Звегинцев В.А. Язык и лингвистическая теория

Оглавление

Введение

Как обозначено в названии настоящей книги, она посвящена рассмотрению языка и специальной (лингвистической) теории. Выбор именно этих двух тем для последующего разноаспектного их рассмотрения, которое имеется в виду осуществлять в достаточно широком научном контексте, не случаен и нуждается в некотором объяснении.

Язык и теория, находясь ныне в ряду центральных методологических проблем всей современной науки, состоят вместе с тем в отношениях взаимообусловленности. Теория, которая представляет систему обобщенного знания и которая выступает в качестве организующего знание начала, формируется на языке, что выдвигает язык на особое место в процессах познания и тем самым открывает перед наукой о языке необозримые научные просторы, заставляя ее выйти из мирного и покойного уголка, в котором она традиционно пребывала, предаваясь возвышенным раздумьям о своей гуманитарной сущности. "Вплоть до XIX века философы, психологи и даже логики нередко упускали из вида, что любая проблема должна быть прежде всего сформулирована в языке", – пишет М.С.Козлова в недавно опубликованной книге, специально посвященной взаимоотношениям философии и языка. Ныне же "стали непреложными положения о том, что... знание в собственном смысле слова есть знание, выраженное в языке, что способы познавательного расчленения объекта воплощаются в операциях языка". И это не частное мнение философа, но констатация, к которой в своей исследовательской и научной практике приходят ученые, даже имеющие дело с самым, казалось бы, материальным объектом изучения, – физики. "Для физика, – писал, например, В.Гейзенберг, – возможность описания на обычном языке является критерием того, какая степень понимания достигнута в соответствующей области".

С другой стороны, для познания природы языка и определения его функций необходима теория. И естественным образом в построении теории языка самое активное участие должны принять лингвисты. К сожалению, теории лингвистика до самого последнего времени уделяла совершенно недостаточно внимания или же толковала сам термин "теория" весьма утилитарно и узко эмпирически. В этой ситуации становится очевидным, что лингвистика стоит у черты, далее которой без соответствующего теоретического вооружения уже невозможно ее развитие на том уровне, который ныне требуется от всякой науки, и языковеды обязаны заняться проблемами лингвистической теории, как первоочередной своей задачей.

К построению лингвистической теории представители науки о языке должны проявить особый интерес также и по той причине, что всякое утверждение обладает научной ценностью только при том условии, что оно делается в контексте теории. "Технические термины, вроде морфемы, синтаксического правила, значения, слова или предложения, – справедливо указывает М.Бирвиш, – могут быть определены лишь в рамках грамматической теории. Поскольку некоторые из них обладают значением в каждодневном употреблении, изучение этого употребления должно составлять задачу семантики. Но их каждодневное значение не имеет никакого значения для лингвистической теории. Это наглядным образом подтверждается бесконечным количеством внетеоретических определений предложения. Таким образом, лингвистическое исследование нельзя начинать с исправления старых представлений, но только с построения адекватной общей теории... Это значит, что научные утверждения могут делаться лишь в пределах теории, а сама теория может быть представлена формально или на обычном языке".

Но как явствует из указанной взаимообусловленности языка и теории, построение лингвистической теории выходит далеко за рамки интересов собственно науки о языке и имеет чрезвычайно важную общеметодологическую ценность, что было прекрасно осознано в неопозитивистских направлениях логического анализа, аналитической философии и философии лингвистического анализа. Однако во многом заслуженная критика этих направлений нередко проходит мимо лингвистики и ее данных и исходит из той позиции, что построение лингвистической теории есть внутреннее дело науки о языке (если не говорить о некоторых самых общих гносеологических проблемах, образующих философский фон любой научной теории) и ее выводы, на которые постоянно опирается та же философия лингвистического анализа, совершенно не обязательны и даже не релевантны для философии вообще и, в частности, для философии диалектического материализма. Вне всякого сомнения, нельзя одно подменять другим. Неправомерно заменять философию лингвистической теорией, в чем и заключается принципиальная ошибка философии лингвистического анализа. Столь же неправомерно сводить специальную (в данном случае лингвистическую) теорию к философской теории. Но уже совсем неправомерно игнорировать данные лингвистической теории при решении вопросов теории познания, имея в виду в особенности роль языка в данном случае, или же мириться с прямыми противоречиями между данными одной и другой теорий. Это правило, разумеется, имеет общее действие. Поскольку и в одном, и в другом случае мы в конечном счете имеем дело со знанием, оно не может быть в одном случае правильным, а в другом неправильным.

