Антонов В.Ф. А.И.Герцен: Общественный идеал анархиста Изд. 2

Содержание

Введение

Светлой памяти родителей моих,
Федора Васильевича и Екатерины Яковлевны Антоновых, посвящаю

Александр Иванович Герцен (1812-1870) принадлежал к той счастливой плеяде людей, к которым природа оказывается особенно благосклонной, дарственно-щедрой... Обладая исключительными способностями и принадлежа к знатному дворянскому роду, он имел перед собой открытые дороги к самой блистательной - чиновничьей или военной - карьере, мог стать и выдающимся ученым... Но ни того, ни другого и даже третьего в собственном смысле этого слова не произошло. В нем очень рано проявился, как он выражался, "общественный интерес".

В отроческие годы случай свел его с дальним родственником, Николаем Платоновичем Огаревым (1813-1877). Сразу же обнаружилось общность их душ и устремлений: "...у него, - писал Герцен в "Былом и думах", - сердце так же билось, как у меня, он также отчалил от угрюмого консервативного берега... нас связывала, сверх равенства лет, сверх нашего "химического" сродства, наша общая религия. Ничего в свете не очищает, не облагораживает так отроческий возраст, не хранит его, как сильно возбужденный общечеловеческий интерес. Мы уважали в себе наше будущее, мы смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные" (VIII. 79, 80. - Здесь и ниже цитируется 30-томное собрание сочинений А. И. Герцена. Римские цифры обозначают том, арабские - страницу).

Их общечеловеческий интерес был возбужден уже за "школьной партой" событиями жизни - рассказами об Отечественной войне 1812 г. и особенно о расправе "мертвой руки" Николая I с декабристами. Друзья были поражены услышанным об их восстании, арестах, суде над ними и казнях: "...не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я, - писал Герцен, - чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудили ребяческий сон моей души" (VIII. 61).

Во имя этого "общечеловеческого интереса" Герцен и Огарев в 1827 г., оказавшись на Воробьевых горах у места закладки храма Христа Спасителя, созданного А. Л. Витбергом (по проискам его врагов потом отвергнутого), "присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу" (VIII. 81). И этой отроческой клятве они никогда не изменили.

В 1829 г. друзья одновременно поступили в Московский университет с той "неотлучной" мыслью, что "здесь совершатся наши мечты, что здесь мы бросим семена, положим основу союзу. Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней" (VIII. 116-117).

С первых дней студенчества они стали искать единомышленников с целью "основать зерно общества по образу и подобию декабристов". "Зерно" это вскоре образовалось, но слишком малочисленное (всего 10 человек), чтобы выступить как общество. Однако, несмотря на свою малочисленность, кружок Герцена-Огарева сумел привлечь к себе внимание широкого круга студентов университета. По словам Герцена, они "далеко перешли университетские стены... пошли проповедовать свободу и борьбу во все четыре стороны нашей молодой "вселенной"... Проповедовали мы везде, всегда... Что мы проповедовали, трудно сказать. Идеи были смутны, мы проповедовали декабристов и французскую революцию, потом проповедовали сен-симонизм и ту же революцию, мы проповедовали конституцию и республику, чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе. Но пуще всего проповедовали ненависть к всякому насилию, к всякому правительственному произволу" (Х. 317, 318).

Пять виселиц и ссылка 121 декабриста на каторжные работы в Сибирь не устрашили молодежь, на что, производя эту расправу, рассчитывал Николай I. События 14 декабря 1825 г. были вызваны исторически назревшей потребностью глубоких перемен в общественной жизни, что сознавал воспитанный в духе западного Просвещения и сам император Александр I. Еще до восшествия на престол он мечтал даровать стране Конституцию, а народ освободить от крепостного рабства. Однако, оказавшись на троне, ни того, ни другого не сделал. В реформировании управления страной ограничился косметическими мерами - дотлевающие коллегии Петра Великого заменил министерствами, с помощью М. М. Сперанского упорядочил их деятельность и поставил над ними Государственный совет, членов которого назначал сам и потому держал его в полной от себя зависимости; в раскинувшемся на половину страны глухом здании крепостничества прорубил ничтожную форточку - под многообещающим названием издал указ "О свободных хлебопашцах", но не решился провозгласить его обязательным к исполнению всеми помещиками, и потому результат вышел просто ничтожным.

