Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка Изд. стереотип.

Оглавление

Предисловие к первому изданию

Рубеж тысячелетий, соединяющий "начала и концы", "итоги" и "кануны", всегда – период философской рефлексии, стремления осмыслить достижения современной науки и определить ее перспективы. Процессы, происходящие в лингвистике, доказывают неизбежное перемещение фокуса общественного внимания с естественных наук на науки о человеке, среди которых на первом месте оказывается лингвистика, изучающая "средостение человеческой сути – язык" [Кибрик 1995: 219].

Вместе с тем сам объект описания все больше утрачивает определенность: "Лингвистика – изучение языка, но мы не обладаем априорным знанием относительно того, что есть язык, и потому нам неясен сам предмет лингвистики" [Левин 1990: 342]. Понимание языка как energeia, "дома Духа" (М.Хайдеггер), "акта творчества" (У.Эко) предполагает невозможность оставаться в пределах традиционной (детерминистской, статической, структуралистской, соссюровской etc.) парадигмы описания и неизбежную экспансию лингвистики не только в смежные области гуманитарного знания, но и в сферу естественных наук [Кубрякова 1995; Алпатов 1995; Руденко, Прокопенко 1995; Фрумкина 1995 и др.]. С другой стороны, мы наблюдаем встречное движение: лингвистические понятия и модели все чаще используются в естествознании (генетике и биологии, в физике) [Якобсон 1996; Дубнищева 1997].

Рассуждая о перспективах развития науки нового времени, В.И.Вернадский писал: "Рост научного знания двадцатого столетия быстро стирает грани между отдельными науками. Мы все больше специализируемся не по наукам, а по проблемам". Наука и искусство сегодня предстают перед нами как две стороны культуры, коррелирующие друг с другом по определенным темам, обогащающие друг друга и вместе идущие все глубже и глубже (Б.Раушенбах).

В современной науке все отчетливее выступает тенденция к применению единого синергетического подхода ко всему живому, неживому, социальному. В 1982 г. известный немецкий физик, один из корифеев синергетики, Г.Хакен сказал: "Информацию, перегруженную огромным количеством деталей, затемняющих существо дела, необходимо сжать, превратив в небольшое количество законов, концепций, идей. Синергетику можно рассматривать как одну из таких попыток" [Цит по: Дубнищева 1997: 11].

Сегодня синергетика претендует на статус не просто науки, но и философии, "мировидения" XXI века. Такие понятия, как порядок и хаос, предсказуемость и случайность, равновесные и неравновесные системы, энергия, время, взрыв, резонанс, позиция наблюдателя, можно считать "метатемами" науки (по Дж.Холтону).

В центре всех синергетических моделей находится человек (антропный принцип является одним из базовых для новой науки). Синергетика, осмысленная в плане познавательной деятельности субъекта, выступает как позитивная эвристика: это способ увидеть старые проблемы в новом свете, проинтерпретировать или переинтерпретировать известные феномены.

Проблема эволюции языка вообще (и поэтического языка в частности) имеет весьма солидный возраст. Синергетика вписывает эту конкретную проблему в общий процесс глобальной эволюции, опирающийся на идеи многовариантности путей развития, существования "развилок" и "тупиков", случайностей, стрелы времени и ускорения времени, парадоксальным образом открывает для лингвиста новые "территории", обнаруживает новую реальность: "Чем более общим является описание, чем больше закономерных связей и отношений между фактами оно обнаруживает, тем в большей степени оно является объяснением" [Шатуновский 1996: 9].

"В лингвистике новой реальностью становится новая интерпретация фактов": "статус существования выделяемого объекта может определяться теорией данного объекта, причем теория о нем может быть частично продуктом деятельности с ним" – это "крамольное" с точки зрения классической методологии утверждение вполне справедливо в рамках синергетической парадигмы [Кубрякова 1995: 163].

Мы полностью отдаем себе отчет в том, что интертекст, как мы предлагаем его понимать, есть некоторая модель, имеющая ценность лишь в силу своей эффективности как инструмента познания сложного феномена, недоступного непосредственному наблюдению [Налимов 1997: 59; Фрумкина 1995: 106].

Заканчивая первую главу книги "Вероятностная теория языка", В.В.Налимов заметил: "Мы хотели бы попросить читателей не возмущаться некоторой зыбкостью всей системы рассуждений. Язык – слишком сложный организм... Его описание не укладывается в простые логические схемы, а в то же время мы ничего не умеем описывать, не прибегая к логическим построениям. На сложный узор мы набрасываем грубую сеть своих построений. Сеть, конечно, можно сколь угодно усложнять, но не потеряется ли отчетливость суждений?" [Налимов 1989: 64].

Чрезвычайная сложность стоящей перед нами задачи связана еще и с тем, что, выстраивая общую модель интертекста как реальности, применимую к разным областям, участкам этой самой реальности, мы ограничиваемся преимущественно материалом поэзии. Впрочем, понимание языка как творчества, духовной деятельности, выраженное в известном тезисе М.Хайдеггера "Сущность речи должна быть понята из сущности поэзии", обусловливает закономерность такой редукции. "Стихотворная форма речи создает возможность для творческого субъекта вступить в диалогические отношения непосредственно с языком, и в этом процессе совершается в буквальном смысле открытие языка, его возможностей" [Ревзина 1998: 16] (подчеркнуто нами. – Н.К.).

