|
Оглавление
Глава I (отрывок)
Одна из статей Спенсера, напечатанных в первом томе русского издания, "Польза и красота", начинается таким замечанием Эмерсона: "то, что природа в одно время производит для пользы, она обращает впоследствии в предмет украшения", В доказательство этого положения Эмерсон приводит устройство морской раковины, у которой "части, служащие одно время вместо рта, в дальнейшем периоде ее развития остаются позади и принимают форму красивых бугорков". Пользуюсь случаем, чтобы указать на заключающийся в положении и примере Эмерсона объективно-антропоцентрический пошиб: природа-нечто полезное для животного, особенность, обеспечившую ему счастливый исход из борьбы за существование, эту особенность природа обращает впоследствии в нечто приятное для человека, красивое с человеческой точки зрения; ибо трудно предположить, чтобы Эмерсон говорил от лица "морской раковины", любующейся на свои "красивые бугорки и рубчики". Таким образом, любезность и предупредительность природы к человеку доходит до того, что она коверкает единственно pour ses beaus yeux животное, имеющее, разумеется, свои собственные, хотя и неуловимые для нас, интересы. Спенсер не замечает этой странной телеологии или пропускает ее мимо ушей, может быть, потому, что у Эмерсона, с которым мы не знакомы, она составляет не более, как случайную черновую мысль, которой он сам не придает особенного значения. Но Спенсер находит, что это замечание Эмерсона имеет право на гораздо более широкое приложение и может быть распространено и на развитие человечества. Он утверждает, что и в области явлений общественной жизни происходит та же смена полезного и прекрасного; что предмет пользы для одного исторического периода оказывается предметом украшения для последующих. В маленькой статейке, развивающей эту мысль, Спенсер развертывает в миниатюре все свойства своего социологического мышления и изложения, с которыми мы еще встретимся ниже в большом виде. Поставив положение, Спенсер начинает сыпать самыми разнообразными примерами, подтверждающими положение, и затем ищет рационального основания для своего эмпирического вывода. Надо, впрочем, заметить, что примеры, приводимые им в статье "Польза и красота", выбраны гораздо менее удачно и расположены гораздо менее искусно, чем это им делается обыкновенно. Желание втиснуть факты в заранее поставленную рамку уж слишком очевидно, в чем автору значительно помогает неопределенность его терминологии: резко разграничивая прекрасное и полезное, он не проводит, однако, между ними определенной демаркационной линии, и читатель не знает, что, собственно Спенсер разумеет под общим именем прекрасного и что-под именем полезного. Это было бы, разумеется, не беда, если бы дело шло о вещах общепризнанных, не подлежащих спору. Но категории прекрасного и полезного слишком часто произвольно суживались и расширялись, и точные взаимные отношения их установились в сознании очень немногих. Спенсер, к сожалению, не принадлежит к числу этих немногих, по крайней мере в статье, о которой идет речь. Как образец, я приведу только один из его примеров или, лучше сказать, одну группу примеров. "Глыбы камня, – говорит он. – которые, как храм в руках жрецов имели некогда правительственное значение, стали в настоящее время служить предметом антикварских поисков, а сами жрецы сделались героями опер. Изваяния греков, которые за красоту свою сохраняются в наших художественных музеях, и снимки с которых служат украшением общественных мест и входов в наши залы, некогда считались за божества, требовавшие повиновения; подобную же роль играли некогда и те чудовищные идолы, которые теперь забавляют посетителей наших музеев". Вот один из камней, положенных Спенсером в основание его обобщения: предмет пользы для предков делается предметом украшения для потомков. Нетрудно видеть, что камень этот находится в положении неустойчивого равновесия и легко может способствовать провалу всего здания. Вас поражает необыкновенная поверхностность выражений, и неизбежно возникает ряд вопросов: 1)Почему Спенсер полагает, что храмы древних имели исключительно практическое значение? и не были ли они в то же время, как и в наше, украшением данной местности, и не украшались ли они и сами, сообразно эстетическим взглядам древних, во славу божества и в поучение молящихся? 2) Почему "антикварские поиски" отнесены к категории красоты, и непредпринимаются ли они большею частью с полезною целью изучения жизни наших предков? 