Теперь мы можем дать характеристику той организации сознания, которая соответствует мышлению в комплексах. Прежде всего отметим, что сознание "не представляет собой чего-то неизменного ", оно есть "отражение действительности, как бы преломленное через призму общественно выработанных языковых значений, понятий". "Производство языка, как и сознания, и мышления, первоначально непосредственно вплетено в производственную деятельность, в материальное общение людей ". Строение сознания определяется строением деятельности; чтобы охарактеризовать сознание, надо "рассмотреть, как складываются жизненные отношения человека в тех или иных общественно-исторических условиях и каково то особое строение деятельности, которое данные отношения порождает". Если, по А.Н.Леонтьеву, "сознание обязано своим возникновением происходящему в труде выделению действий, познавательные результаты которых абстрагируются от живой целостности человеческой деятельности и идеализируются в форме языковых значений", то и языковое значение, как и сознание в целом, принадлежит в первую очередь миру общественно-исторических отношений: "в значениях представлена преобразованная и свернутая в материи языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и отношений, раскрытых совокупной общественной практикой". Строение сознания на первых исторических этапах характеризовалось совпадением индивидуального и общественного, совпадением индивидуального смысла сознаваемого явления с закрепленным в языке значением. Это положение о строении первобытного сознания позволяет дать окончательное объяснение явлению партиципации, упомянутому нами выше. Действительно: это явление (например, столь характерное для первобытного человека отождествление себя с тотемом, родом) оказывается необходимым следствием дифференциации общественных отношений, появления отношений между индивидами (у каждого из которых может быть своя особая роль в коллективной деятельности) при сохраняющемся прежнем строении сознания, для которого характерно, как уже сказано, совпадение индивидуального и общественного: "в эпоху, когда общественные отношения людей объективно являются уже дифференцированными, их сознание продолжает еще сохранять свое прежнее строение, прежний тип осознания путем прямого воплощения смысла, сознаваемого в общественно выработанных значениях". Приведенных здесь аргументов вполне достаточно для того, чтобы вскрыть все сложности, связанные с исследованием коренного значения слов. Ведь если значения не только имеют свою историю, но и развиваются, отражая определенный этап развития общественных отношений (как и определенный этап развития сознания), то простое выведение общественных явлений из реконструируемого коренного значения тех или иных слов (например, терминов родства) вполне может ввести исследователя в заблуждение – хотя бы потому, что термины родства, например, сначала могли и вовсе не указывать на кровные отношения, отражая, как мы отметили выше, отношение человека к коллективу, а не отношения между людьми. Эти обстоятельства, кстати, еще в XIX в. подметил О.Шрадер: "надобно перестать, – говорит он, – считать значение корня, лежащего в основании одинаковых слов, характеризующим обычаи и культуру первобытного времени... Полем опытов для подобных фантазий в особенности много служила санскритская терминология семейного родства: отца превращали в "защитника ", мать в "госпожу домохозяйку", дочь в "маленькую доильщицу", брата в "питателя", деверя (δαήρ) в "играющего" (в том качестве, что он младший брат мужа), сестру в "живущую вместе с ним" (т.е. с братом) и т.д. Следовало бы помнить, как шатки вообще такие идиллические истолкования". Говоря о недопустимости "вливать новое вино в старые мехи", Шрадер приводит в качестве примера санскр. pátni и греч. ποτνια, из одинаковости значения которых ("госпожа, супруга, достопочтенная") некоторые исследователи выводили первоначальную равноправность жены мужу и отсутствие у индогерманцев многоженства. "Если и согласимся, что эта одинаковость, хоть она только арийско-гелленская, свидетельствует о первобытном общем индогерманском времени; если согласимся и на то, что эти слова действительно значили тогда, как значат в санскритском, "госпожа" и "супруга", – все–таки в них нет ничего, свидетельствующего против многоженства в первобытное время; многие исторические данные доказывают, как мы увидим, что многоженство тогда существовало". Тщательный анализ подобных проблем привел Шрадера к выводу, в определенной мере соответствующему той позиции, которую мы пытались здесь обосновать: "лингвистические данные не дают нам средств решить эти вопросы; сколько-нибудь достоверные решения их получаются лишь из культурно-исторических соображений". Но и собственно лингвистические данные в реконструкции истории слова дают колоссально много. Если "реконструировать" значение нельзя, закрывая глаза на историю общественных отношений, историю сознания, культуры и т.д., то проследить историю звуковой стороны, материи слова невозможно, закрывая глаза на законы звуковых изменений. Без внимания к формальной стороне, без постулата непреложности фонетических законов нет научной этимологии. Действительно, выявление семантической вариативности родственных слов пока не дало результатов, скольнибудь равноценных фонетическим законам. Фонетический закон можно выразить при помощи следующей формулы: L(a> b)/РТ. Звук (а) регулярно переходит в другой звук (b) в строго определенных позициях (Р) в данном языке (L) на данном этапе его развития (Т). Непреложность фонетических законов заключается в том, что соответствующим изменениям подвергаются все слова данного языка у всего коллектива говорящих на данном языке или диалекте. "Фонетический закон не может иметь действительных исключений, – учил Ф.Ф.Фортунатов, – и кажущиеся исключения представляют собой или действие другого фонетического закона, или нефонетическое изменение слов, или заимствование из другого языка или другого наречия того же языка"; иными словами, любые "исключения" свидетельствуют об изменении параметров Р, Т, L. Фонетические законы могут служить надежным аппаратом при решении
этимологических задач, и напротив, любые этимологические решения, противоречащие
известным фонетическим законам, останутся за рамками науки.