Автор благодарен коллегам – профессорам О.Г.Ревзиной, Н.А.Николиной, Н.А.Купиной, Б.И.Осипову, М.С.Штерн, доцентам М.П.Одинцовой, О.С.Иссерс, Н.В.Орловой, взявшим на себя труд познакомиться с работой в целом или отдельными ее фрагментами и высказать свои замечания.

Особая признательность – доктору физико-математических наук профессору А.К.Гуцу, который поддержал автора в его попытке захвата чужих территорий – освоения проблематики и методологии естественных наук.

Три кита современной филологии. Предисловие к третьему изданию

Эта книга писалась в 1997–1999 гг., и время, прошедшее с тех пор, дает повод для размышлений. В период ее создания количество работ, посвященных перспективам применения синергетики в филологии, можно было перечислить по пальцам одной руки, а рассуждения об энергии интертекста выглядели и вовсе крамольными, поэтому автору пришлось немало потрудиться, чтобы вписать их в "традиционный" научный контекст, а некоторые "несвоевременные мысли" и вовсе высказывать эвфемистически. Первые выступления с синергетическими идеями на лингвистических конференциях, как правило, вызывали колкие вопросы типа "А разве это лингвистика?", содержащие в себе скрытое утверждение противоположного. Сегодня многое изменилось, и практически любая лингвистическая публикация непременно содержит одно из двух магических слов: синергетика или когнитивистика, которые становятся своего рода маркером принадлежности к современной научной парадигме и паролем избранного лингвистического сообщества, что как нельзя лучше доказывает справедливость вынесенного в эпиграф высказывания нобелевского лауреата, основателя эволюционной эпистемологии Конрада Лоренца.

Что стоит за этими понятиями, есть ли у каждого из них своя, особая область применения, тем более что нередко в конкретных исследованиях они оказываются вполне взаимозаменимы и дело лишь в специальной терминологии: когниция, концепт, категоризация, концептуализация, ментальная репрезентация, фрейм, стереотип – или нелинейность, открытость, динамизм, бифуркация, аттрактор etc?

Прежде всего, и та и другая область исследования представляют собой междисциплинарные направления, "зонтообразные" науки. И та и другая нередко характеризуются как особый подход, новое мировидение, познавательная модель, а не как собственно теория. Именно поэтому нам не кажется корректным появившийся в последнее время термин лингвосинергетика, равно как невозможно говорить о математической или физической синергетике: все это – применение синергетики как научной парадигмы и соответствующего метаязыка в физике, математике, лингвистике, социологии, экологии, медицине etc.

Человек в двух его ипостасях – как наблюдатель и как наблюдаемое явление – оказывается фокусом сопряжения этих наук. В работе "Классический и неклассический идеалы рациональности", увидевшей свет в 1984 г., М.К.Мамардашвили писал: "Скрещение разных проблем и разных наук привело к перекрестку, где возникла острейшая необходимость более или менее точного определения понятия наблюдения, хотя бы настолько точного, чтобы оно по своей точности и прояснительности приближалось к точности математических и физических понятий".

Классическая (ортодоксальная) когнитивистика рассматривает квазилокальные системы, которые не соприкасаются или детерминированно соприкасаются с окружающей средой, онтологической базой когнитивизма является допущение о том, что все свойства внешнего мира могут быть установлены и заданы в качестве предусловий когнитивной деятельности. Такие системы имеют собственный вектор времени, соизмеримый с вектором времени наблюдателя, наблюдатель может анализировать момент зарождения процесса, динамику его развития, результат. Недаром когнитивистика использует компьютерную метафору: мозг как некий механизм "внутренней переработки" информации. При этом допускается, что при изучении когнитивных структур и процессов можно сознательно отвлечься от внешней среды – "воздействующих на них эмоциональных, культурологических и исторических факторов" [Краткий словарь когнитивных терминов 1996: 60], хотя и признается, что такая процедура носит методологически временный характер. Когнитивный структурализм постулирует закрытость нервной системы индивида, которая не имеет дела с репрезентациями внешней среды – ее операции обусловлены только внутренней динамикой, необходимостью структурных изменений, направленных на собственное сохранение. Направление взгляда "когнитивного наблюдателя" – интровертивно: человек изучается как система переработки информации, а его поведение описывается в терминах внутренних состояний организма.

Модульный подход в лингвистике связан с традициями генеративной грамматики Хомского и предполагает, что язык обособляется от остальных систем познания в когнитивной сфере и рассматривается как самостоятельный модуль (автономная субсистема) [Краткий словарь когнитивных терминов 1996]. Когнитивный метод в его наиболее раннем варианте описывает языковые системы с помощью линейных уравнений с пошаговым решением по определенному алгоритму – сравни понятие программы, подпрограммы, процедур в процедурной семантике Т.Винограда.