3) Не входила ли идея красоты, как один из существенных элементов, в древние, как и в новые религии, а следовательно и в формы богослужений, совершаемых жрецами? и не играет ли некоторой роли элемент пользы в том обстоятельстве, что жрецы являются героями опер? 4) Все ли греческие статуи создавались на религиозные темы, и не ценили ли греки в своих статуях, даже изображавших божества, не только их религиозное значение, а и эстетическое? и не уясняем ли мы себе иногда по произведениям греческого искусства греческую жизнь и миросозерцание? 5) Равным образом, не изучаем ли мы индусов и египтян по тем чудовищным идолам, которые стоят в наших музеях? и не потому ли Спенсер употребил относительно их выражение "забавляют", что с областью прекрасного, с нашей современной точки зрения, они не имеют никакой связи, хотя для своего времени и места необходимо представляли некоторый художественно – религиозный идеал? Ясно, что пример Спенсера может быть перевернут вверх дном и послужить весьма полновесным подтверждением обратного положения, именно, что прекрасное для одной эпохи делается полезным для последующих. И эта последняя формула, прямо противоположная формуле Спенсера, якобы подтверждаемой приведенным примером, будучи поставлена в надлежащие границы, представляет не гипотезу, но несомненно достоверную истину. Мы не можем так полно наслаждаться греческим искусством, как наслаждались им сами греки, у нас есть еще искусство, которое нам дороже и понятнее. Но если наше эстетическое понимание греческого искусства необходимо слабее такового же понимания грекрв, то для нас существует историческое научное значение греческого искусства, какое для греков не существовало. Во всяком случае, пример Спенсера не только не подтверждает это положение, но показывает, что порядок, в котором чередуются в истории полезное и прекрасное, подлежит закону, по крайней мере гораздо более сложному, нежели тот, который предлагает английский мыслитель. Найдутся скептики, которые будут отрицатьдаже возможность формулирования такого закона, потому что полезное и прекрасное имеют тысячи точек соприкосновения, и резкое противопоставление их друг к другу возможно только при поверхностном взгляде. Говорить о вещах, составляющих "исключительно предмет пользы", или исключительную область прекрасного, как говорит это Спенсер, – дело слишком рискованное. Как бы то ни было, но в ряде примеров, вроде выше приведенных, Спенсер находит индуктивное доказательство своей формулы. Затем он обращается к дедуктивному подтверждению и находит его в следующем: "существенное предварительное условие всякой красоты есть контраст. Для того, чтобы получить художественный эффект, свет должен быть располагаем рядом с тенью, яркие цвета с мрачными" и т.д. Спенсер опять приводит ряд примеров из различных сфер искусства. Этот общий принцип контраста, как условие красоты, об'ясняет, по мнению Спенсера, и то, почему полезное прошлого превращается в настоящее прекрасное. Мы видели, что положение о таком превращении, по крайней мере, односторонне, и потому, стремясь доказать его, Спенсер, очевидно, должен был еще более запутаться. Мы не намерены трактовать об искусстве, о взаимном отношении полезного и прекрасного; мы следим только за логическою нитью аргументации Спенсера, и потому, помимо наших личных взглядов, примем закон контраста, как основной закон прекрасного искусства. Становясь, таким образом, на его собственную точку зрения, мы, надеемся, оказываемся достаточно беспристрастными. Куда же он нас поведет? Он утверждает, что задача искусства состоит исключительно в воспроизведении жизни прошлого. "По причине своего контраста с нашим настоящим образом жизни, образ жизни прошедшего кажется нам интересным и романтическим", а "вещи и происшествия, влекущие за собой сцепление идей, которые не представляют значительного контраста с нашими ежедневными представлениями, являются относительно невыгодным сюжетом для искусства". Спенсер доказывает далее, исходя все из того же принципа, что живопись не должна передавать "жизнь, дела и стремления своего времени", а обязана обратиться в историческую. "То, что имеет какоенибудь практическое назначение в настоящее время, – говорит он,-или имело такое значение в очень недавнее время, не может получить характера украшения и, следовательно, не будет приложимо к целям искусства". Мы уже не говорим о том странном взгляде, который обнаруживает Спенсер, говоря об "украшении", как о назначении искусства. Но положим, что это может показаться иному делом спорным; далее Спенсер грешит уже прямо против логики, Он выказывает, самую странную поверхностность, утверждая, что искусство должно искать контрастов в прошедшем: как будто их мало в настоящем; как будто на чердаке того самого