Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность Изд. стереотип.

Оглавление

Введение

Что узнает о себе читатель как языковая личность, пролистав эту книгу? Что у него в руках – стилистика? Или описание языкового строя? Может, это психология русского языка? А может быть, его история? Вероятно, это покажется странным, но читатель найдет здесь всего понемногу – и истории русского языка, и стилистики, и семантики; здесь затрагиваются вопросы интеллектуального развития личности в связи с языком и ее эмоциональные аспекты, т.е. духовность в широком смысле слова, вопросы межличностного общения и особенности русской грамматики. Соответственно на ее страницах встретятся ссылки помимо лингвистической на литературу по многим другим общественным наукам: истории, социологии, психологии, этнографии, философии, литературоведению и искусствознанию. Это не означает, что книга – ни о чем. Она о личности N ее языке, а в ней – в личности – сходятся интересы всех наук о человеке. Автор не сторонник непереходимости границ между социолингвистикой и психолингвистикой, между социальной психологией и изучением этнического самосознания и т.д. Языковая личность – вот та сквозная идея, которая, как показывает опыт ее анализа и описания, пронизывает и все аспекты изучения языка и одновременно разрушает границы между дисциплинами, изучающими человека, поскольку нельзя изучать человека вне его языка. Естественно, такой размах чреват опасностью дилетантской оценки и использования результатов других наук. Но автор полагает, что лучше заслужить упрек в дилетантизме, чем отгородиться от смежных с лингвистикой областей знания, делая вид, что их вообще не существует.

Впрочем, если бы во введении можно было рассказать о том, что узнает читатель из предлагаемой ему книги, незачем было бы писать книгу. Поэтому будет лучше и точнее сказать, чего в этой книге нет. Ведь языковая личность, как бы ее ни понимать, объект для лингвистики не новый: только в последнее время появилось несколько работ, заявляющих соответствующую проблематику. Однако научная традиция сложилась так, что изучение этого объекта пока остается мелкомасштабным; он рассматривается как бы с "птичьего полета", и исследователю удается разглядеть и зафиксировать в этом случае лишь самые общие черты, характеризующие человека как вид, как существо говорящее, как homo loquens. Есть три степени абстракции в лингвистическом подходе к языку. Язык можно представить в его отдельном проявлении в тексте (речи), и тогда конкретный язык будет "являться" лингвисту в многообразии текстов. Более высокая степень абстракции предполагает системную фиксацию языка в отвлечении и обобщении свойств конкретных текстов, и тогда лингвист имеет дело с некоторым данным (национальным) языком, противостоящим всему разнообразию других естественных языков, воплощающих разные системные организации, не похожие одна на другую. Этим занимается лингвистика языков. Наконец, существует высшая степень обобщения, подвластная лингвистике языка вообще, Языка "с большой буквы", когда во внимание принимается лишь типологически общее, универсальное, семиотически и антропологически значимое для всех языков или человеческого языка в целом. Вот на этой ступени абстракции лингвистике и удавалось до сих пор соединить изучение человека, пользующегося языком, с изучением свойств самого языка, что, таким образом, выливается в изучение языковой способности человека. Языковая личность при таком подходе, естественно, редуцируется и предстает как генетически обусловленная предрасположенность к созданию и манипулированию знаковыми системами, как "человеческий" коррелят Языка "с большой буквы". О национальной специфике самого языкового строя и национальной специфике его реализации в речи вопрос при этом подходе даже не возникает.