Понимая, что в лице помещиков и чиновников всяким попыткам реформ всегда выступало мощное препятствие, будущие декабристы стали объединяться исключительно с целью помочь Александру I преодолеть это препятствие, но скоро убедились, что после войны император стал иным - внутри страны дал волю отвратительному режиму аракчеевщины и шатнулся от просветительства в мистицизм, а на международной арене сделал Россию участницей "Священного союза", имевшего целью сохранить шатавшиеся европейские монархические троны. Славная победа над наполеоновской Францией, огромные жертвы, понесенные страной в войне, не только не привели к облегчению участи народа, но, напротив, отяготили ее. Это-то и явилось основной причиной, которая привела лучших людей России 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь, а после казни декабристов породило хотя и разрозненное, но почти повсеместное стремление молодежи тайно сходиться и организовываться для спасения страны.

Чего хотели декабристы? В их планы входило превращение самодержавной России в парламентскую республику или конституционную монархию при непременном освобождении крестьян. Много ли это для великой страны, если в Англии свобода слова была провозглашена в конце XVII в., а Великая французская революция 1789 г. привела к цепной реакции крушения феодально-крепостнической системы в Европе? Чего хотели те многочисленные кружки и организации, которые Николай I уничтожал с присущей ему жестокостью? Того же, что и декабристы. Вот некоторые примеры.

Инструкция Оренбургского тайного общества содержала программу "для произведения политического переворота в краю сем", при успешном осуществлении которого намеревалось объявить "1. Россию свободною. 2. Уменьшение годов службы нижним чинам и удвоение их жалованья. 3. Освобождение крестьян помещичьих. 4. Прощение налогов и недоимок государственных. 5. Избавление нижних чинов от телесного наказания" (Федосов И. А. Революционное движение в России во второй четверти XIX в. М., 1958. С. 56).

В московском кружке братьев Критских (1826-1827) были высказывания против наследственного престола, когда какой-нибудь "бессмысленный может вертеть государством, как хочет". Их товарищ Н. Лушников в разработанных им "статьях" для новоизданного закона предусматривал: "I. Воля Императора должна ограничиваться Боярскою Думою, которая бы составляла высшее управление в государстве... II. Стараться всеми силами, чтобы внести во всеобщее употребление язык и обычаи свои - Русския: сим отличается характер народа и сохраняется национальная гордость, тесно соединенная со славою и могуществом государства (о чем, кстати замечу, не мешало бы подумать и нам. - В. А.). III. Отправление Государственных должностей не поручать иностранцам. IV. Права господ в рассуждении рабов должны остаться в той же силе, пока благодетельный свет просвещения не озарит умы грубой, необразованной черни городов и деревень. Для сего в селениях должны быть заведены школы под надзором священников..." (Там же. С. 65, 66).

В 1830-1831 гг. выпускник Московского университета Н. П. Сунгуров формировал тайное общество. Оно еще не выработало программы действий, но сам он заявлял, что "целью своей общество ставит введение в России конституции" (Там же. С. 97)...

Как видим, изменение характера власти и положения крестьян было основным побудительным мотивом для формирования кружков и обществ того времени, и кружок Герцена-Огарева не был ни исключительным, ни изолированным от общего устремления передовой молодежи своего времени. Да и в самом университете господствовало тогда свободолюбивое настроение студенчества. По этому поводу Герцен писал, что тогда "наука не отвлекала от вмешательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочувствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую нравственность студентов. Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства. Были робкие молодые люди, уклонявшиеся, отстранявшиеся, - но и те молчали" (VIII. 117).

Однако все это было возможно лишь в обстановке студенческого братства, не допускавшего никаких различий в своей среде; но на площадь с идеями этого братства выйти было нельзя. "Шутить, - писал по этому поводу Герцен, - либерализмом было опасно, играть в заговоры не могло прийти в голову. За одну дурно скрытую слезу о Польше, за одно смело сказанное слово - годы ссылки, белого ремня, а иногда и каземат; потому-то и важно, что слова эти говорились и что слезы эти лились ... Черед был теперь за нами..." (VIII. 145).

Создававшиеся в университете кружки Герцена-Огарева, В. Г. Белинского, Н. В. Станкевича, М. Ю. Лермонтова вбирали в себя лучших представителей студенчества: "это, - писал Герцен, - была удивительная молодежь ... такого круга людей талантливых, чистых, развитых, умных и преданных я не встречал" (Х. 319).