дома, где живет Спенсер, ученый и спокойный Спенсер, не гнездится невежество, нищета и назойливая дума о куске хлеба в pendant думе философа о судьбах человечества; как будто у всех сердце бьется так же ровно, как у ученого и невозмутимого Спенсера; как будто нет в настоящем умных людей и дураков, негодяев и честных людей, людей цивилизованных и коснеющих в грубости, нет стона и улыбки, брачного ложа и гробовых мастеров, света и тени, поцелуя и оплеухи, звона цепей и колокольного звона, полиции и мазуриков?.. С чего же искусству гоняться за контрастами во времени, когда под руками у него неисчерпаемый рудник контрастов в пространстве? По крайней мере, где основания в самом спенсеровском законе контраста для воспрещения искусству передавать "жизнь, дела и стремления своего времени"? Читатель видит, что вся аргументация Спенсера не выдерживает ни малейшей критики, и что здесь не может быть даже и речи об оценке его теоретических начал, потому что их логические подпорки подкашиваются сами собой. И если бы в вышедших до сих пор по-русски десяти выпусках собрания его сочинений, кроме подобных доказательств и положений, не было ничего, то я, разумеется, не счел бы нужным говорить об нем. Но я собираюсь говорить, и говорить много. Спенсер-имя, не пользующееся особенно громкою известностью, но весьма почтенное. Сочинения его не переведены ни на один язык, кроме русского; не пользуется он, кажется, большою популярностью и на своей родине. Но вот мнения об нем людей, достаточно компетентных: "Г.Герберт Спенсер (в статье, сперва напечатанной в Leader марта 1852 г. и перепечатанной в его Essays 1858) с большою силою и ловкостью провел параллель между теорией развития органических форм и теорией отдельных творений. Он выводит из аналогии с домашними организмами, из изменений, которым подвергаются зародыши многих видов, из трудности отличить разновидности от видов, из общего начала постепенности, что виды изменились, и он приписывает изменение измененным жизненным условиям. Тот же автор (1855) разработал психологию на основании необходимой постепенности в приобретении каждой умственной силы и способности" (Ч.Дарвин: "О происхождении видов"). "Нет надобности говорить о людях, еще в наше время придерживающихся старых мнений. Но если один из самых мощных и отважный деятелей, каких только производила до сих пор английская мысль, человек, исполненный научного духамистер Герберт Спенсер, и тот, во главе своей философии выставляет учение, что высший критерий истинности известного положения заключается в непостижимости его отрицания*... и т.д. (Дж.-Ст.Милль: "Огюст Конт и позитивизм"). Выписав эти отзывы, мы начинаем трусить. До сих пор читатель, следуя за нами, видел, что Спенсер ошибается, ошибается грубо, непростительно; но блеск мнений Дарвина и Милля может ослепить его, и на нас обрушится старый укор в неуважении к авторитетам. Но из дальнейшего читатель, надеемся, убедится, что мы воздаем кесарево кесареви и Божие Богови. Прибавим еще, что русский издатель сочинений Спенсера, г.Тиблен, считает его "величайшим из современных мыслителей" и отводит ему такое же место в рациональной философии, "какое заняли Дарвин в философии естествознания и Бокль в философии истории". И сомнения не может быть в том, что это не издательская реклама. Оставляя в стороне вопрос о том, насколько мнение русского издателя преувеличено, и, насколько отзыв Милля об'ясняется установившимися в английской печати обычаями этикета, мы должны во всяком случае, сказать, что Спенсер – ум очень крупного калибра; один из тех всеоб'емлющих синтетических умов, которые от времени до времени вносят дух единства и жизни в разрозненные факты, добытые несколькими поколениями менее даровитых и даже совершенно бездарных тружеников науки. О широком захвате Спенсеровской мысли можно судить уже по одним оглавлениям двух первых томов русского издания. Первый том заключает в себе статьи: "Прогресс, его закон и причина"; "Философия слога"; "Трансцендентальная физиология"; "Происхождение и деятельность музыки"; "Польза и красота"; "Гипотеза развития"; "Источники архитектурных типов"; "Теория слез и смеха"; "Грациозность"; "Значение очевидности"; "Личная красота"; "Польза антропоморфизма";" Нравственность и политика железных дорог"; "Генезис науки"; "Обычаи и приличия"; "Социальный организм". Второй том: "Физиология смеха"; "Возбуждение и воля"; "Торговая нравственность"; "Деньги и банки"; "Этика тюрем" и т.