Синергетика изучает процессы, протекающие в открытых нелинейных неравновесных системах, а раз так, то стрела времени необходимо включается в синергетическое описание. В синергетике нет понятия абсолютного начала и конца: все зависит от точки отсчета, соотнесенной с позицией наблюдателя во времени: то, что было концом некоторого этапа, осознается как момент бифуркации, преддетерминирующий начало следующего процесса. Синергетика рассматривает эволюцию когнитивных систем в "большом времени". Когнитивистика изучает реальный ход реальных процессов, траектория развития события в когнитивистике детерминирована начальными условиями. В синергетике исследуется спектр возможных путей, различные сценарии развития события в зависимости от разного типа аттракторов, определяющих в самом общем виде направление эволюции. "В этой эволюционной игре ничто не предопределено, кроме самых общих правил этой игры" [Князева, Курдюмов 2002: 66].

Если обратиться к процессам, происходящим в языке, то можно заметить следующее. Когда мы изучаем язык как модуль в ряду других когнитивных модулей или отдельные языковые подсистемы как модули, мы можем воспользоваться когнитивными методами – если мы стремимся проследить варианты поведения данного модуля в зависимости от различных начальных условий, складывающихся в языке как открытой среде, мы вступаем в область синергетических закономерностей. "В процесс наблюдения вовлекается синергетический наблюдатель, обладающий, помимо прочего, особой исторической оптикой, позволяющей включить в рассмотрение культурно-историческое измерение события – акта наблюдения, располагая событие как длящийся нелокальный процесс уже не в физическом, но историческом, или мыслимом виртуальном временном многообразии" [Аршинов, Буданов 2002: 69].

Весьма симптоматично, что новый, динамический подход в когнитивной науке, связываемый с именами Ф.Варелы, Э.Томпсона, Э.Рош, защищает положение о том, что мозг не сводим ни к какому компьютеру и что в ходе процессов познания продуцируются непредсказуемые, эмерджентные качества систем. Познавательный акт расширяется в некоторую ситуацию – для представителей современного варианта когнитивизма (коннекционизма) когнитивна любая интеракция организма со средой. При таком подходе квазилокальная когнитивная система размыкается и становится принципиально нелинейной, нестабильной. Вступают в силу законы синергетики: в описание вводятся понятия вероятности, случайности, "памяти о прошлом" и "памяти о будущем". Память не рассматривается больше как нечто, преимущественно хранимое в символической форме в голове, – она "разлита" в окружении (ср. идеи гештальтпсихологии Курта Левина). Но ведь именно современная синергетика провозгласила так называемые немарковские процессы, или процессы с памятью, в качестве новой парадигмы: память о прошлом представляет собой информацию, записанную в определенных структурах. "Возникает фактор воздействия, обусловленный прошлым. Он меняет взаимодействия в системе и в принципе может доминировать над диссипацией структур. Другими словами, процессами развития управляет не только внешнее воздействие, но и память" [Азроянц, Харитонов, Шелепин 1999: 98]. Наконец, современная когнитивистика говорит об инактивированном познании, по мнению Ф.Варелы, мир может быть охарактеризован не посредством атрибутов, но посредством потенций, которые инактивируются в когнитивной деятельности. А признание активности творческого субъекта всегда было краеугольным положением синергетики: "Не только познающий познает мир, но и процесс познания формирует познающего, придает конфигурации его когнитивной активности" [Князева, Курдюмов 2002: 190]. Так когнитивная парадигма смыкается с синергетическим мировидением, формируя новую эпистему.

Вернемся к началу наших рассуждений. Если сегодня каждое серьезное лингвистическое (или даже филологическое) исследование начинается с самоидентификации по отношению к изложенным подходам (будь то работы Д.С.Лихачева, В.Н.Телия, Н.Д.Арутюновой, Р.М.Фрумкиной, Н.Е.Сулименко, В.А.Пищальниковой, Г.Г.Москальчук, К.Э.Штайн, Н.Ф.Алефиренко и т.д.), то далее неизменно следует экскурс в классическую лингвистику. И.А.Бодуэн де Куртене, В.Гумбольдт, Э.Бенвенист, Э.Сепир, А.А.Потебня, Ю.Н.Тынянов, Е.Д.Поливанов, Л.В.Щерба, А.Ф.Лосев – у всех можно найти вполне современные идеи. Многие из них, будучи впервые высказаны, были подвергнуты жесткой критике и, оказавшись на периферии научного контекста, не создали научной парадигмы, не нашли широкого отклика.

Здесь проявляется один из синергетических законов: новое знание вырастает на почве предыдущих исторических стилей научного мышления и, будучи соотнесено с наукой как информационной средой, резонансно высвечивает некоторые неявные связи и положения.

Когнитивистика, обращенная вглубь и исследующая процессы обработки знания, синергетика, анализирующая взаимодействие системы и среды и эволюцию открытых нелинейных систем, и классическая филология – вот те "три кита", на которых, на наш взгляд, покоится современная лингвистическая наука и которые определяют пафос предлагаемой читателю книги.