Французская революция 1830 г. и восстание в Польше еще раз потрясли Николая I. Эти события заставили задуматься и студенчество. Их "мучило, что Николай вырос и оселся в строгости; мы, - писал Герцен, - начали с внутренним ужасом разглядывать, что и в Европе, и особенно во Франции, откуда ждали пароль политический и лозунг, дела идут неважно; теории наши становились нам подозрительны". Либерализм, который "проповедовали Лафайет, и Бенжамен Констан, пел Беранже, терял для нас, после гибели Польши, свою чарующую силу" (VIII. 161). Французская революция, заменив одну династию другой, дала больше простора буржуазии, а не народу; глас свободы, раздавшийся в Польше, был жестоко заглушен.

В рядах студенческой молодежи разброд. Одни, говорил Герцен, ринулись изучать русскую историю (что потом отозвалось славянофильством), другие - философию, на поприще чего под руководством одаренного юноши Станкевича сошлись столь талантливые и столь в будущем разные деятели страны, как В.\.Г. Белинский, М. А. Бакунин, К. С. Аксаков, М. Н. Катков. Но Герцен и его друзья не пошли за ними и "искали чего-то другого, чего не могли найти ни в несторовской летописи, ни в трансцендентальном (потустороннем. - В. А.) идеализме Шеллинга" (VIII. 161).

В период этого брожения мыслей в их руках оказались "сен-симонистские брошюры, их проповеди", материалы процесса над ними в 1832 г. Все это поразило, захватило друзей и увело от поисков политических средств и форм обновления мира в сферу социальных проблем народа, что и открывалось им социалистическим учением А. К. Сен-Симона. "Новый мир толкался в дверь, наши души, наши сердца растворялись ему. Сен-симонизм лег в основу наших убеждений и неизменно остался в существенном" (VIII. 161, 162). В 1833 г. они познакомились и с учением Ш. Фурье.

С убеждением, что мир может быть обновлен только с осуществлением идеалов социализма и что путь к этому обновлению лежит не через политический, а социальный, экономический переворот, Герцен в 1833 г. окончил университет. Для него не было вопросом, чем себя занять, Наука и просветительство, составлявшие главное содержание его студенческой жизни, остались главным делом и по выходе из университета, но в познание первой, полагал он, необходимо было внести более системности, а второму придать более серьезный характер. Романтика студенческой пропаганды везде и повсюду должна была уступить место трезвым и взвешенным намерениям перейти к оказанию влияния на все общество разом. С этой целью было задумано издавать журнал.

Герценом был разработан его план и содержание. В нем должно быть две части: "1) Историческая, 2) Естествоведательная". Первая делилась на исторический и литературный отделы. История должна была рассматриваться как наука ("Философия истории") и как повествование ("т. е. отрывки оригинальные или переводные о важнейших эпохах истории"), а также и в качестве лаборатории, "в которой разлагают жизнь человечества и восстанавливают ее"; важное значение придавалось подготовке "статистических обозрений" страны с целью показать итог ее развития; наконец, называлось отделение "Археологии, критики" и т. д.

Литература, подобно истории, планировалась быть представленной с теоретической и практической своих сторон. Ее теоретический отдел составляла эстетика, а практический (разборы и отрывки) - разборы "замечательнейших писателей всех времен, разборы целых литератур, отрывки из иностранных авторов всех времен". Здесь же могли "помещаться критики на современную литературу отечественную и стихи".

Весьма кратко объяснена часть "естествоиспытательная": "В естествоведении все внимание должно обратить на геологические, физиологические и психологические исследования"; она мыслилась как "философия естествознания".

Цель журнала представлена так: "Следить за человечеством в главнейших фазах его развития, для сего возвращаться иногда к былому, объяснить некоторые мгновения дивной биографии рода человеческого и из нее вывести свое собственное положение, обратить внимание на свои надежды" (I. 59-61). Как видим, это был грандиозный замысел обратиться к истории и природе для определения "своего собственного положения" и обоснования своих "надежд". Молодые таланты энергично взялись за дело. По словам Герцена, он уже располагал материалами на пять номеров журнала, но дело не состоялось. Есть мнение, что он и не представлял свой план на утверждение.