д. (Второй том русского издания еще не приведен к концу). Эти большею частью мелкие статьи, вроде наших журнальных, или "научные, политические и философские опыты", представляют более или менее законченные отрывки больших работ. Из остальных вышедших до сих пор по-русски томов один ("Основные Начала") посвящен разработке, в позитивном смысле, некоторых собственно так называемых метафизических вопросов и изложению закона развития; другой излагает "Основания биологии"; третий занят "Нравственным, умственным и физическим воспитанием" (сюда же вошли статьи "Гипотеза туманных масс" и "Нелогическая геология"). В отдельной брошюре излагается план "Классификации наук" и "Причины разногласия с Контом". Кроме того, наконец, мы ждем "Социальной статики" и "Оснований психологии". Последнее сочинение есть, кажется, лучший труд Спенсера. Из этого длинного списка видно, что едва ли найдется какая нибудь область знания, которую бы Спенсер обежал и не затронул хоть мимоходом. Вопросы о границах религии и науки, о конечных научных и религиозных идеях, вопросы физиологические, педагогические, психологические, экономические, политические, геологические-так или иначе вызывают его ответы, хотя, само собою разумеется, ответы эти далеко не всегда одинаково удачны. Но везде и во всем они имеют синтетический, обобщающий характер. Мы не имеем ни времени, ни места и не чувствуем себя достаточно сильными для того, чтобы представить читателю оценку всех или даже только главнейших выводов Спенсера. Мы можем только рекомендовать чтение Спенсера, как особенно пригодное и полезное для нашей публики, весьма мало знакомой с современною западною философскою мыслью. Спенсер позитивист, хотя и не принадлежит к школе Конта и весьма тщательно и ревниво заявляет о своей самостоятельности, до такой степени тщательно и ревниво, что это производит даже неприятное впечатление. Основные начала положительной философии – исключительно опытное происхождение всех наших знаний, их относительность, невозможность проникнуть в сокровенные сущности вещей, строжайшая законосообразность явлений природы,-эти положения еще слишком мало переварены даже мыслящею частью нашего общества. И если бы мы могли и хотели представить читателю все плодотворное для него значение чтения сочинений Спенсера, мы, как выражаются на ученых диспутах оффициальные оппоненты, сказали бы гораздо больше, чем собираемся сказать теперь. Уяснение основных начал положительной философии есть, быть может, в настоящую минуту одно из настоятельнейших дел для русского читающего люда. Но мы предоставляем ему знакомиться с этими началами из первых рук, так как теперь есть для этого кое-какая возможность, благодаря предприятию г, Тиблена. Начиная с широких и смелых обобщений в "Основных началах", которые не мешают автору твердо помнить границу между областями "Познаваемого" и "Непознаваемого", до крошечной, но прелестной, как картинка, статейки "Грациозность" (т.I, "Опыты"), читатель почти в каждой статье Спенсера найдет что-нибудь новое и оригинальное, что-нибудь такое, над чем стоит призадуматься. Словом, мы советуем всем и каждому читать и читать Спенсера, не пугаясь его сжатого и своеобразного языка, к которому привыкнуть не трудно. Об авторе
Николай Константинович МИХАЙЛОВСКИЙ (1842–1904)
Выдающийся русский литературный критик, социолог, публицист; один из ведущих идеологов и теоретиков народничества. Родился в г.Мещовске Калужской губернии, в дворянской семье. Учился в Петербургском институте горных инженеров. Литературную деятельность начал в 1860 г. в журнале "Рассвет". Сотрудничал в различных периодических изданиях ("Книжный вестник", "Гласный суд", "Неделя", "Современное обозрение"). C 1877 г. – один из руководителей журнала "Отечественные записки" (совместно с М.Е.Салтыковым-Щедриным и Г.З.Елисеевым). В 1879 г. сблизился с организацией "Народная воля". Высылался из Петербурга (1882, 1891) за связи с революционными организациями. С 1892 г. один из редакторов журнала "Русское богатство" (совместно с В.Г.Короленко). Литературная деятельность Н.К.Михайловского выражает собой тот созидающий период новейшей истории русской передовой мысли, который сменил боевой период "бури и натиска", ниспровержения старых общественных устоев. Фактически он занял место Д.И.Писарева как "первый критик" и "властитель дум" младшего поколения 1860-х гг. В своих литературно-критических работах он анализировал творчество Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского, Г.И.Успенского, В.М.Гаршина, Максима Горького и других писателей. В области социологии и социальной философии Н.К.Михайловскому наравне с П.Л.Лавровым принадлежит разработка идеи о свободном выборе "идеала", которая философски обосновывала возможность изменения общественного развития. |
|||||||||