Борьба за лингвистическую теорию – а во многих случаях приходится говорить именно о борьбе – осложняется многими моментами, которые никак нельзя опустить при рассмотрении той ситуации, которая ныне сложилась в нашей науке. Ниже в отдельных главах настоящей книги они будут изложены и обсуждены более детально – собственно это обсуждение и составляет содержание книги, – но в самом общем виде они должны быть упомянуты в самом начале, чтобы была ясна та позиция, с которой ведется все изложение в целом. Во многом эта позиция проистекает из того положения о взаимообусловленности языка и теории, о котором говорилось выше.

Всякая теория включает элемент гипотезы и абстракции. По сути дела, попытки удержать лингвистику от любых абстрактных построений и оберечь ее от гипотетических посылок есть не что иное, как выражение отрицательного отношения к лингвистической теории, которое в своем стремлении (воспитанном многими годами господства младограмматического наивного позитивизма) ухватиться за ощутимый факт и держаться за него бульдожьей хваткой иногда переходит уже границы вульгарного материализма и превращается в своеобразный пещерный материализм. Но даже и в умеренной своей форме такого рода "антиабстракционистская" лингвистика готова объявить всякую теорию, исходящую не из обобщения наблюдаемых фактов, а из гипотезы (с последующим испытанием ее на эмпирическую адекватность), метафизической. С полным основанием можно отнести слова А.Эйнштейна именно к такого рода теоретическим нигилистам, которые полагают, будто "все понятия и предложения, которые нельзя вывести из чувственного материала, должны быть в силу их "метафизического" характера устранены из мышления. Ибо всякое мышление приобретает материальное содержание только через связь с чувственным материалом. Это последнее положение я считаю в целом истинным, но основанное на нем предписание для мышления считаю ложным, поскольку данное требование, если его провести последовательно, абсолютно исключает мышление любого вида как "метафизическое". На беду лингвистики существует немало ученых, чрезвычайно последовательно проводящих в своей деятельности это требование.

Вместе с тем в лингвистике наблюдается и другая крайность. Имея дело с естественным ("обычным") языком и стремясь познать его природу, некоторые ученые изо всех сил стараются удержаться на абстрактнологической высоте и такую свою позицию даже возводят в общий принцип научного изучения языка. Они при этом исходят из предпосылки, что конструируемые ими разного рода формальные модели, если и не отображают полностью всех особенностей и свойств естественного языка, то во всяком случае воссоздают его логический костяк. Такие посылки очень напоминают рассуждения Рассела и Витгенштейна периода построения "идеального" языка, свободного от всех недостатков "обычного" языка. Они тогда также полагали, что все реальные естественные языки представляют собой лишь "плоть" на "идеальном" логическом "костяке" и различаются друг от друга в той мере, в какой уклоняются от этого "костяка". В назидание лингвистам, застрявшим на этой стадии представлений о методах изучения естественных языков, весьма уместно привести слова позднего Витгенштейна (периода "Философских исследований"). Подвергая критике свои взгляды, изложенные в "Логико-философском трактате", он писал, что в стремлении к "идеальному" логическому языку "мы оказываемся на скользкой поверхности льда, где нет никакого трения и условия в известном смысле идеальны, но именно потому мы не можем двигаться. Мы хотим ходить: тогда нам необходимо трение. Назад, на грубую почву!". А правильнее бы призвать: вперед, к изучению прагматической почвы языка, обеспечивающей его многофункциональную деятельность!

Есть все основания для предположения, что мышление обладает своим языком (или целой иерархией языков), грамматика которого никак не сводима ни к какой логике. Логические (как и математические) конструкты можно также определять как вид языков, но особого разряда, которые фактически выступают в роли своеобразных языков-трансляторов между языком мысли и языком речи. Весьма сомнительно, что они могут быть использованы в качестве руководящих начал при изучении мысли как особого языка, и именно потому, что у логических языков начисто отсутствует прагматика. У языка же мысли прагматика предельно широка и равнозначна совокупности человеческих знаний, которой способны овладеть отдельные человеческие особи. Видимо, эта почти безграничная прагматика обусловливает возможность эвристических форм мышления. Прагматика естественных языков – лишь тень прагматики языка мысли, но она достаточна, чтобы создавать упоминаемое Витгенштейном "трение", обеспечивающее возможность "движения" мысли.