Так, в одном из докладов, представленных на международный съезд славистов,
предлагалась этимология рус. муж и ящер: муж < mąžь < mąšь < *monъšь <
< *monušь, ящер Одним из наиболее точных критериев относительной хронологии языковых
процессов на основе фонетических законов может быть столкновение
позиций, обусловливающих различные процессы. Так, сопоставление ст.-слав.
отьць отьче отьчь с праформами *ătĭkăs *ătĭke *ătĭkăis убедительно
показывает, что третья палатализация моложе первой, моложе йотации:
Тррр < Тр;Тррр < Tj.
С точки зрения современного состояния нашей науки, фонетический
закон есть закон синхронного функционирования, закон аллофонного варьирования
фонем в зависимости от определенных фонетических (позиционных)
условий. Известно, что такого рода варьирование осуществляется действительно
механически, непреложно предсказывается позицией и, как правило,
не замечается носителями данного языка. Так, например, в современном русском
литературном произношении варьирование k // е позиционно обусловлено (это эти): в позиции перед мягким согласным регулярно выступает закрытое k. Для того чтобы такое варьирование стало замеченным и осознанным,
должны быть нарушены параметры фонетического закона (L, Т, Р): позиция
варьирования должна стать позицией различения прежних аллофонов. Только
в этом случае автоматический и непреложный закон функционирования будет
"отменен", станет "историческим" законом звуковых изменений. Вот почему
фонетические законы, оставившие следы в истории языка, не могут оставаться
без исключений, будучи, однако, принципиально безысключительными
в эпоху своего функционирования. Лишь "отмененные" законы оставляют
след в истории языка. В самом деле, переход s> x или k> č в определенных
позициях – лишь первый этап звуковых изменений: s // х или k // č останутся
позиционными вариациями одной и той же фонемы, пока не наступит второй
этап, этап фонологизации прежних аллофонов.
Сущность фонологического (второго) этапа звуковых изменений и заключается
в превращения прежних позиционных вариаций в самостоятельные
фонемы путем выхода из состояния дополнительного распределения,
продиктованного прежним фонетическим законом функционирования. Фонетический
закон отменяется новым законом и дальнейшим конвергентнодивергентным
процессом.
Так, праславянская дивергенция k → k ÷ č, начатая как фонетический
процесс, породивший позиционные аллофоны k // č , становится фонологической в результате нового фонетического закона (ē> ã)/č, отменившего
старый закон. Прежние аллофоны стали самостоятельными фонемами. Дивергенция
k → k ÷ č оказалась тесно связанной с конвергенцией ã х ē → а,
ср. рус. крика – кричать (kričati < *krikēti). В истории восточнославянских языков дальнейший процесс фонологизации новой оппозиции (k : č ) связан
с конвергенцией č1 х tj → č , ср. рус. свет – свеча.
Следующий этап звуковых изменений – морфонологизация. Если первый
этап (тип) изменений зависит не от слов и форм, но лишь от фонетических
позиций, а второй освобождает прежние аллофоны от позиционной зависимости,
то третий усиливает влияние на фонему слов и форм, что и подводилось
младограмматиками под действие аналогии. Аналогии могут подвергаться
лишь самостоятельные фонемы, а не аллофоны, не позиционные вариации.