Введение. У истоков теории интертекстуальности

Принято считать, что теория интертекстуальности вышла из трех основных источников: полифонического литературоведения М.Бахтина, учения о пародии Ю.Тынянова и теории анаграмм Ф.де Соссюра [Ямпольский 1993: 32; Руднев 1997: 114]. Этот перечень представляется нам в принципе верным, но далеко не полным. В сущности, здесь, как и в самом интертексте, "все" связано со "всем", и можно лишь гипотетически мыслить некий Первый Текст, из которого возник интертекст ("В начале было Слово"), или Первого Ученого, исследовавшего этот объект.

Однако достаточно очевидно, что, хотя сам термин интертекст появился во французском постструктурализме, он генетически связан именно с русской лингвистической традицией. Показательно, что статья Ю.Кристевой, в которой впервые употреблен новый термин, называлась "Бахтин, слово, диалог и роман" (1967), а прототекст, ставший объектом филологической рефлексии, – статья М.Бахтина "Проблемы содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве" – написана в 1924 г.

Вместе с тем эта ранняя работа М.Бахтина появилась как реакция на теорию формальной школы, которая – в свою очередь – отталкивалась от психологического языкознания Потебни.

Развитие научных идей является лучшим доказательством универсальности законов эволюции, выведенных Ю.Н.Тыняновым для литературы, но справедливых для любой области знания: развитие – это "борьба и смена", скачок и смещение. Таким образом, все зависит от выбора "точки отсчета", от положения фигуры наблюдателя, ибо "спуск в основания" (по выражению Гегеля) может продолжаться бесконечно.

Начнем с работ А.А.Потебни и А.Н.Веселовского, оказавших непосредственное влияние не только на последующую филологическую науку, но и на метапоэтику акмеизма. Центральная проблема сформулирована в заглавии фундаментального труда А.А.Потебни "Мысль и язык". Развивая тезис В.Гумбольдта о том, что язык не "дело", а "деятельность", не ergon, a energeia – "вечно повторяющееся усилие духа сделать членораздельный звук выражением мысли", Потебня прослеживает, как человек познает мир с помощью языка [Потебня 1976: 56].

По Потебне, поэзия есть определенный способ мышления, духовная деятельность, цель которой – "преобразование мысли посредством конкретного образа": создавая образ, художник не воплощает готовую идею, а, наоборот, идея "рождается" в образе и не может быть извлечена из него и сформулирована иными средствами [Потебня 1976: 333]. Поэтический образ – "постоянное сказуемое к переменным подлежащим" [Потебня 1976: 484]. "Поэтический образ, каждый раз когда воспринимается и оживляется понимающим, говорит ему нечто иное и большее, чем то, что в нем непосредственно заключено", – утверждал А.Потебня [Потебня 1990: 141] (курсив наш. – Н.К.).

Почти одновременно с А.А.Потебней создает свою "историческую поэтику" А.Н.Веселовский. Как нам кажется, это одно из тех имен, которые современной филологии еще предстоит "переоткрыть". "Главный результат моего обозрения, которым я особенно дорожу, – признавался он, – важен для истории поэтического творчества". ..."Всякий поэт, Шекспир или кто другой, вступает в область готового поэтического слова, он связан интересом к известным сюжетам, он входит в колею поэтической моды, наконец, он является в такую пору, когда развит тот или другой поэтический род. Чтоб определить степень его личного почина, мы должны про следить наперед историю того, чем он орудует в своем творчестве" [Веселовский 1989: 17].

История литературы, по Веселовскому, есть не что иное, как "история культуры", "история общественной мысли" – насколько созвучны эти идеи ученого современным представлениям об интегральной парадигме научного знания!

В концепции А.Н.Веселовского существует явственный парал лелизм между смысловой структурой художественного текста, механизмами человеческой памяти и культурной традиции. И художественное произведение, и человеческая память, и "память культуры" включают области, освещенные сознанием, актуальные и структурированные, и области, погруженные в темноту бессозна тельности, существующие скорее потенциально или в виде неких формальных элементов (слова, мотивы, поэтические формулы, сюжетные схемы и т.п.). Веселовский пишет о работе фантазии, которая не созидает свои образы из ничего, а воспроизводит их из глубины памяти, "памяти о личном прошлом либо об образах, создан ных фантазией других поэтов" [Веселовский 1959: 102].

Значение работ А.Н.Веселовского трудно переоценить: "после А.Н.Веселовского нельзя спрашивать, зачем литературоведению генезис? Это значит спрашивать: зачем литературоведению исторический метод?" [Фрейденберг 1997: 21].

Теоретики ОПОЯЗа неоднократно подчеркивали полемическую заостренность своих идей по отношению и к потебнианству, и к "этнографической школе", как называл метод А.Н.Веселовского В.Б.Шкловский (см. его статью "Искусство как прием"). Вместе с тем, если сопоставить идеи "формалистов" и Потебни, можно прийти к парадоксальному выводу: принципиальных разногласий между ними нет, происходит лишь изменение позиции наблюдателя по отношению к одному и тому же объекту – перенос внимания с содержания (Потебня) на форму (ОПОЯЗ) [Плотников 1923; Ларин 1974; Муратов 1990].