Журнал не состоялся, но воспользуюсь случаем показать, в каком направлении развивал бы свои исторические воззрения этого времени Герцен. В 1833 г. его занимала мысль о гниении Древнего Рима и необходимости его обновления, чего, полагал он, требовал тогда человек и ждал весь мир. И оно началось, с одной стороны, "вливанием" с Севера в Италию "чистых, добродетельных" кимвров и тевтонов, с другой, рождением сына плотника Христа, который сказал: "Все люди равны"; "Любите друг друга, помогайте друг другу", но люди не поняли его, и обновление Рима пошло затяжным путем. Первая фаза этого пути Герценом названа мистической (католичество), вторая стала переходом от мистицизма к философии (Лютер); наконец, теперь начинается истинная человеческая, "фаланстерская (может быть, с$\langle$ен$\rangle$-симонизм?)" (XXI. 23). Позже, после революции 1848 г., идея гниения Рима будет перенесена Герценом на Европу, о чем подробнее будет сказано ниже. Да и концептуальный взгляд на историю человечества окажется иным.

Развернуть намеченную после окончания университета пропаганду Герцен с друзьями не успел, ему сделать этого не дали. Кружок давно попал в поле зрения властей, но у них не было повода для расправы с ним. Однако он неожиданно появился. 24 июня 1834 г. Е. П. Машковцев устроил праздник по случаю своего зачисления в действительные студенты. Как водится, выпили, хмельное разгорячило и компания хором спела песню "Русский император", сочиненную как пародию на гимн "Боже, царя храни", в которой были "непристойные" выражения об Александре I и Николае I (последний назван подлецом). На беду друзей, в их среде находился полицейский провокатор И. П. Скарятка. Просто донести - дружно отрекутся, сам пострадает; другое дело - застать студентов с поличным. 8 июля он вдруг "вспомнил", что в этот день его именины, и пригласил прежнюю студенческую компанию к себе на дюжину шампанского. Когда градус веселья достаточно поднялся, он предложил спеть еще раз песню "Русский император". Ждать не пришлось, песня загремела и тут же в комнату ворвались ожидавшие этого момента за дверью полицейские. Ни Герцена, ни кого-либо из его друзей там ни в первый, ни во второй раз не было, но у арестованного Соколовского нашли письма Сатина, у Сатина - письма Огарева, у Огарева - письма Герцена, и дело началось (VIII. 203, 204, 468, 469).

Арест, месяцы заключения, суд, ссылка в Пермь, а по прибытии туда почти сразу перевод в Вятку, где Герцен пробыл до конца 1837 г., а с января 1838 по март 1840 г. по выхлопотанному переводу ссылка была продолжена во Владимире. Тяжело пережитые им годы ссылки вдали от культурных центров в то же время обогатили его знанием жизни малых городов и деревни, что называется, самых ее истоков. Он много читал, написал ряд произведений, среди которых "Письма из провинции", "Лициний", "Вильям Пен". Написанная в ссылке повесть "О себе" по идее в какой-то мере предвосхищала "Былое и думы". Во Владимире Герцен считался "первым деятелем" "Губернских ведомостей".

8 мая 1837 г. в Вятку со свитой прибыл путешествовавший тогда по России наследник великий князь Александр Николаевич. К его приезду вся губерния готовилась заранее. В числе прочего была устроена губернская выставка, и Герцену было поручено сопровождать по ней наследника и давать пояснения выставленному. В это время Герцен сблизился с воспитателем цесаревича поэтом В. А. Жуковским, который, действуя потом через Александра Николаевича, и выхлопотал ему перевод во Владимир (чтоб быть поближе к Москве). Здесь произошел крутой поворот в жизни Герцена - он женился на Н. А. Захарьиной.

Целой мировоззренческой полосой через годы ссылки прошло увлечение Герцена зародившемся ранее идеалом христианского социализма. Позже он по этому поводу напишет: "Это был период романтизма в моей жизни, мистический идеализм, полный поэзии, любви - всепоглощающее и всенаправлявшее чувство... я со всем огнем любви жил в сфере общечеловеческих, современных вопросов, придавая им субъективно-мечтательный цвет" (II. 232-234). Сложившийся и на время устойчивый, этот общественный идеал казался ему уже воплощенным в жизнь, уже существующим за монастырской стеной в монашеском коллективном братстве. Там виделась ему осуществленным царство общественной гармонии. "Монастырский чин и устройство христианского духовенства явило, - писал он, - дивный пример согласования двух идей, повидимому, враждующих, - иерархии и равенства, - в то время как политическая история человечества показывает одно беспрерывное стремление к этому согласованию..." (II. 91).