Это – продолжение процесса фонологизации, усиление новой фонологической
оппозиции, увеличение числа позиций релевантности для ее членов.
Здесь растет число исключений из прежнего фонетического закона. Морфологизация
х как форманта места, множ. (женахъ, селахъ) стала возможна лишь
после появления фонетическим путем таких форм, как костьхъ, сынъхъ, как
продолжение фонологизации новой оппозиции (s: x), ср. рус. о нас, о селах.
Последовательное различение характера звуковых изменений (фонетический
закон синхронного функционирования, фонологизация аллофонного
варьирования, морфонологизация результатов фонологических изменений)
позволяет избежать недоразумений и ошибочных решений в этимологии. Для
каждого типа (этапа) звукового изменения существует свой ключ, свой методический
прием решения, и не может быть единого ключа для всех типов:
для первого – фонетический закон младограмматиков, для второго – формулы
конвергентно-дивергентных процессов Е.Д.Поливанова, для третьего – анализ
динамики морфологических оппозиций.
Следует различать еще один тип (этап) звуковых изменений, социализацию:
языковые инновации могут быть приняты, либо отвергнуты языковым
коллективом. Это он отбирает из нескольких вариантов возможного произношения
того или иного слова наиболее подходящий, наиболее престижный.
Здесь, таким образом, действуют законы социолингвистики.
К сфере социолингвистики относится и выявление общих закономерностей
развития языка в их связи с развитием общества. Итак, мы можем теперь
на новом витке вернуться к задаче, которую поставил П.А.Лавровский в своей
книге. Эта задача, напомним, заключалась в том, чтобы, исследуя коренное
значение терминов родства, найти "основную идею, какую соединял древнейший
человек с разными степенями родственности", а значит, и подойти
к описанию свойств первоначальной семьи. По поводу "основной идеи" сказано
уже достаточно: ее поиск, с одной стороны, представляет собой едва ли
не самое интересное занятие для этимолога, но с другой стороны, сопряжен
с целым рядом проблем, учет которых требует от исследователя глубокой
научной проницательности, касающейся самых разных областей. По словам
X. Касареса, "этимолог, каким бы скромным ни было поле его деятельности,
даже если он намерен заниматься только одним языком, должен свободно
ориентироваться в словарном запасе родственных языков и их диалектов; он
должен знать историческую грамматику каждого из этих языков, их фонетические
особенности на разных этапах развития, отношение всей семьи языков
к их языку-основе; он должен уметь локализовать в пространстве и времени
взаимодействие и культурные связи народов, носителей этих языков". Этимолог,
кроме того, должен понимать, что "нельзя вливать старое вино в новые
мехи", что значения не стоят на месте, что, наконец, сами отношения между
означающим и означаемым могут быть различными, а потому и само значение
может иметь разную структуру, соотносясь с разными этапами развития
человеческого мышления и разными формами строения сознания.
Мы уже показали, насколько трудно "заглянуть" в доисторическую эпоху.
Но попытки это сделать все же могут быть весьма полезными. Так, наука
о звуковой стороне языка уже давно с достаточным основанием изучает
явления праязыковые. Вот слова, сказанные по этому поводу В.К.Поржезинским
еще в начале XX в.: "...раз сравнительный метод дает точные выводы
относительно исторических в тесном смысле этого термина периодов существования
того или другого языка, такого же характера данные, добытые
при правильном пользовании сравнительным методом и относительно эпох
доисторических". Так, уже в середине XX в. удалось реконструировать
историю фонологической системы праславянского языка. Что касается
науки о значениях, то она здесь чуть-чуть запоздала. Но и в области семантики
за прошедшее столетие было сделано много открытий, касающихся
исследования структуры значения на разных этапах его развития. Наконец,
вполне обособилась и обрела свой концептуально-методологический аппарат
диахроническая социолингвистика.
