|
Оглавление
Из предисловия
В предисловиях к первым двум томам работы Ф.Розенбергера мы попытались довольно подробно охарактеризовать основные методологические идеи, руководившие немецким исследователем, и показать наиболее существенные недостатки как усвоенного им общего метода, так и специально социологических его конструкций. Это избавляет нас от необходимости в настоящем предисловии останавливаться на оценке соображений методологического порядка, развиваемых Розенбергером в первой части III тома своей работы, ибо соображения эти вполне тождественны тем, которые нам уже знакомы по первым томам. И здесь Розенбергер защищает свою концепцию о том, что прогресс физики возможен только при обеспечении надлежащего единства трех основных элементов физического метода: гипотез философского характера, экспериментальной разработки последних и математической дедукции на основе опытных данных. Концепция эта, повторяем, осталась неизменной. Изменился только фактический материал, к которому она применяется. Изменение материала привело, конечно, к обнаружению новых сторон розенбергеровской схемы. Однако все специальные оттенки ее, вскрывшиеся в связи с новым материалом, в конце концов не так существенны, и задерживаться из-за них на новом разборе уже рассмотренного вопроса вряд ли имеет смысл. Гораздо важнее вкратце очертить ту собственно историческую схему, которую положил Розенбергер в основу классификации материала, относящегося к истории физики XIX века. Розенбергер доводит свое изложение эволюции физики до восьмидесятых годов. Решающим хронологическим рубежом, делящим развитие физических идей с конца XVIII века до конца XIX, является для немецкого автора – как это естественно полагать – открытие закона сохранения энергии. Поэтому первый выпуск III тома охватывает материал, подготовляющий это открытие; второй же – излагает как историю самого открытия, так и реформы всей физики, вызванной им. Надо отдать справедливость немецкому историку в том, что он очень убедительно показывает, каким образом эволюция физики первой половины XIX века подводила постепенно к формулировке учения о превращаемости различных форм энергии (или "силы", как, следуя старинной терминологии, выражается Розенбергер) и какими путями подготовлялся крах учения о "невесомых". История разложения учения о "невесомых" прослежена в книге очень "неплохо, и ньютонианские идейные источники ее (к которым, впрочем, сам Ньютон имел лишь весьма косвенное отношение) указаны совершенно правильно. Справедлива и оценка реакционного значения учения о "невесомых" в XIX веке, долго тормозившего создание целостной широкой картины взаимодействия различных областей явлений физического мира. Надо подчеркнуть, что учение о "невесомых" явилось более или менее естественным следствием сильной диференциации физических исследований, ознаменовавшей конец XVIII века. Акустика, оптика, учение о теплоте, электричество и магнетизм стали изучаться совершенно самостоятельно, вне связи друг с другом. Это неизбежно должно было повлечь за собою значительное ухудшение общетеоретических представлений физика и внести в нее известные элементы плюрализма. Нельзя, конечно, отрицать, что следствием диференциации явилось большое число специальных открытий. Однако прогресс в области специальных проблем был связан с регрессом в области общих концепций. Розенбергер правильно указывает, что решающее значение в процессе распада метафизической теории "невесомых" и формировании новой монистической точки зрения сыграло открытие и исследование динамического (или, как говорит Розенбергер, гальванического) электричества и изучение электрохимических процессов. Хотя эта последняя точка зрения и связана у Розенбергера с некоторой недооценкой роли развития учения о теплоте, своими путями, независимо от учения об электричестве, приводившего к установлению принципа превращения энергии, основные факты все же изложены немецким историком правильно, и, например, освещение работ Сади Карно дано им вполне отвечающее действительности. Сосредоточив свое внимание на истории разложения учения о "невесомых", Розенбергер допускает один довольно существенный пробел, оставляя в тени другой поток физической мысли конца XVIII и начала XIX века, иногда пересекавшийся с учением о невесомых и иногда развертывавшийся самостоятельно. Мы имеем в виду так называемую "физику центральных сил". Создание первой цельной, стройной и разработанной научной теории строго детерминистического характера именно в форме небесной механики повлекло за собою множество последствий не только для физики, но и для всего научного мировоззрения. Однако на эволюцию физики, вследствие теснейшей связи ее с астрономией, это обстоятельство оказало наиболее сильное и непосредственное влияние. Можно совершенно определенно сказать, что подавляющее большинство теорий математической физики XVIII и