В полемическом запале В.Б.Шкловский предпочел "не заметить" некоторые мысли А.А.Потебни, почти дословно повторив их в своей работе. Ср. А.А.Потебня: "Поэтический образ неподвижен относительно к изменчивости содержания" [Потебня 1976: 393]. В.Б.Шкловский: "Образы почти неподвижны; от столетия к столетию, из края в край, от поэта к поэту текут они, не изменяясь" [Шкловский 1983: 10]. Правда, выводы в каждом случае разные: по Потебне, необходимо сосредоточить внимание на "изменчивости содержания", по Шкловскому – изучать новые приемы расположения и обработки словесного материала.

С течением времени формальное направление в значительной мере потеряло тот напор бескомпромиссного детерминизма, который ощущается в работах 20-х гг. Стилистика позднего Шкловского, определяющего литературу как движение "к вечности проявления человеческого духа", заставляет вспомнить скорее о Потебне [Шкловский 1983: 6].

Что же касается позиции Ю.Н.Тынянова, который вместе с В.Б.Шкловским, Л.П.Якубинским, P.O. Якобсоном, Е.Д.Поливановым, Б.М.Эйхенбаумом стоял у истоков формальной школы, то в ретроспективе она воспринимается как продолжение некоторых идей А.Потебни, во всяком случае его теория эволюции, определяющая литературу как динамическую речевую конструкцию, довольно далеко ушла от изучения "суммы приемов".

"Каждая система дана обязательно как эволюция, а с другой стороны, эволюция неизбежно носит системный характер" – эта методологическая установка Ю.Н.Тынянова легла в основу эпистемы Нового времени. Эволюционный процесс рассматривается Тыняновым как саморазвертывание некоторой изначальной сущности, самоорганизация системы: "требование непрерывной динамики и вызывает эволюцию" [Тынянов 1977: 261]. Само понятие эволюции, трактуемой как "смещение системы", взаимодействие тенденции к автоматизму и дезавтоматизации, "скачок", в сущности, предвосхищает современные теории порядка и хаоса, а определение конструктивного принципа, конструктивной функции элемента по отношению к системе вводит понятие точки отсчета – ключевое в современной теории относительности. Анализируя работы Ю.Н.Тынянова, современный исследователь может без труда обнаружить прототипы позднейших кибернетических и синергетических идей, все значение которых выясняется только сейчас [Марков 1988].

Если концепция Ю.Н.Тынянова в современной науке, на наш взгляд, не оценена в полной мере, то М.М.Бахтин – фигура почти культовая для философии и филологии XX века. Уже в ранней его работе, с изучения которой и началась теория интертекста во французской лингвистике, намечены основные идеи, развитые им в более поздних трудах и получившие окончательное оформление в записях последних лет жизни.

Если попытаться коротко сформулировать итог первой серьезной работы М.Бахтина ("Проблемы содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве", 1924), то он сводится к следующему: автор художественного произведения имеет дело не с действительностью вообще, но с уже оцененной и оформленной действительностью, причем в акте творчества "преднаходимым" является не только содержание, но и форма. Превращение отдельного художественного произведения в "предзнание", его "размыкание" есть условие его вхождения в историю и культуру [Бахтин 1975].

Позднее М.М.Бахтин создает теорию полифоничности, в свете которой рассматривает понятие "чужого слова". Логика мысли ученого такова: нет и не может быть изолированного высказывания (термин высказывание у Бахтина включает и речевое произведение), "ни одно высказывание не может быть ни первым, ни последним. Оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено" [Бахтин 1979: 340]. Отдельное слово рассматривается им как "аббревиатура высказывания", нейтральных, "ничьих" слов нет, "каждое слово пахнет контекстом и контекстами, в которых оно жило" [Бахтин 1975: 106].

При таком подходе неизбежно возникает вопрос о соотношении "данного" и "нового", коллективного и индивидуального, который, по Бахтину, решается следующим образом: ни одно высказывание в речевом общении не может повториться, "это всегда новое высказывание (хотя бы и цитата)" [Бахтин 1979: 286], поскольку, выражаясь языком современной теории референции, в нем изменены прагматические ориентиры субъекта, места и времени (я, здесь, сейчас). "За каждым текстом стоит система языка. В тексте ей соэтветствует все повторенное и воспроизведенное и повторимое и

воспроизводимое... (данность). Но одновременно каждый Текст (как высказывание) является чем-то индивидуальным, единственным и неповторимым, и в этом весь смысл его" [Бахтин 1979: 283]. "Все данное как бы создается заново в созданном, преображается в нем" [Бахтин 1979: 299].