В книге Клода Ажежа, название которой так и можно перевести как "Человек говорящий", – три части, первая из которых ("О некоторых подходах в лингвистике, или Следы человеческого") посвящена как раз обсуждению вопросов "изначально записанной в генетическом коде" способности к речевой деятельности, рассмотренной на фоне единства "вида" (человека) и множественности человеческих языков. В качестве действующей модели, "лаборатории" проявления языковой способности, автор анализирует креольские языки, показывает далее типологические схождения и расхождения в языках мира при универсальной для всех них основе и дает затем характеристику письменной и устной речи в глубокой исторической перспективе. Во второй части, где речь идет о соотношении универсума, дискурса и общества, язык предстает прежде всего как объект семиотический, и знаковой трактовке подвергается как сам процесс коммуникации, так и его составляющие вплоть до грамматики и интонации. Говоря далее об отражении реальности в языке и его взаимодействии с логикой, автор сосредоточивается на характеристике порядка слов в языках мира и полемически заостряет и опровергает тезис о возможности прямого влияния особенностей социального устройства ("порядка мира") на порядок слов во фразе. Тем не менее, затрагивая вопрос о влиянии общества и выдающихся его представителей – "метров речи", "демиургов языка" – на язык, Ажеж подчеркивает наличие двух каналов для проведения такого влияния. Первый, который эксплуатируется "экологами" языка, является как бы внутренним и связан с его строем, эволюцией и традициями употребления. Используя этот канал, "арбитры языка" нормируют его. Другой целиком определяется задачами применения, функционирования языка в общественной жизни, в политической борьбе и не имеет ничего общего с его внутренним устройством (с.189–204). Здесь автор, как кажется, подменяет понятие Язык "с большой буквы", которым он оперировал до сих пор, понятием текст, речь, дискурс, приводя конкретные исторические примеры волюнтаристских решений по поводу использования или неиспользования того или иного языка в интересах определенной власти, или примеры особых глагольных и номинализованных конструкций, которые при переходе одной в другую способны "скрывать" прямой смысл, превращать явное утверждение в имплицитное, отвечая некоторой прагматической задаче.

Ближе всего к главной цели своего исследования – "человеку говорящему" – Клод Ажеж подходит в третьей части книги, названной "Теоретическая цель, или диалоговый человек", где вводится понятие "психосоциального выразителя" (enonceur psychosocial), которое, будучи погружено в язык, дает модель человека вместе с его языком. Модель строится на диалектическом взаимодействии двух сфер, двух областей – области принуждения, обязательного подчинения пользователя ("выразителя") языку и области "свободы", инициативы говорящего (с.240–241). Первая включает саму систему языка, условия общения, а также ряд постоянных факторов – "биолектальных" (возраст и пол), социолектальных (общественное положение, профессиональная принадлежность, образование, место рождения, образ жизни), символолектальных (отношение к языку), этнолектальных и политиколектальных. Возможности же для инициативы говорящих заложены в варьируемости языка, которая выливается в эволюционные изменения в течение длительных исторических периодов, в бессознательное коллективное творчество, ведущее к появлению креольских языков, или в сознательное индивидуальное творчество в случае неологических образований, поэтической деятельности и внесения планового начала в функционирование и развитие литературных языков.

Признавая безусловную важность, полезность и своевременность подходов к пониманию языковой личности, подобных охарактеризованному, приходится констатировать, что мы сталкиваемся здесь с типично редукционистской ее трактовкой, которая заключается в поиске и установлении предельно обобщенных, универсальных черт и характеристик, претендующих на объяснение языкового поведения – и личности, и общества – независимо от конкретной языковой структуры, реальности бытования языка и исторических путей его развития. В самом деле, если речь идет о порядке слов, то имеются в виду самые общие представления, на уровне SOV, SVO и т.п. (с.171); если затрагивается интонация, то это интонация радости вообще, горя вообще (с.115); глагольно-именная полярность и минимальное (бинарное) высказывание, рассматриваются как универсалии для любого языка (с.132), а так называемый закон "второго более тяжелого" (loi du second lourd – с.184), согласно которому в дейктических биномах рано или поздно, семо и авамо, там и сям и т.п. есть тенденция, независимо от языка, на второе место помещать слово с большим количеством слогов или стечением согласных и потому более длинное или же слово, акустический спектр которого характеризуется концентрацией низких частот, – этот закон также претендует на всеобщность. Понятно, что такие обобщенные черты предельно схематизируют языковую личность, ничего не могут дать для характеристики ее реального бытия и практически исключают из рассмотрения национальные особенности языка и его носителя.