В марте 1840 г. Герцен возвратился из ссылки в Москву. Прошедшие годы многое изменили: прежней "беззаветной, светлой жизни" уже не было. "Шумели друзья, кипели споры, лилось иногда вино - но не весело, не так весело, как прежде. У всех была задняя мысль, недомолвка; чувствовалась какая-то натяжка...". На их встречи стали приходить и другие молодые люди. Из них на первом плане оказались друзья Н. В. Станкевича, "каждый с томом Гегелевой философии". М. А. Бакунин и В. Г. Белинский "стояли в их главе".

Начались теоретические "сшибки". Новые друзья готовы были принять вчерашних ссыльных в свой союз, "но с тем вместе не уступая ничего, а намекая на то, что они - сегодня, а мы - уже вчера, и требуя безусловного принятия "Феноменологии" и "Логики" Гегеля, и притом по их толкованию" (IX. 11, 16, 18). Этот "ультиматум" друзья Герцена отвергли.

Формула Гегеля "все разумное действительно, все действительное разумно", понятая философами слишком односторонне, положила конец намечавшемуся было союзу. Принятие московскими гегельянцами этой формулы вело, писал Герцен, "к признанию предержащих властей, к тому, чтоб человек сложил руки..." Белинский, как самая "деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца - проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы". Герцен вступил с ним в отчаянную схватку, которая привела к полному разрыву между ними, после чего Белинский даже уехал из Москвы в Петербург "и оттуда дал по нас последний яростный залп" в статье, которую так и назвал "Бородинской годовщиной". Сам же Герцен, почувствовав в споре недостаточную философскую подготовку, засел за Гегеля, чтобы "испить из самого источника" (IX. 22, 23).

Белинский же, столкнувшись с жизнью столицы, вскоре "отрезвел". В сентябре 1840 г. он писал В. П. Боткину: "Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусной действительностью... Боже мой, страшно подумать, что со мной было - горячка или помешательство ума - я словно выздоравливающий". Свое отречение от минутного "помешательства" он более страстно выразил в декабрьском письме к тому же Боткину (Белинский В. Г. ПСС. Т. XI. М., 1956. С. 556, 569-578). Слова "гнусная действительность" еще долго потом появлялись в его письмах.

Герцен из изучения Гегеля сделал вывод, что немецкий философ "гораздо ближе к нашему воззрению, чем к воззрению своих последователей... Философия Гегеля - алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека..." (IX. 23). В мае 1840 г. Герцен переехал в Петербург, а в октябре встретился с Белинским. "Ваша взяла; - в порыве сказал Белинский, - три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудем этот вздор... С этой минуты и до кончины Белинского мы, - закончил Герцен, - шли с ним рука в руку" (IX. 27, 28).

Вскоре всегда жившая в страхе власть еще раз изолировала Герцена от его товарищей. Повод был пустяшным. Будочник убил прохожего. Все возмущались, осуждали убийцу. Возмущался, осуждал и Герцен, но "с рассуждениями", что попадало под закон о "разглашении вредных слухов". За эти рассуждения, которые имели "наклонность к порицанию правительства", Николай I сначала распорядился снова отправить Герцена в Вятку, но потом, учтя болезнь жены и сына Герцена, определил, по собственному выбору Герцена, в Новгород, где он прожил с семьей с конца июня 1841 по июль 1848 г. Огареву через знатных знакомых удалось добиться разрешения поселиться Герцену на жительство в Москве.

За время первой ссылки Герцена сформировалось новое направление общественной мысли - славянофильство. В то же время расширился тот круг людей, которые вошли в историю как их оппоненты и потому прозванные западниками. Между ними или, скорее, сбоку от них оказалось философское направление Станкевича. Его участь была предрешена, когда Герцен, полемизируя с русскими гегельянцами, овладел их оружием - немецкой философией, в силу чего между ним и кругом Станкевича места спору уже не было. "Если б Станкевич остался жив, кружок его, - писал Герцен, - все же бы не устоял. Он сам перешел бы к Хомякову или к нам. В 1842 г. сортировка по сродству давно была сделана, и наш стан (западников. - В. А.) стал в боевой порядок лицом к лицу с славянами" (IX. 40).