Бахтин высказывает предположение, что, возможно, "одноголосое" слово является "негодным для подлинного творчества" и "всякий подлинно творческий голос может быть только вторым голосом в слове" [Бахтин 1979: 289]. Отсюда уже лишь шаг до постструктуралистских утверждений о том, что каждый текст – это новая ткань, сотканная из старых цитат, и "нет текста, кроме интертекста" (Шарль Гривель). Однако именно этот шаг М.М.Бахтин и не делает. Важнейшая категория эстетики М.Бахтина – Автор (и – соответственно – Читатель).

Уже в ранних работах Автор-творец определяется как "конститутивный момент художественной формы", а форма мыслится как "выражение активного, ценностного отношения авторатворца и воспринимающего (со-творяющего форму) к содержанию" [Бахтин 1975: 58–59]. Автор непременно стоит за любым диалогическим высказыванием, в котором он выражает себя, он "никогда не может отдать всего себя и все свое речевое произведение на полную и окончательную волю... адресатам... и всегда предполагает... какую-то высшую инстанцию ответного понимания" [Бахтин 1979: 306] (курсив наш. – Н.К.).

Именно в этом важнейшем пункте западные теории постструктурализма и постмодернизма (Ж.Деррида, М.Фуко, А.-Ж.Греймас, Р.Барт, Ж.Лакан, Ю.Кристева) принципиально расходятся с Бахтиным. Конкретное содержание понятий интертекст и интертекстуальность существенно варьирует в зависимости от теоретических и философско-методологических предпосылок, которыми руководствуется каждый ученый, однако объединяет всех полемическая направленность против выдвинутого структурализмом принципа конструктивного единства и упорядоченности как конечного идеального состояния, к которому моделирующая мысль стремится сквозь хаос эмпирического бытия [Гаспаров 1996: 32].

Представление о произведении как языковой конструкции, "конструировании" содержания сменяет принцип деконструкции, строгая иерархия смыслов уступает место их "взрыву", "рассеиванию", вместо объективных методов исследования провозглашается "творческая произвольность" прочтения и отсутствие всякого метода.

По мысли одного из теоретиков нового направления Ж.Деррида, принцип центрации, согласно которому субъект (человек) есть своеобразный смысловой центр Вселенной, через отношение которого и по отношению к которому определяется ценностная иерархия других объектов, должен уступить место принципу децентрации, статическая иерархия – динамической взаимообратимости. А поскольку все – история, культура, общество и сам человек, его сознание – может быть понято как Текст, то весь процесс коммуникации, по Деррида, сводится к бесконечным проекциям и ссылкам одного текста на другой и на все сразу, поскольку все вместе они являются частью "всеобщего Текста" [Косиков 1989; Ильин 1989].

Так возникает понятие интертекста, каноническую формулировку которого, как считается, дал Ролан Барт: "Каждый текст является интертекстом; другие тексты присутствуют в нем на разных уровнях в более или менее узнаваемых формах: тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры. Каждый текст представляет собой новую ткань, сотканную из старых цитат" [Барт 1989: 418]. Естественно, что при таком подходе Автор-Творец Бахтина уступает место скриптору Барта – "вечному переписчику", который может лишь "вечно подражать тому, что написано прежде и само писалось не впервые" [Барт 1989: 388]. Так философия постмодернизма приходит к важнейшему теоретическому постулату о смерти автора – безличной продуктивности художественного текста.

Таким образом, в постструктурализме снимается проблема заимствований и влияний, первичности и вторичности: через призму интертекста мир предстает как огромный Текст, в котором все когда-то уже было сказано, а новое возможно только по принципу калейдоскопа: смешение одних и тех же элементов дает новые комбинации [Ильин 1989: 196]. Текст превращается в "эхокамеру" (Р.Барт), "ансамбль пресуппозиций" (М.Риффатер), "мозаику цитат" (Ю.Кристева), "палимпсест" (Ж.Женетт), где каждое новое высказывание пишется поверх предыдущих.

Если геометрической метафорой теории Бахтина может служить философская спираль, то западные концепции интертекста заставляют вспомнить круг и шопенгауэровское "вечное возвращение".

"Само стремление занять позицию, диаметрально противоположную своим предшественникам, заключает в себе опасность повторения – в парадоксальной "обратной перспективе" – тех самых черт, на которые направлено острие критики... Императив деконструирования заменяет собой императив конструирования, оказываясь ... ничуть не лучше, если не хуже, старого режима в отношении жесткости и униформности", – замечает Б.М.Гаспаров, добавляя, что ученый новой формации находит в избранном предмете цитаты, субкоды и гетероглоссию с той же легкостью, с какой структуралисты находили инварианты и бинарные оппозиции [Гаспаров 1996: 35].

Впрочем, если отвлечься от крайностей западной теории интертекста, то следует признать, что динамическая модель отношений языковых объектов в большей мере соответствует современному этапу развития естественных и гуманитарных наук. О тексте как "генераторе смыслов", о необходимости изучать "механизмы смыслопорождения", о деривационных процессах в языке говорят сегодня почти все лингвисты, и в этой смене научной парадигмы немалая заслуга той "постмодернистской революции", которая произошла в филологии в 70-е гг.