В книге Славчо Петкова, и по названию, и по своему предмету ориентированной как будто на языковую личность, центральным понятием является "коммуникативная сила" [общителна мощ]; в философско-популяризаторском плане, с опорой на пословично-поговорочный фонд болгарского, рассматриваются вопросы соотношения языка и духовности, обретения языка и межпоколенной передачи опыта, вопросы познания мира с помощью языка и вопросы искусства речи. Здесь нет тех редукционистских тенденций, о которых говорилось выше, но нет также и выхода на реальную, целостную языковую личность как объект изучения в лингвистике, есть лишь призыв к такому изучению.

С редукционизмом другого толка мы встречаемся в книге М.Бирвиша "Очерки по психологии языка", где по сути дела полностью исключается культурная и духовная составляющая владения языком. Автором сделана попытка психологизировать устоявшиеся семантико-синтаксические представления о языковой структуре. Поставив вопрос о том, что такое знание языка, Бирвиш решает его, рассматривая отношения между грамматикой данного языка G и грамматикой универсальной UG, общей для всех естественных языков и в этом смысле являющейся как бы генетически предопределенной ("врожденной", по Хомскому) для вида homo sapiens. Отождествляя грамматику со структурой ментальной организации, он говорит о необходимости изучать процессы продукции и понимания речи с учетом иных (а не только грамматической) систем знания, каждая из которых, согласно его представлениям, составляет часть структуры памяти индивида. Но сколько таких систем и каков семантико-концептуальный (а именно о семантических и концептуальных типах систем идет речь в работе) механизм памяти, остается непроясненным.

Э.Косериу начинает свою книгу "Человек и его язык" с обсуждения трудностей, с которыми сталкивается лингвистика ввиду сложного положения языка (el lenguaje) по отношению к данному конкретному (национальному) языку (la lengua) и множеству человеческих языков (las lenguas). Он предупреждает об опасностях, подстерегающих лингвиста, пренебрегшего логикой и существом указанных взаимоотношений (с.18–19), отмечает редукционистские крайности в трактовке языка либо как инструмента рационального мышления, либо как инструмента практической жизни, практической коммуникации (с.24–25) и видит путь преодоления редукционизма в опоре на выражаемое в языке значение, его способности быть системой обозначения и принципиально знаковый характер. Именно эти свойства языка раскрывают его деятельностную, творческую природу (Гумбольдтовская energeia), позволяют говорить об отношении между творцом языка и его творением как об одном из измерений самого языка и признавать тем самым последний фундаментальным понятием для определения человека. Задача понимания, познания человека через познание языка формулируется автором как новая и специфическая для нашей эпохи (с.63–64).

Практически дальше этих общих формулировок не пошло дело и в ряде других работ последних лет, так или иначе приближающихся к или даже заявляющих прямо о проблематике языковой личности. Я имею в виду книгу Р.А.Будагова "Человек и его язык" и книгу Э.Новака "Язык и индивидуальность". В последней содержится критический анализ основных концепций языка XX в., обсуждение соссюровских дихотомий, американского и европейского структурализма и бихевиористского подхода. Выясняются возможности включения человека во всей его многосложности в научные представления о языке, дается критика теории Н.Хомского и некоторых положений прагмалингвистики (современной лингвистической прагматики), претендующей на раскрытие "человеческого фактора" в языке. Таким образом, и здесь речь идет не о конкретных путях достижимости языковой личности и решения связанной с ней проблематики в рамках языкознания, но всего лишь о значимости самого понятия "человеческого", индивидуального, личностного. И общая мысль всех реферируемых выше работ такова: нельзя познать человека, не познав его языка. Такая постановка, безусловно, повышает статус лингвистики в ряду гуманитарных наук, служит поднятию престижа лингвиста и оправданием его существования (если кто-то считает это оправдание необходимым), подчеркивает вклад языкознания в науки о человеке, т.е. решает задачу апологии собственной науки. Так вот, ничего из того, что содержится в реферированных работах, в предлагаемой читателю книге нет.