Начавшаяся идейная борьба этих двух направлений мысли стала умственной школой предреформенного времени, содержанием и целью которой был поиск путей развития России. Споры, вспоминал позже Герцен, происходили "на всех литературных и нелитературных вечерах... В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свербеева, в воскресенье у А. П. Елагиной" (IX. 156). Споры были столь горячими и страстными, что их отзвуки слышались за стенами домашних салонов, давали пищу для журнальных статей и целых книг, приобретая таким образом общественно-политическое значение. Вот что об этом писал Герцен: "...Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни. Появление замечательной книги составляло событие... Подавленность всех других сфер человеческой деятельности бросала образованную часть общества в книжный мир, и в нем одном действительно совершался, глухо и полусловами, протест против николаевского гнета, тот протест, который мы услышали открытее и громче на другой день после его смерти" (IX. 152). При этом Герцен, сразу разойдясь со славянофилами, отмечал несомненные заслуги обеих сторон.

Славянофилов вел в бой Алексей Степанович Хомяков, этот "закалившийся старый бретер диалектики... Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией..." и "разивший всех со стороны православия и славянизма" (IX. 156, 157). Во главе западников стоял Тимофей Николаевич Грановский, - человек, одаренный "удивительным тактом сердца... не был ни боец, как Белинский, ни диалектик, как Бакунин. Его сила была не в резкой полемике, не в смелом отрицании, а именно в положительно нравственном влиянии... в чистоте его характера и в постоянном, глубоком протесте против существующего порядка в России... В лице Грановского московское общество приветствовало рвущуюся к свободе мысль Запада, мысль умственной независимости и борьбы за нее" (IX. 121, 122, 152).

В формировании мировоззрения Герцена оставшееся пятилетие его жизни на Родине - 1842-1847 гг. - было весьма плодотворным, в чем огромную роль играли не только споры со славянофилами, но и - что имело несравненно большее значение - в своей среде, где были В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский, В. П. Боткин, И. П. Галахов, Д. Л. Крюков, Е. Ф. Корш, П. Г. Редкин. Н. П. Огарев часто был в отъездах. "Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я, - писал Герцен, имея в виду и славянофилов, - не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического... Наши теоретические несогласия... вносили более жизненный интерес, потребность деятельного обмена, держали ум бодрее, двигали вперед; мы росли в этом трении друг об друга..." (IX. 112, 113).

В это же время Герцен выступал как публицист, автор научных трудов и литературных произведений. Из крупных работ им были написаны философские "Дилетантизм в науке" (1842-1843), "Письма об изучении природы" (1844-1845), а из художественных произведений "Кто виноват?" (1841-1846), "Сорока-воровка" (1846) и "Доктор Крупов" (1845-1846).

В первой из указанных философских работ Герцен обосновывал вопрос о решающем значении в общественной жизни науки; во второй, которую можно считать как продолжение первой, рассматривается воздействие вырабатываемых наукой мыслей и идей на ход исторического процесса. В художественных произведениях Герцен с разных сторон подверг критике условия общественной жизни страны, главным образом обнаруживая зло крепостничества, бесправия простых людей и произвола властей.

Вся жизнь Герцена до отъезда в 1847 г. за границу - его познавательная, творческая и общественная деятельность - послужили тем базисом, на котором он сформировал свой взгляд на ход общечеловеческой истории и задачи, которые история поставила перед современностью.

С 1847 и до кончины в 1870 г. Герцен живет в разных странах Западной Европы. Уехав туда, как говорил сам, социалистом и революционером, он намеревался стать участником обновления мира, начало чему, по его мнению, должна была положить шедшая в своем развитии впереди человечества Западная Европа, так как именно ее наука раньше всех достигла высшего результата, который представлялся ему в образе общественного идеала социализма.

Запад не оправдал его надежд, и он после французской революции 1848 г. мыслью и словом возвратился в Россию, что в жизни страны имело судьбоносное значение. С этого момента он начинает закладывать теоретические основы великого всероссийского общественно-политического движения разночинной интеллигенции, которое получило название народничества; оказывает мощное воздействие на освобождение крестьян с общинной землей, чего первоначально Александр II делать не собирался и если потом согласился на это, то не без влияния "Колокола"; взяв сторону поднявшейся в 1863 г. на борьбу за свое отделение от России Польши, спасает честь русской демократии. Все это - деяния исторического значения. Они так слили, связали Герцена с историей страны 50-60-х гг., что он сам, как один из великих ее деятелей, стал частью этой истории.