Все это говорит о том, что исследование коренного значения, проведенное
при помощи строгих научных методов, может быть не только вполне
оправданным, но и совершенно необходимым способом изучения древнейшей
культуры. Здесь уместно привести еще одно высказывание О.Шрадера, ничуть
не противоречащее тем его словам, которые мы приводили выше. "Этимологические
исследования, имеющие своею целью восстановление индогерманского
словаря, довольствуются почти исключительно тем, чтобы отыскать первоначальную
грамматическую форму данного ряда слов, почти всегда лишь слегка
касаясь вопроса о первоначальном значении этих слов. Но каждый
согласится, что для истории культуры вся важность дела состоит именно
в определении значения слов".
Итак, посмотрим, что может дать такое исследование для решения задач,
поставленных П.А.Лавровским. "Обозначения отец, ребенок, брат, сестра –
не какие-то лишь почетные звания, – писал еще Ф.Энгельс, – а звания,
которые влекут за собой вполне определенные, весьма серьезные обстоятельства,
совокупность которых составляет существенную часть общественного
строя". "Взгляд на родственные называния способен вести к заключениям
и о доисторической жизни не только одних славян, но и всего племени арийского
", – считал П.А.Лавровский, как мы видим, не без существенных
оснований. Мы не можем обойтись здесь без еще одной цитаты, имеющей
к обсуждаемым проблемам самое близкое отношение. "Взять хотя бы, – пишет
О.Н.Трубачев, – один такой игнорируемый факт, что общим культурным
переживанием глубокой древности оказывается лексика примитивного культа
предков, неожиданно объединяющая древнейших славян и древнейших
латинян (народные русские, украинские, белорусские называния призраков
и духов умершей родни – манá, ман, манъя и латинское manēs 'духи предков').
Эта культурная общность уходит в те далекие тысячелетия, когда у наших
предков и в мыслях не могло быть ничего похожего на верховного бога Юпитеpa
с его многочисленным блудливым семейством, и совсем другие, архаичные
представления о земле и небе владели душами людей. Я лишен возможности
развертывать здесь дальнейшие факты и аргументы моей любимой науки – сравнительного
языкознания, – но именно она позволяет – через реликты
языка и мышления – заглянуть в умы и души древних людей тех отдаленнейших
эпох, когда пасует порой почтенная археология, а письменность еще
и не зарождалась".
Специфика отношений между обществом и языком древнейшего этапа
в истории человечества наиболее полно проявляется в специфике социалемы
(общности людей, говорящих на одном языке). Первобытная община вела
присваивающее хозяйство, при котором наиболее эффективны небольшие
родовые коллективы, изолированные друг от друга более или менее значительной
территорией. Социальное давление на язык осуществлялось путем
приведения объема социалемы в определенное соответствие с оптимально
допустимым объемом социума, изолированного коллектива, не превышавшего
нескольких десятков человек. Социальное взаимодействие на раннем
этапе могло охватывать лишь небольшой коллектив людей, объединенных
родственными отношениями, и не распространялось первоначально на соседние
коллективы. Отсутствие необходимости в обмене, а значит, и товарной
продукции исключало необходимость контакта, социального и языкового
взаимодействия между отдельными общинами. Примитивное собирательство
ограничивало и оптимальный предел жизненной территории, плотность населения,
определяло расстояния между отдельными коллективами собирателей,
охотников или рыболовов. Ограниченность объема социалемы небольшим
языковым коллективом, совпадающим с объемом социума, обусловливала
ограниченность социальной функции языка: он употреблялся лишь в бытовой
сфере, совпадавшей первоначально со сферой производственной. Отсутствие
профессиональной дифференциации внутри столь малочисленной общины
было связано с отсутствием профессиональной дифференциации языка.
Если отношения родства первоначально не осознаются, то при усложнении
строения деятельности коллектива эти отношения, в соответствии
с механизмами, которые мы рассмотрели выше, ложатся в основу самосознания
людей и максимально дифференцируются: появляется весьма жесткая
структура племени, поддерживаемая тотемизмом, культом предков и системой
всевозможных запретов (ср., например, запрет на произнесение братом имени
сестры, зятем имени тещи, как и наоборот). Обилие названий для отношений
родства связано с их осознанием, а значит, и с важностью их дифференциации для жизни коллектива (рода). Наиболее значимой эта дифференциация
становится при переходе к от присваивающего к производящему хозяйству.
Семья, будучи элементарным социумом, чутко реагирует на изменения
типа хозяйства. Социальные функции семьи, ее оптимальный объем
и характер взаимоотношений между ее членами, ее роль в речевом взаимодействии
и в механизме передачи языковых навыков в конечном счете
определяются развитием уровня производства, динамикой типов хозяйствования.