Если бы современная лингвистика представляла картину двух противоположно направленных тенденций, одна из которых, подобно лебедю, рвется в облака, а другая, будто рак, пятится назад, это была бы печальмая картина. К счастью, это не так. Или, во всяком случае, это не должно быть так, и бесспорно существует более перспективный и разумный путь развития лингвистики, чем тот, который способен лишь на то, чтобы разорвать ее на куски.

В переводе на ходячий современный научный жаргон противодействие двух указанных тенденций обычно представляют как бескомпромиссную борьбу двух методов исследования языка, охотно прибегающих и к методологическим агрументам, – традиционного и структурного (причем к последнему совершенно недифференцированно относят любой метод, предпочитающий работать на абстрактном уровне). Удивительным образом вся полемика между двумя враждующими лагерями и даже вполне нейтральное обсуждение их рабочих методов проводится не с позиций того, на что способен каждый из этих методов, а с позиций того, на что он не способен. Между тем совершенно очевидно, что один метод обладает одними рабочими возможностями, а другой – иными. Другое дело, если бы, например, традиционные методы умели бы также то, что умеют структурные методы, и наоборот. Но этого-то как раз нет и, следовательно, и оснований для взаимных обвинений нет. Каждый из методов ставит перед собой свои частные задачи, но имеет одну и ту же цель – добыть знание, а знание при условии, что это действительное знание, имеет одинаковую ценность, независимую от того, какими путями оно добывалось. В этом отношении оно подобно золоту: одному оно дается с невероятными трудностями и даже ценой жизни, а другой получает его без всякого усилия в наследство от богатых родителей, но на ценности золота это никак не отражается. Таково и золото знания. Особый вопрос – вопрос о подлинности знания, но можем ли мы со всей категоричностью сказать, что критерии подлинности знания заключены именно в методах, которыми оно добывалось?

Достижения традиционной лингвистики общеизвестны, и нет никаких оснований отказываться от них или перечеркивать их. Именно эти ее достижения принесли науке о языке заслуженную славу самой точной из всех общественных наук. Когда мы хотим получить сведения о языковом факте или явлении во всей их конкретноисторической обусловленности, в историческом становлении и закономерных связях с генетически близкими явлениями и фактами, а также в культурном и социальном контексте, – все это способны нам дать лишь традиционные методы исследования. Мы должны будем, однако, добавить, что традиционная лингвистика, имея дело с описанием конкретных фактов, работает, как правило, на уровне методов и не стремится к построению глобальных лингвистических теорий. А когда на это отважился В.Гумбольдт в своих замечательных по глубине и широте работах, то они вообще были вынесены за скобки лингвистики и причислены к философии языка.

Новые структуральные и, если угодно, модернистские (что никак не может быть обидным обозначением, так как, по сути значит "новые") направления в лингвистике в первую очередь озабочены как раз построением теорий, а теория, как указывалось, базируется на абстракции и гипотезе. Отсюда и их отношение к конкретному наблюдаемому факту. Здесь мы опять можем предоставить слово М.Бирвишу: "Теоретические категории больше не могут просто прилагаться к конкретным наблюдениям. Скорее они часто относятся к абстрактным отношениям и теоретическим единицам, недоступным непосредственному наблюдению. Они отождествляются на основании помощи в конструировании теории, способной охватить сложные явления и отношения действительности. Это совершенно меняет роль конкретных наблюдаемых фактов, и позитивистская концепция, которая признает лишь категории, прямо или косвенно соотносимые с доступными восприятию данными, терпит крушение. Недавнее развитие философии науки полностью применимо к лингвистике: научные утверждения не являются результатом чистого обобщения наблюдений, но конструируются в качестве гипотез – часто с обращением к ненаблюдаемым единицам, – которые проверяются действительностью". Как видно из этой цитаты, новые методы, работающие на абстрактном уровне, если исключить крайности, о которых говорилось выше, вовсе не отрываются от реальности, но подходят к ней, так сказать, с другого конца, проверяются и корректируются реальностью. Более того, можно сказать, что они – сколько бы абстрактны ни были – в конечном счете всегда зависят от реальности и от пресловутого конкретного факта, так как именно этот факт (или группа фактов) в случае, если он не укладывается в теорию, принуждает ее к развитию, переформулированию или даже приводит к полному отказу от нее.