начала XIX века сознательно или бессознательно стремилось подражать методу Ньютона, как последний нашел себе выражение в теории тяготения, и в качестве исходных предпосылок принимать допущения, аналогичные основным гипотезам теории тяготения. Небесная механика оперирует такими пространственными масштабами, что небесные тела могут быть рассматриваемы по сравнению с расстояниями между ними как простые материальные точки. Поэтому для математической разработки теории движения небесных тел всюду, где можно отвлечься от их осевого вращения, достаточно элементарного допущения, что эти материальные точки обладают определенной массой и являются силовыми центрами, создающими вокруг себя гравитационное поле. Такая исходная база уже дает все необходимое для построения разветвленной и стройной математической системы, блестящим образцом которой в период, описываемый Розенбергером в настоящем томе, явилась "Небесная механика" Лапласа. Успех подобной системы абстракций в области астрономии должен был, естественно, вызвать аналогичные теоретические конструкции и в физике. Физические теории математического характера вследствие этого очень долго носили на себе глубокую печать сильнейшего фамильного сходства с небесной механикой. Физики-теоретики в конце концов склонны были исходить из принципа, что между физикой и астрономией не существует никаких принципиальных различий и что соотношения, установленные для макроскопических масштабов, целиком могут быть применены для описания микроскопических процессов. Различие между макро- и микрокосмом сводилось, таким образом, помимо несущественных для формальной математической теории различий метрических масштабов, к некоторому своеобразию действия центральных сил. Если для величин астрономического порядка характер действия центральных сил определяется законом обратных квадратов, то для явлений молекулярного и атомного порядка этот закон заменяется законом обратных кубов, четвертых, пятых степеней и т.д. В итоге создавался взгляд, что все различия явлений физического мира могут быть сведены к различию экспонента, определяющего характер действия центральных сил, фигурирующих в тех или иных специальных случаях. Разумеется, мы несколько упростили картину. К тому же в развернутой форме и со всеми надлежащими выводами она не была систематически разработана никем. Однако теория материи Канта (о которой Розенбергер говорит в настоящем томе даже излишне подробно), особенно в той ее форме, в которой она была предложена в одном из ранних сочинений кенигсбергского философа – "Monadologia physica" – и одновременно с этим разрабатываемое Босковичем представление об атомах как чистых силовых центрах ("Theoria philosophiae naturalis ad'unacam Iegem virium in natura existentium redacta") сильно к этой картине приближались, В произведениях Лапласа, которые цитирует Розенбергер, также легко можно проследить аналогичные концепции, хотя, вообще говоря, принципиальная база физических работ гениального французского математика была довольно эклектична. Как бы то ни было, но остается весьма показательным тот факт, что до сороковых годов XIX века в математически разработанных теориях физики имелась только одна, которая не сводилась в конце концов к теории центральных сил. Мы имеем в виду теорию теплопроводности Фурье. Симптоматичным является также то обстоятельство, что закон сохранения энергии получил всеобщее признание лишь после того, как Гельмгольц перевел заключенные в нем идеи на привычный для математиков-физиков язык физики центральных сил. Основные формальные понятия общего учения об энергии, получившего после трактовки Гельмгольца односторонне-механистическое толкование, были подготовлены в конце концов именно на базе механики. Работы Понселе (и Кориолиса, имя которого почему-то совершенно не упоминается Розенбергером), Карноотца, Монжа, Гаусса, Вебера и др. создали весь необходимый формальный математический аппарат для энергетики. Розенбергер, однако, справедливо указывает, оценивая работу этих математиков, что их исследования находятся "исключительно в чисто механической области и что понятия энергия, работа и потенциал здесь интерпретируются только механически. Полное значение для всей физики эти понятия получили лишь после того, как совершился великий переворот в наших воззрениях на природу и действие сил, после того как был установлен закон сохранения силы". При этом немецкий историк все же не закрывает глаза и на то "обоюдное влияние, которое оказали друг на друга приведенные выше понятия и идея сохранения силы. Первые возникнув почти незаметно, распространяются постепенно и в некоторых кругах приобретают все большее значение, но до общего их признания дело не доходит. И вдруг, как будто без предварительной подготовки, появляется закон сохранения силы, и тогда только эти понятия оказываются настолько мощными, что они преобразуют