Более того, логика развития научного знания заставляет по-иному сформулировать и тезис, которым резюмируется выше рассмотрение человека вместе с языком и языка в человеке. Тезис этот должен звучать так: нельзя познать сам по себе язык, не выйдя за его пределы, не обратившись к его творцу, носителю, пользователю – к человеку, к конкретной языковой личности. Это первая идея, первое положение, которое красной нитью проходит через всю книгу. А второе положение, второе убеждение, к которому пришел автор в процессе работы и в итоге долгих размышлений, заключается в следующем: единственным противоядием от неизбежного, казалось бы, редукционизма при обращении исследователя к языку в человеке будет введение в анализ вполне определенного национального языка вместе с определенными историко-, этно-, социо- и психо-лингвистическими особенностями его носителей. Трактовка языковой личности вообще, независимо от национальной специфики ее языка, с неизбежностью останется схематичной и редукционистской, и поэтому, если мы хотим прорвать порочный круг, мы должны, решая в данном случае вопрос на материале русского языка, говорить о русской языковой личности.

Две названные идеи постоянно освящали извилистый и запутанный путь авторской мысли, пока она не пришла к той композиции работы, с которой будет иметь дело читатель. Ретроспективная характеристика законченной работы всегда выглядит так, будто автор заранее знал ответы на многие, если не на все вопросы, и его задача лишь состояла в собирании данных и иллюстрации выдвинутых положений. Недаром такая ситуация в науковедении получила название "ретроспективной фальсификации". На деле же перед лицом нового (в данном случае нового объекта) все мы чувствуем себя дилетантами, и представления автора о языковой личности нескольких лет назад, на этапе подступа к ней, напоминали лихтенберговский нож, у которого нет лезвия, но нет и ручки. Если же теперь, после прочтения книги, читатель, закрыв последнюю страницу, увидит контуры будущего "ножа" и сможет расценить книгу как начало ответа на вопрос, что же такое русская языковая личность, то автор счел бы свою задачу выполненной.

Книга состоит из четырех частей, четырех глав, первая из которых – "Общие представления" – и хронологически и по существу является исходной и представляет собой попытку прояснить основные параметры, характеристики и целостную структуру языковой личности. Здесь рассматриваются парадигмальные устои современной науки о языке, определяющие его исторический характер, социальную природу, системно-знаковое устройство и психическую сущность. Показано, как в истории языкознания шла постепенная кристаллизация понимания указанных свойств языка-объекта, характеризовавшаяся в отдельные периоды временными преувеличениями и абсолютизацией тех или иных его сторон. С введением языковой личности в лингвистическую парадигму достигается определенный баланс в соотношении фундаментальных свойств языка друг с другом. Отмечается вклад отечественных языковедов в разработку предпосылок к пониманию языковой личности, и особый раздел отводится роли академика В.В.Виноградова в формировании современных представлений об этом феномене. Исходя из определяющего значения национальной специфики, рассматривается вопрос о взаимоотношениях языковой личности с романтическим в своих истоках понятием национального характера и формулируется гипотеза о наличии специфических проявлений национального на всех уровнях устройства языковой личности, гипотеза, которая потом подтверждается в соответствующих главах. Сама структура языковой личности вырастает из анализа психолингвистических и лингводидактических представлений, которые группируются в три типа, три модели языковой личности – методическую, готовностную и онтогенетическую; в противоположность им предлагается оригинальная трехуровневая функциональная модель, которая и кладется в основу дальнейших авторских построений. Последний раздел главы содержит практическое приложение обсуждаемых принципов к конкретному материалу и заключает в себе опыт общей реконструкции языковой личности на базе дискурса персонажа в художественном произведении.