Все сказанное как будто дает повод к спасительному и примирительному заключению, в соответствии с которым традиционные и структурные методы работают на разных уровнях, занимаются разными классами задач и, следовательно, вовсе не претендуют на чужую территорию и даже никак не соотносятся друг с другом. И действительно, такая точка зрения иногда высказывается в нашей научной литературе и притом с явно добрыми намерениями защитить структурные методы от часто неоправданных нападок. Для примера можно привести слова М.Н.Грецкого. Говоря о введении структурных методов в такие новые для них области науки, как социология и литературоведение, он утверждает, что в этих случаях фактически "речь идет о переходе конкретной науки с эмпирического на теоретический уровень. Казалось бы, задача научной философии – всемерно способствовать такому переходу. Однако этого, к сожалению, не произошло. В спорах, развернувшихся у нас вокруг структурной лингвистики, философские аргументы были использованы главным образом противниками, которым пришлось отступить лишь под давлением фактов ее плодотворного применения в самых передовых областях техники. В этом и некоторых других аналогичных случаях ясно видно, насколько осложняются отношения материалистической философии с наукой, подымающейся с описательного эмпирического уровня на абстрактно-теоретический". Это рассуждение и последующие конкретизирующие его иллюстрации М.Н.Грецкий приводит не просто как "пример неадекватного применения философских аргументов в конкретной науке", но для последующего вывода о том, что определения, выполненные конкретно-эмпирическими методами, и определения, сделанные на основе дедуктивного метода (воплощенного в структурализме), – это определения, которые "находятся на разных уровнях и фактически не обозначают один и тот же предмет: эмпирически схватываемая личность и личность, дедуктивно выведенная из сети социальных отношений, и не должны совпадать, как вообще не совпадают разные уровни абстракции. Более того, различие между этими уровнями не количественное – более или менее широкое обобщение, а качественное, ибо на дедуктивном уровне открывается нечто неизвестное ранее и в то же время опускается нечто хорошо известное. Строгость и доказательность дедуктивного определения достигаются ценой односторонности... Зато вместо простой констатации дается объяснение (и притом материалистическое!) некоторых существенных особенностей". Утверждение, что структурные и традиционные ("конкретные") методы работают на разных уровнях и поэтому не только не пересекаются друг с другом, но даже имеют дело с разными предметами, хотя изучают одно и то же явление или один и тот же факт, едва ли можно признать правильным. Нет никакой надобности разводить в разные стороны оба эти метода работы, подобно двум боевым петухам, чтобы избежать между ними схватки, не сулящей никакого приза. Схватка между ними совсем необязательна, но польза от их встречи возможна и даже весьма существенна и вполне реальна.

Традиционные и структурные методы действительно работают на разных уровнях абстракции и решают разные классы задач, но это вовсе не означает того, что достигнутые с их помощью результаты остаются замкнутыми в пределах своих уровней, никак не соотносясь друг с другом. Совершенно наоборот! Оба эти метода взаимно дополняют друг друга в общем стремлении познать изучаемый предмет во всем многообразии его аспектов. Делать вывод о том, что при использовании методов разных уровней абстракции мы получаем настолько несопоставимые результаты, что можно говорить даже о различных предметах, столько же оснований, сколько в утверждении, что при рассмотрении колокольни Ивана Великого с расстояния пяти шагов и пяти километров (да еще в комплексе всего архитектурного ансамбля) мы имеем дело с двумя разными колокольнями. Колокольня остается одна, хотя и предстает перед нами в разных видах – вопрос о безотносительной предпочтительности того или иного метода (или вида) отпадает при этом сам собой. Те, кто настаивает на том, что никакая абстракция не существует вне конкретного, и на этом останавливается, изрекают только половину истины. Ничто конкретное не существует также и вне абстрактного. И если бы это было не так, то не был бы возможен процесс познания, не было бы возможно существование языка. Поэтому абстрактное качество того или иного явления или предмета, подводящее их под общий категориальный класс, способствует их познанию не в меньшей мере, чем описание их конкретной сущности. При этом остается обязательным условие, что и абстрактные и конкретные качества предмета должны вписываться в единую теорию. Вопрос о необходимости выбирать один из возможных методов может диктоваться только частными задачами исследования – при той непременной оговорке, что полученные одним методом результаты не в состоянии дать исчерпывающего или сколько-нибудь полного представления об изучаемом предмете.