Однако, несмотря на эту свою роль, Герцен со времени Николая I и до революции 1905 г. при Николае II находился в положении "государственного преступника", одно благосклонное упоминание имени которого могло стоить серьезных осложнений в жизни смельчака. Если о нем писали без вражды, то лишь за границей; если о нем говорили с уважением и читали его, то тайно, поэтому собственно историография его начитается только с 1905 г. По содержанию литературы ее можно разделить на пять периодов. Первый из них следует датировать 1905-1917 гг., второй с 1917 до середины 30-х гг., третий - от середины 30-х до середины 50-х гг., четвертый - с середины 50-х до начала 90-х гг. и пятый - с начала 90-х гг. до наших дней.

Отличительной особенностью первого и последнего из них является полная свобода суждений о деятельности и творческом наследии Герцена. До 1917 г. о нем писали либералы, лица, испытавшие на себе влияние марксизма, и сами марксисты.

Либеральная литература представлена книгами М. О. Гершензона (Социально-политические взгляды А. И. Герцена. М., 1906), Ч. Ветринского (Герцен. СПб., 1908), В. Я. Богучарского (Александр Иванович Герцен. СПб., 1912). Гершензон в своей небольшой книжке попытался охватить все творчество Герцена, и в результате больше оказалось путаницы и противоречий, чем ясности. При этом по всем выдвинутым вопросам он противопоставлял Герцена Ротбертусу, Лассалю и Марксу, каждый раз отдавая предпочтение своему герою.

Биографическая работа Ветринского, напротив, весьма объемна и перенасыщена цитатами из герценовских текстов. Автор отмечал наличие в творчестве Герцена "обилия идей", примыкающих "и к анархистским", когда альтернативой смене повелителей выдвигался им "принцип федерализма и широкого местного и областного самоуправления" (Ветринский Ч. Указ. соч. С. 234, 256). Основной ячейкой социализма в стране Герцен считал общину, артель, но, полагал автор, будто бы "экономическое значение общины... весьма мало занимало" его; он более ценил в ней "ее общий социальный смысл" и не предчувствовал, что "одной из несущих родине освобождение сил явятся городские рабочие" (Там же. С. 248, 250). Герцена он относил к сторонникам не революционного, а эволюционного развития "не только в естественно-научной, но и в социологической области" (Там же. С. 400). Богучарский в своей книге - тоже биографического характера и с тем же обилием цитат - писал, что Герцен, подобно Бакунину, не был действительным анархистом, но "в мирской сходке" видел затаившийся эмбрион прудонизма, "из которого должна произойти в будущем самая широкая общественность" (Богучарский В. Я. Указ. соч. С. 105, 106, 112). Герцен считался им социалистом, который полагал, что Россия, опираясь на общину и артель, минует путь развития Запада (Там же. С. 111, 112). Любопытно, что автор отождествлял экономическую сторону учения Герцена с марксизмом. Он-де не знал трудов Маркса, иначе они бы вполне удовлетворили его (Там же. С. 121, 124, 125). Герцен представлен не практиком, а лишь "сеятелем идей", проповедником, потому-то печать его личности и легла "на движение русской интеллигенции", которое продолжалось десятки лет (Там же. С. 112, 159, 161).

Доброжелательная оценка Герцена этой группы авторов сменяется критическими разборами его творчества другой. К ней принадлежат Д. Н. Овсянико-Куликовский (А. И. Герцен (Характеристика). СПб., 1908) и Н. С. Русанов (Западный социализм и "русский социализм Герцена" // Русское богатство. 1909. NN 7-8). Первый из них сразу заявлял, что в воззрениях Герцена весьма многое "подлежит критике и решительному отрицанию". Он резко противопоставлял Герцену Чернышевского и винил его за непонимание роли зарождавшегося на Западе под руководством Маркса рабочего движения. В сравнении с этим признание им гнилости Европы, романтический взгляд на Россию и его "социалистическое славянофильство" или "русский мессианизм", по его словам, были ошибками меньшего значения (Овсянико-Куликовский Д. Н. Указ. соч. С. 9, 10).