Вместе с тем "долгую научную жизнь имеют те идеи, которые способны, сохраняя свои исходные положения, переживать динамическую трансформацию, эволюционировать вместе с окружающим их миром", – считает Ю.М.Лотман [Лотман 1996: 5]. Именно такую "динамическую трансформацию" претерпели, как нам представляется, взгляды самого Ю.М.Лотмана на художественный текст.

Ю.М.Лотман, который начинал со структуралистского подхода к феноменам сигнификации и коммуникации и до конца своей жизни не отказывался от структурного метода, этим методом все же не ограничился. Особенно показательна его монография "Внутри мыслящих миров: Человек – текст – семиосфера – история" (1990), написанная специально для лондонского издательства и опубликованная на русском языке в 1996 г. Основные положения "позднего Лотмана" таковы:

1. Литература, искусство, культура рассматриваются как семиотические системы, созданные человечеством. При этом "минимальной работающей семиотической структурой является не один искусственный изолированный язык или текст на таком языке, а параллельная пара взаимно-непереводимых, но, однако, связанных блоком перевода языков. Такой механизм является минимальной ячейкой генерирования новых сообщений. Он же – минимальная единица такого семиотического объекта, как культура" [Лотман 1996: 2–3].

2. Лотман вводит понятие семиосферы (по аналогии с биосферой Вернадского) – "синхронного семиотического пространства, заполняющего границы культуры и являющегося условием работы отдельных семиотических структур и, одновременно, их порождением" [Лотман 1996: 4]. При этом важно отметить, что все элементы семиосферы находятся в подвижном состоянии, "постоянно меняя формулы отношения друг к другу" [Лотман 1996:412].

3. Информация хранится и передается через тексты, которые выполняют 3 основные функции: передачи сообщения, генерации новых смыслов и конденсации культурной памяти.

4. Текст подобен "зерну, содержащему в себе программу будущего развития", он не является застывшей и неизменной величиной, но обладает внутренней не-до-конца-определенностью", которая под влиянием контактов с другими текстами создает смысловой потенциал для его интерпретации. Текст и Читатель выступают как собеседники в диалоге: Текст перестраивается по образцу аудитории, но и адресат подстраивается к миру Текста [Лотман 1996: 22].

Сказанного достаточно, чтобы увидеть, что Ю.Лотман органически соединяет идеи структуралистов с гумбольдтовскопотебнианско-бахтинской традицией. Можно сказать, что Лотман прочитывает Бахтина в контексте структуральной поэтики, и это прочтение дает весьма плодотворные результаты.

Ю.М.Лотман не пользуется терминами интертекст и интертекстуальность, однако нетрудно заметить, что понятия семиосферы, семиотического пространства, культурной памяти непосредственно связаны с проблематикой интертекстуальности.

Книга И.П.Смирнова "Порождение интертекста. (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б.Л.Пастернака)" долгое время являлась единственной опубликованной на русском языке работой, где интертекст выступал бы в качестве объекта исследования и центрального теоретического понятия. Однако любопытно, что собственно определения этого термина автор не дает, и можно только по отдельным замечаниям догадаться, что интертекст – два и более художественных произведения, объединенные знаками-показателями интертекстуальной связи [Смирнов 1985: 66]. Тогда, если следовать логике И.П.Смирнова, художественное произведение может "порождать" несколько интертекстов, ряды, парадигмы интертекстов.

Гораздо более важным и многократно определяемым в книге И.Смирнова является понятие интертекстуальности (метода интертекстуального анализа, интертекстуального прочтения произведения). Интертекстуальность – это свойство художественного произведения формировать свой собственный смысл (полностью или частично) посредством ссылки на другие тексты. Художественное произведение, по Смирнову, поддается как интер-, так и интратекстуальному прочтению.

Задачу своей работы автор видит в том, чтобы, используя математический аппарат, исчислить все вообще возможные с логической точки зрения отношения между произведениями – создать своего рода "интертекстуальную логику". В книге И.П.Смирнова лингвиста не может не привлечь стремление описать правила интертекстуального взаимодействия, однако кажется, что, хотя автор и говорит о порождении интертекста, он все же остается в рамках статической модели, рассматривающей текст как объект, а не как деятельность. Интересно, что в заключении книги И.Смирнов замечает, что, по его мнению, дальнейшее развитие интертекстуальной теории должно будет сомкнуться с теорией памяти. А это, на наш взгляд, неизбежно ведет к замене статической модели языка динамической, что и произошло в теории Б.М.Гаспарова.

Б.М.Гаспаров, как и Ю.М.Лотман, предпочитает обходиться без термина интертекст, хотя, по сути, работает именно в этой области. Если Ю.Лотман в большей степени семиолог и культуролог, для которого язык – один из (хотя и наиболее важный) семиотических объектов, то Б.Гаспаров выстраивает свою теорию именно как лингвистическую теорию деятельности. "Лингвистика языкового существования" – таков подзаголовок его книги "Язык. Память. Образ" (М., 1996).