Введение в лингвистику структурных методов иногда рассматривают только с точки зрения того, что нового они способны принести с собой в науку о языке, отмысливаясь от существования иного взгляда на изучаемый предмет. Так, С.К.Шаумян пишет: "Структурная лингвистика, занимаясь исследованием реляционного каркаса языка, открывает путь к познанию наиболее глубоких тайников механизма языка, скрытых от прямого наблюдения. Имея дело с отношениями, структурная лингвистика поднимает изучение языка с эмпирического уровня на уровень познания законов языка, ибо существенной характеристикой всякого научного закона является то, что закон есть отношение". Все это абсолютно справедливо, если иметь в виду только то новое, что вносит с собой структурная лингвистика, но, если только остановиться на этом, ограничиться этим подходом и закрыть глаза на другие аспекты изучаемого предмета, мы неизбежно впадем в односторонность, препятствующую возможно полному и многоаспектному познанию предмета. Ведь новые аспекты, описываемые новыми методами, вовсе не перечеркивают и не отбрасывают иных аспектов, которые можно описать только с помощью традиционных методов.

Надо сказать, что сама природа языка восстает против любого ограничительного его изучения, в том числе и в плане выявления лишь его реляционного каркаса. Об этом будет много говориться в самой книге. Но чтобы не сделать это заявление абсолютно голословным, необходимо хотя бы самым кратким образом упомянуть о свойствах языка, препятствующих односторонности при его изучении.

Начать с того, что познать язык вне его функционирования невозможно. Деятельность же языка (его функционирование) состоит из живых рече-мыслительных актов, которые выступают в виде одного из обязательных аспектов многообразных форм человеческой деятельности, образующих всякого рода содержательные структуры. Кстати говоря, именно этим обстоятельством следует объяснить выдвижение в последние годы на первый план синтаксиса и семантики и стремление рассматривать в качестве основной единицы языка не слово, а предложение, в котором реализуются конкретные коммуникативные намерения говорящих и создается то, что обычно именуется смыслом. К этому надо добавить, что естественный язык многофункционален и, как в свое время отметил еще Витгенштейн, предполагает множество молчаливых соглашений. Если мы попытаемся пойти по линии выявления реляционного каркаса языка, оставив в стороне все иные его аспекты, мы намеренно пойдем на разрыв между формальной структурой языка и его далеко не однородными содержательными структурами. Разумеется, можно было бы сделать попытку включить в формальную структуру (или в формальную модель) языка структуры, определяемые содержательными связями иных форм поведения или "тем" (сюжетов) речевых актов, но это означало бы, с одной стороны, изучение языка в прагматической среде, а с другой стороны, переход на точку зрения речи (в соссюровском понимании) или употребления (в толковании Хомского). И от того и от другого современная лингвистика пока отказывается. Изучение языка на абстрактном уровне не может также учесть все те "молчаливые соглашения", на которых строится деятельность естественного языка, а описание структуры языка в терминах логических отношений сталкивается с пока непреодолимой трудностью учитывания функционального многообразия естественных языков. Пока эта задача решается чрезвычайно категорическим образом – вычленением одной функции (поддающейся формальному описанию) и отбрасыванием всех других. Это, разумеется, представляет естественный язык в усеченной, редуцированной форме. Наконец, надо упомянуть о том аспекте естественного языка, который представляет особую важность для решения вопросов роли языка в процессе познания и в систематизации знаний. Для раннего этапа становления логического анализа и аналитической философии было характерно стремление представить "идеальный" логический язык в качестве модели мышления, в которой между атомарным фактом и атомарной единицей языка устанавливается однозначное отношение репрезентации. Если отвлечься от ученой терминологии, то отображение в языке действительности некоторые языковеды продолжают рисовать примерно столь же прямолинейным образом. Между тем "для выполнимости целостного отражения реальности в мыслительно-языковых формах вовсе необязательно, чтобы каждый элемент целостной мысли (языковой структуры) непременно находился к действительности в отношении отображения или репрезентации". Иными словами, такое отображение может достигаться посредством отношений между языковыми единицами и через комплексные языковые образования, управляемые мыслью. Надо признать, что формально-абстрактные описания структуры языка, вне соотношения с содержательными "глубинными" (если употреблять модный термин) структурами, мало способствуют раскрытию такого рода "комплексного" отображения действительности в языке.