самую идею силы или даже совсем вытесняют ее. Таким образом с первого взгляда создается впечатление, будто приведенные понятия были оплодотворены идеей сохранения силы; но более глубокое исследование могло бы, быть может, показать и обратное, а именно – постепенное возникновение закона сохранения силы из указанных предшествовавших ему по времени понятий". Мы видим, таким образом, что Розенбергер не склонен отрицать значения теоретической механики и тесно связанной с нею физики центральных сил в подготовке открытия закона сохранения энергии. Однако эта мысль не получила у него достаточного развития. Немецкий историк руководствовался, по всей вероятности, теми соображениями, что учение о центральных силах, нося чисто формальный характер, иногда своеобразно связывалось с учением о "невесомых" и как особенно ярко показывает пример эмиссионной теории света – во всех подобных случаях уводило в сторону от признания единства и взаимной превращаемости сил природы. Поэтому главное свое внимание немецкий историк уделяет развитию картезианских мотивов в физике начала XIX века, справедливо усматривая в них основную струю физического мышления, разрушившую учение о "невесомых" и вплотную приведшую к формулировке сохранения энергии. В интересах краткости нам придется ограничиться только этими беглыми соображениями относительно общей исторической схемы, положенной Розенбергером в основу настоящего тома его работы. Поэтому мы прямо перейдем к отдельным ошибочным оценкам, которые немецкий историк дает описываемым явлениям, оценкам, с которыми нельзя согласиться. Здесь в первую очередь необходимо остановиться на той манере, с какой он "расправляется" с немецкой натурфилософией. Розенбергер уделяет много места изложению натурфилософских идей Канта, отводит несколько абзацев характеристике спекуляций Шеллинга: и ограничивается небрежной отпиской в отношении Гегеля. Распределение акцентов весьма характерное, но ни в коем случае не соответствующее истинному значению каждого из трех перечисленных мыслителей. Можно понять, конечно, почему Розенбергер так много говорит о Канте. Когда писалась его работа, Кант был "модным" философом, особенно в Германии. От моды отступать было неприлично. Но требования моды не могут все же служить оправданием допущенных немецким автором ошибок. Зачем, например, утверждать, что Кант "первый выдвинул представление о внутреннем движении материи", когда это было сделано задолго до него Толандом и другими? Зачем, после изложения крайне сбивчивой и противоречивой посмертной работы Канта, не оказавшей никакого влияния на естествознание, говорить о том, что ее идеи "свидетельствуют... о состоятельности всей его критической системы", а несколькими страницами ниже правильно указывать, что химическая атомистика опровергла основные принципы учения Канта о природе? Зачем обходить молчанием и оставлять без оценки главную мысль Канта, руководившую его натурфилософскими исследованиями – априористическое обоснование ньютоновской механики, – которую кенигсбергский мыслитель считал величественнейшей задачей философии и в которой ограниченность его метода нашла себе, пожалуй, наиболее яркое выражение? Зачем, наконец, умалчивать об общем феноменалистически-иллюзионистском характере, который Кант приписывал физической реальности и совершенно опускать проблему агностицизма критической философии? И таких вопросов можно поставить Розенбергеру множество. Мы уже имели случай указывать, что свою философскую эрудицию Розенбергер заимствует из вторых рук, и притом не всегда достаточно добросовестных. В той трактовке, которую он дает эволюции натурфилософии, это видно со всей ясностью. Розенбергер находит в своем словаре несколько одобрительных слов по адресу Шеллинга. Он подчеркивает большое значение основной мысли Шеллинга об единстве природы, указывает на связь его умозрений с опытом и т.д. Даже относясь сугубо критически к частным воззрениям Шеллинга, он все же положительно оценивает общие идеи автора "Системы трансцендентального идеализма". Совершенно иначе формулировано отношение к Гегелю. "У Гегеля, – пишет Розенбергер, – существует только один исходный пункт для науки и только один объект исследования – идея. Природа, – говорит он в своих "Лекциях по натурфилософии", – есть идея в форме инобытия, есть отрицательное идеи... От этих спекулятивных высот или, лучше, от этой игры словами не было моста к природе, и даже понимание естественнонаучного метода не было более возможно отсюда". Эти слова резюмируют все, что Розенбергер счел нужным сказать о творце диалектического идеализма. Совершенно верно, конечно, что Гегель считал природу инобытием идеи. Но ведь общеизвестно, что в этом пункте своих воззрений, как и вообще в натурфилософии, он мало чем отличался от Шеллинга. Гегель выступил в конце концов систематиком шеллинговых представлений о природе, принимая, как