Основной тезис Б.Гаспарова – "наша языковая деятельность осуществляется как непрерывный поток "цитации", черпаемой из конгломерата нашей языковой памяти" [Гаспаров 1996: 14] – внешне совпадает с высказываниями постмодернистов о тексте как цитатной мозаике (кстати, сам Гаспаров охотно и много ссылается на работы Ж.Лакана, Р.Барта, Ю.Кристевой). Однако цитация понимается им скорее в бахтинском смысле – как "чужое слово", чужое в том отношении, что уже когда-то кем-то сказано.

Стремясь упорядочить терминологию, Б.Гаспаров вводит понятие коммуникативного фрагмента – отрезков речи различной длины, которые хранятся, подобно номинативным единицам, в памяти говорящего и которыми он оперирует как готовыми блоками при создании и интерпретации высказываний. Коммуникативный фрагмент – "первичная, непосредственно заданная в сознании единица языковой деятельности", он обладает смысловой слитностью, коммуникативной заряженностью (способностью направлять течение коммуникации) и пластичностью [Гаспаров 1996: 122].

Очень близко к разрабатываемой нами теории интертекста коммуникативное пространство (фактура, ландшафт) Б.М.Гаспарова, в которое говорящие как бы погружаются в процессе коммуникативной деятельности: в коммуникативном пространстве "всплывают" прототипические образы, ситуации в их жанровом и эмоциональном своеобразии, возникают аналогии или прямые отсылки к прошлому языковому опыту. Коммуникативному пространству приписывается особенность фокусировать мысль говорящего, придавать ей большую определенность: один и тот же "фразовый контур" погружается каждый раз в иную среду, а значит, включается в иную сеть ассоциативных ходов, жанровых представлений и, следовательно, должен быть интерпретирован совершенно поразному. Как тут не вспомнить понятие конструктивного принципа Тынянова или размышления Бахтина о неповторимости высказывания в речевой цепи!

Важно, что Б.Гаспаров все время остается на почве языка: процесс смыслопорождения "индуцируется" языковым материалом, вращается вокруг наличного языкового произведения, от него исходит и к нему возвращается" [Гаспаров 1996: 320]. Осознание сообщения как законченного и целостного продукта как бы накладывает "герметическую рамку" на весь входящий в него смысловой материал, причем "внесение все новых элементов (смысла. – Я.К.) не размывает границы текста, а, напротив, увеличивает число и интенсивность ассоциативных связей внутри текста и тем самым утверждает его целостность". "Мотивный анализ" Б.Гаспарова представляет собой, по сути, изучение интертекстуальных "перекличек", рожденных самой языковой тканью художественного произведения.

Среди исследований самого последнего времени назовем также интереснейшие работы Н.А.Фатеевой [Фатеева 1997; Фатеева 1995], М.Б.Ямпольского [Ямпольский 1993], А.К.Жолковского [Жолковский 1994], к которым мы обращаемся при рассмотрении тех или иных конкретных вопросов.

Подведем итоги нашего короткого обзора. Очевидно, что возросший интерес к проблематике интертекста отражает общий подход к литературе как духовной деятельности, открытой, самоорганизующейся системе, состоящей из индивидуальных и неповторимых художественных произведений. И хотя изучение поэтической традиции, равно как и истории отдельных текстов, широко представлено в работах по поэтическому языку, нельзя не согласиться с тем, что интертекстуальный подход придал этим проблемам глобальность и широту [Ревзина 1998: 18]. А глобальность и широта неотделимы от "философии языка".

Даже краткий обзор философских работ здесь вряд ли возможен и уместен. Назовем лишь имена тех ученых, без которых сегодня немыслим разговор о языке как творчестве: М.Хайдеггер, Г.Гадамер, П.Риккер, М.Фуко, И.Пригожий, русские философы П.Флоренский, С.Булгаков, Г.Шпет, А.Лосев, М.Мамардашвили, В.Налимов, феноменологическое направление представлено работами Э.Гуссерля, Р.Ингардена, Н.Гартмана, Б.Ярхо, Б.Энгельгардта.

С другой стороны, построение общей теории интертекста невозможно без опоры на когнитивную науку, или когнитологию, – "зонтиковый" термин для объединения научных дисциплин, ставящих перед собой цель объяснить один из самых сложных феноменов природы: человеческое сознание и разум [Кубрякова, Панкрац и др. 1996: 58].

Из сказанного ясно, что при анализе отдельных аспектов общей теории мы будем постоянно обращаться и к исследованиям по теории коммуникации, когнитивной лингвистике, психолингвистике и библиопсихологии, феноменологии и герменевтике, трудам по психоанализу, наконец, по кибернетике, физике и синергетике, что соответствует интегративной научной парадигме современной науки.

Об авторе

Кузьмина Наталья Арнольдовна

Доктор филологических наук, профессор, заведующая кафедрой стилистики и языка массовых коммуникаций Омского государственного университета им. Ф. М. Достоевского. Автор 22 научных монографий и учебных пособий, в том числе книги «Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка» (М., URSS), а также более 200 статей по проблемам семиотики, философии языка, лингвокультурологии, художественной речи.