Все это лишь некоторые примеры сопротивления материала, оказываемого односторонне-абстрактному подходу к нему. Однако такую же неподатливость показывает он и в том случае, когда его изучение осуществляется в односторонне-конкретном ключе. Можно сказать, что здесь мы сталкиваемся с еще большими силами противодействия ввиду того очевидного обстоятельства, что обобщение – основной прием "работы" языка, что язык представляет систему абстрактных сущностей, и лингвисты настолько привыкли к этому, что перестали замечать это и нередко, оперируя такими нематериальными и недоступными никакому восприятию или наблюдению единицами, как фонема, нулевая морфема, значащее отсутствие артикля, да и всякая немаркированная категория, которая выделяется только в противопоставлении с маркированными, продолжают бубнить о конкретноисторическом подходе к изучению языка как единственно возможном. Поверх подобных частных соображений существует общее правило: мы можем иметь дело с предметами любой степени абстрактности, но всякое их определение, сделанное на языке, есть абстрактное определение.

Этими краткими замечаниями можно закончить изложение некоторых общих принципов, лежащих в основе всех разделов настоящей книги, естественным образом с разной степенью наглядности проявляясь в них.

Когда оглядываешься на многочисленные оговорки, которые составляют это введение к настоящей небольшой книжке, создается впечатление, что путь ученого к истине подобен пути корабля, лавирующего между многочисленными рифами, или же представляет некоторую "золотую середину" между всякого рода крайностями. Пожалуй, такое впечатление будет неоправданным. Скорее дорогу к искомому знанию следует уподобить горной дороге, справа и слева от которой открываются бездны. Главное условие для отправляющегося по этой дороге состоит в том, что он должен идти по ней с открытыми глазами.

* * *

Остается сделать несколько общих замечаний о книге. Она отличается несколько фрагментарным характером и, возможно, некоторой непоследовательностью в ряде непринципиальных деталей. К сожалению, не удалось избежать и некоторых повторений, вызванных тем, что ряд проблем рассматривается в кругу одних и тех же идей. Эти недостатки объясняются, во-первых, тем, что изНза строгой ограниченности объема книги в ней пе нашли отражения все даже самые необходимые аспекты рассматриваемых проблем. Во-вторых, отдельные разделы книги писались в разное время и отделены друг от друга иногда 5–6 годами. Некоторые из разделов печатались в виде статей, но либо в зарубежных изданиях (и частично на английском языке), либо в советских изданиях обычно с чрезвычайно ограниченным тиражом. Почти все они подвергались некоторой дополнительной обработке.

Об авторе

Выдающийся лингвист, организатор отделения теоретической и прикладной лингвистики на филологическом факультете МГУ им. М.В.Ломоносова. Доктор филологических наук, профессор. Окончил Среднеазиатский государственный университет. В 1930-1940-х гг. работал в СГУ и в Ташкентском институте иностранных языков. Участник Великой Отечественной войны. С 1950 г. работал на филфаке МГУ. Был первым руководителем (1961-1982) кафедры структурной и прикладной (с 1988 г. – теоретической и прикладной) лингвистики. Основным предметом научного интереса В.А.Звегинцева был не столько сам язык, сколько наука о языке, ее история, современное состояние и возможные пути развития. В его творческом наследии особенно важны работы по истории лингвистики. Наибольшую известность он получил как составитель неоднократно переиздававшейся хрестоматии "История языкознания XIX и XX вв. в очерках и извлечениях", а также как инициатор и научный редактор серии "Новое в лингвистике", включавшей в себя переводы Н.Хомского, Л.Ельмслева, А.Мартине и др.