и шеллингианцы, что природа есть "застывшее разумение". Поэтому противопоставление Шеллинга Гегелю в общем для них обоих пункте – идеализме исходных предпосылок-совершенно несостоятельно. Разница между Шеллингом и Гегелем заключалась в том, что первый считал основным органом познания природы интуицию, вдохновение, гениальное прозрение и в связи с этим утверждал, что эзотерическое содержание философии природы может быть доступно лишь избранным; второй же, отказавшись от "гениальничания", решительно выдвинул положение, что познание природы есть функция разума и поэтому может быть доступно всем, а не только избранным. Отсюда, из этого различия трактовки органов познания и вытекал тот систематизаторский дух, который пропитывает гегелевскую мысль. То, что у Шеллинга было лишь художественным прозрением и оставалось фрагментом, у Гегеля приняло характер рациональной наукообразной системы. Разумеется, подобная установка Гегеля должна была ярко обнаружить несостоятельность основной идеалистической предпосылки, из которой исходила натурфилософия, ибо все внутренние противоречия ее, бывшие у Шеллинга в скрытой и неразвитой форме, у Гегеля развернулись explicite во всех деталях. Основная мысль гегелевской натурфилософии заключается в конце концов в том, что ключ к пониманию всех явлений природы следует искать в логике. Логика играла в естественнонаучных построениях Гегеля совершенно такую же роль, какую, например, механика играла у картезианцев, "невесомые жидкости" у ньютонианцев и т.д. За эмпирическим естествознанием Гегель оставил лишь задачу отыскания законов и в этом пункте, сколь это ни казалось бы странным, приближался к Канту и позитивизму. Но объяснение законов он стремился найти в логике, которая имела у него совершенно объективный характер. Поэтому для Гегеля характерна искусственность его натурфилософских конструкций и идеализм, бьющий из каждого его анализа. Но величие мысли Гегеля заключалось в том, что им одновременно была произведена радикальная перестройка логики, создана диалектическая логика, исходя из которой, Гегель с большой решительностью стремился показать несостоятельность методологической базы современной ему науки о природе. Опираясь на свой диалектический метод, Гегель отверг учение о невесомых жидкостях, "скрытых" состояниях и т.п. примитивных метафизических концепциях, царивших в его время в физике. Разрабатывая монистическую картину природы, он естественно приходил к утверждению существования переходов одних форм движения в другие при сохранении специфичности каждой из них по отношению к другим и рассматривал всю природу как нечто единое и цельное. Сколь ни были подчас фантастичны и произвольны отдельные детали его конструкций, общие идеи, одушевлявшие его систему, были глубоки, ценны и величественны. Влияние, оказанное ими, отнюдь нельзя недооценивать. Из физиков достаточно указать на Эрстэда и особенно на Р.Майера, находившихся под сильным воздействием шеллингианско-гегелианских идей, чтобы понять историческую роль натурфилософии. Но особенно большое значение имела натурфилософия для развития биологии (Окен, Тревиранус, Эзенбек, Карус, Мюллер, Вирхов, Нэгели, Геккель и др.). Поэтому Энгельс и писал, что "гораздо легче с тупоумной посредственностью ...бранить старую натурфилософию, чем оценить ее историческое значение. В ней много нелепостей и сумасбродства, однако не больше, чем в современных не-философских теориях эмпирических естествоиспытателей; а рядом с этим она содержит и много серьезного и разумного, как это стали признавать со времени распространения теории развития... Что касается Гегеля, то он во многих отношениях стоял гораздо выше своих современников-эмпириков, объяснявших все непонятные явления тем, что в основу их клали какую-нибудь силу – движущую, плавательную, электрическую, силу "сопротивления и т.д. – или, где это ее подходило, какое-нибудь неизвестное вещество – световое, тепловое, электрическое и т.п.... Отношение натурфилософов к сознательно диалектическому естествознанию такое же, как и отношение утопистов к современному коммунизму". Эти слова прекрасно определяют место натурфилософии в общем контексте развития науки с XIX века... Об авторе
Немецкий историк науки, доктор философии. С 1870 г. – преподаватель математики и естественных наук в частных школах в Гамбурге, с 1877 г. – во Франкфурте-на-Майне. Из его трудов наибольшей известностью пользовалась "История физики" (в трех томах, четырех книгах), в которой история этой науки прослеживается с древнейших времен до 1880-х гг. По мнению Розенбергера, прогресс физики возможен только при обеспечении надлежащего единства трех основных элементов физического метода: гипотез философского характера, экспериментальной разработки последних и математической дедукции на основе опытных данных. |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||