Три последующие главы являются поэтапным раскрытием устройства и особенностей функционирования каждого из уровней в структуре русской языковой личности, репрезентируемых соответственно ее лексиконом, тезаурусом и прагматиконом. Во второй главе, которая своим названием – "Внутри языка" – подчеркивает эндогенный характер первого, вербально-семантического уровня обосновывается обращение именно к дискурсу, а не к языку писателя (идиолекту) и не к словарю всего национального языка для наблюдений над особенностями индивидуального лексикона. Далее на материале ассоциативных экспериментов и поэтических текстов обсуждается вопрос о роли лексикализации, "растворяющей" грамматику в лексиконе, а также об условности изолированного от других уровней рассмотрения последнего из-за взаимопроникновения грамматики и семантики, семантики и знаний о мире, знаний и прагматики. В следующем разделе основное внимание уделяется не прямому экспериментальному наблюдению над лексиконом, а его восстановлению на достаточно большом массиве текстов одной личности, и делаются выводы из сопоставительного изучения двух лексиконов в процессах межличностного взаимодействия. Заключительный раздел второй главы посвящен выяснению национальной специфики лексикона, или лексико-грамматического фонда, личности и обоснованию понятия общерусского языкового типа, для чего материалом служат наблюдения над диалектной речью, детской речью, употреблением русского языка инофонами, а также над особенностями восприятия древнерусских текстов носителями современного русского языка. Для языковой личности вводится понятие психоглоссы как предела варьируемости слов, категорий, форм, значений в рамках общерусского языкового типа, понятие, которое в плане структурном и историко-эволюционном соотносимо с понятиями диахронической константы, диахронической универсалии и хроноглоссы.

Третья глава ("Взгляд на мир") охватывает вопросы роли языка в познавательной деятельности, соотношения языка и мышления, языковой семантики и знаний о мире. Анализируется так называемый промежуточный язык, который, согласно гипотезе автора, выступает посредником между биологическими, имеющими физико-химическую природу, языками мозга, т.е. языками взаимодействия нейронов, и артикулируемым человеческим языком. С помощью специально разрабатываемой лингвистической технологии выявляются единицы промежуточного языка, ряд которых имеет ярко выраженную национальную специфику (например, лингвистические гештальты, связанные с употреблением глагольного вида в русском языке), чем еще раз подтверждается тезис о наличии национальной составляющей на каждом из уровней организации языковой личности.

В завершающей, четвертой главе "Место в мире" объектом рассмотрения становятся коммуникативно-деятельностные потребности личности, вовлекающие в исследовательское поле широкие ценностные (т.е. духовные, социально-культурные) и целевые, т.е. в узком смысле прагматические, характеристики русской языковой личности. Национальная специфика прослеживается здесь как на материале прецедентных (исторически и типологически общих для всех русских) культурных текстов, так и на материале типовых ассоциативных структур с прагматической направленностью.

В работе над рукописью, а также при введении текстов в ЭВМ для машинного эксперимента по сравнительному анализу индивидуальных лексиконов (глава II) неоценимую помощь оказала М.М.Коробова, которую автор сердечно благодарит.

Об авторе

Караулов Юрий Николаевич

Лингвист, специалист по общему и русскому языкознанию, автор 300 научных работ, в том числе 11 монографий и 10 словарей. Исследовательская деятельность ученого связана с тремя направлениями, в разработке которых им получены существенные результаты, — теорией языковой личности, ассоциативной лингвистикой, теорией и практикой лексикографии.

Ю. Н. Караулов — лауреат Государственной премии СССР (1991) и премии Президента Российской Федерации (2003). Сформировавшаяся на базе его работ научная школа «Русская языковая личность» стала сегодня одним из лидирующих направлений в отечественной лингвистике и лингводидактике, которое развивается в десятках научных и образовательных центров России. Перечень публикаций и защищенных диссертаций по проблематике научной школы за период 1990–2005 гг. охватывает более 250 названий.