Если при сельском хозяйстве и мануфактурном производстве
основной минимальной хозяйственно-экономической единицей становится
именно семья, совокупность людей, объединенных отношениями родства
и свойства, то в условиях промышленного производства основной такой
единицей становится хозяйственное предприятие, объединяющее людей исключительно
производственными (не родовыми) связями. Семья теряет свои
хозяйственно-производственные функции. В результате начинает разрушаться
прежняя система родства, требовавшая строго различать, например, дядю
по отцу и дядю по матери, тетю по отцу и тетю по матери, родителей
жены и родителей мужа, родственников и свойственников и т.д. Забываются
значения таких слов, как (в)уй, деверь, сват, свекор, свестъ, свояк,
сноха, стрый (строй), ятровъ и др. Эта общая закономерность, заключающаяся
в постепенном ослаблении родовых связей и исчезновении терминов
родства, относится к наиболее очевидным; по ходу дела отмечает ее
и П.А.Лавровский: "чем сильнее, – говорит он, – проникают в народ начала
новой жизни, неразлучной с общительностью, враждебною патриархально
родовой замкнутости, тем, естественно, необходимее ослабление широких
уз родства и ограничение их лишь тесным кругом ближайших родичей,
а с этим и неизбежнее забвение старого обилия названий, потерявших уже
практическую силу".
Несмотря на данное автором в начале книги обещание воздерживаться
от общих выводов и дать прежде всего по возможности наиболее полное описание
самих терминов родства, мы все же находим в ней некоторые весьма
интересные обобщения. Различая названия родства (в основе которых лежат
представления о кровной связи) и свойства (в основе которых – представления
об отношениях между членами чужих семей, ставших родственными
в результате брака), П.А.Лавровский отмечает неравномерность их "забвения
" у славян западных и восточных: у западных славян, и особенно у поляков,
потеря отразилась в основном на названиях свойства, а у русских – в названиях
родства. "Когда бы, впрочем, ни исчезли термины свойства в русском
простонародье, но то остается для нас несомненным, что свойственное родство
удерживается в нем гораздо крепче, что не может не вести к заключению
о предпочтении его в понятиях народа перед кровным родством. Обратное
явление встречаем у славян западных, чешских и польских". Объяснение
этой противоположности, данное П.А.Лавровским, вкратце сводится к вскрытию
взаимосвязей между системами родственных / свойственных отношений
и общими социально-культурными различиями западных и восточных славян
(православие способствовало укреплению отношений свойства, раннее
выделение сословий – укреплению рода, и т.д.).
Что касается отдельных этимологии, то весьма многое у Лавровского
вполне соответствует современным научным данным. Здесь нет нужды
в подробном анализе конкретных решений Лавровского, так как у заинтересованного
читателя есть масса возможностей их оценить, сравнив, например,
с данными этимологических словарей. Поэтому мы вполне можем ограничиться
лишь парой примеров.
Слово сноха в словаре М.Фасмера связывается с праслав. *snъxa; отмечается
родство с др.-инд. snusā "жена сына", греч. νυός "сноха", лат. nurus,
арм. пи и др.; в дополнении О.Н.Трубачева читаем: связано с и.-е. *sneụ – "вязать", откуда и русск. сновать, поэтому нем. Schnur "бечевка" тождественно этимологически нем. Schnur "сноха". Слово строй у М.Фасмера
связывается с праслав. *stryjь; отмечается родство с лит. strūjus "дед", др.-ирл.
sruith "старый, почтенный" и др.; далее сравнивается с лат. patruus "брат отца,
дядя" и т.д.; отмечается наличие имени собственного Строй, откуда фамилия Строев.
Книга П.А.Лавровского, которая сейчас в руках у читателя, в течение
долгого времени оставалась единственным и уникальным источником сведений
о славянских называниях родства. Здесь впервые было дано наиболее
полное и систематическое их описание "под руководством строгих и точных
правил" науки, здесь была воплощена и одна из ранних и наиболее удачных
попыток раскрытия истории значений слов и установления связи ее с историей
народа. Будучи издана в середине XIX в., эта книга уже давным-давно
стала библиографической редкостью. Между тем, потребность в ознакомлении
с ней среди нынешних исследователей весьма высока, и связана она
далеко не только с исторической ее ценностью.
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||