Особое место в историографии принадлежит большой статье Русанова. Указав на защиту Герценом Прудона от травли его в печати, автор в то же время писал, что "социализм Герцена вряд ли можно назвать чисто анархическим, да вряд ли можно и вообще охарактеризовать именем прудонизма". После событий 1848 г., говорил он, постепенно притуплялась резкость оценок Герценом государства и одновременно усиливалось становление на почву "эволюционного социализма", даже "социал-реформизма". В горячем стремлении к "социалистическому идеалу" - более тесному сотрудничеству и братству между людьми - Герцен желал осуществить новые формы жизни "по возможности без регламентации, вне принудительного элемента", даже исходящего не от тирана, а от коллектива (Русанов Н. С. Указ. соч. N 7. С. 172, 173, 175). Проблемой для него было найти сочетание личного с общественным, но во главу угла общественного переустройства он все же ставил "материальное обеспечение трудящегося человечества" (Там же. С. 176, 177).

Что касается средств перехода к социализму, то автор отмечал ослабление веры Герцена в насилие лишь к концу жизни, когда он "почти совсем исключал перспективу революционного столкновения двух миров" (Там же. С. 186). Справедливо обращалось внимание на признание Герценом общинного социализма лишь частным приложением общего закона. Русанов решительно отвергал утверждение Маркса о заимствовании Герценом идеи общины у А. Гактстгаузена и приводил факты раннего знакомства его с жизнью русской деревни. Одновременно отмечал, что немецкого агронома на счет значения русской общины вразумлял славянофил Аксаков (Там же. N 8. С. 61, 62. Нелишне по этому поводу обратиться к самому Герцену. В 1866 г. в статье "Порядок торжествует" он писал: "Первый пионер, пошедший на открытие России, был Гакстгаузен. Случайно попавши на следы славянского общинного устройства где-то на берегах Эльбы, вестфальский барон поехал в Россию и, по счастью, адресовался к Хомякову, К. Аксакову, Киреевским и др. Гакстгаузен был действительно одним из первых, повестивших западному миру о русской сельской коммуне и ее глубоко аутономических и социальных началах..." (XIX. 187). Следовательно, не Гакстгаузен открыл русским общину, а сначала сам услышал о ней в начале 40-х гг. от славянофилов, т. е. от тех людей, с которыми Герцен находился в постоянном общении еще до появления немецкого барона в России). Но автор явно иронизировал по поводу обнаружения Герценом в общине элементов социализма и политического зародыша, якобы получившего развитие в реформах 1864-1865 гг. "Таким образом, - писал он, - наше "бедное село" и наша скромная "общинная" жизнь... оказываются способными решить социальный вопрос, о который разбивались все попытки западно-европейской мысли". Ему было непонятно, почему при этом Герцен (будто бы) не касался ни частного производства, частной собственности и семьи, даже поворачивался спиной к "коллективным формам организации будущего общества" (Там же. С. 73).

Не обнаружив цельности мировоззрения Герцена, Русанов в заключении писал: "...повидимому, противоречивые стремления анархизма, с одной стороны, эволюционного понимания истории и культурно-политической жилки - с другой, образовали своим переплетением почву, на которой могла создаваться и крепнуть оппортунистическая (упование на реформаторские возможности Александра II. - В. А.) тактика Герцена, особенно уместная, как казалось ему, в применении к России" (Там же. С. 81).

Марксистскую группу авторов, взятых для обзора, составили В. И. Ленин и К. Левин (Герцен А. И. Личность-идеология. Изд. 2-е. М., 1922). Наиболее обстоятельная оценка Герцена Лениным дана в двух работах - "Памяти Герцена" (1912) и "Из прошлого рабочей печати" (1914). Первая из них появилась в год довольно широко отмечавшегося столетия со дня рождения Герцена. Ленин боготворил Чернышевского и прохладно относился к Герцену, но вынужден был взяться за перо, чтобы не отдать его либеральному лагерю, который славил Герцена как приверженца своих идей. Да и просто обойти столь выдающуюся личность в дни его столетия было бы равно самоосуждению...

Статья "Памяти Герцена" начиналась упреком либералов в том, что они, чествуя Герцена, тщательно скрывали, "чем отличался революционер Герцен от либерала". Поминавшая его правая печать "облыжно" утверждала, что "Герцен отрекся под конец жизни от революции". За границей же лишь "царит фраза и фраза". Ленин поставил перед собой цель выяснить настоящее историческое место Герцена, "сыгравшего великую роль в подготовке русской революции" (ПСС. Изд. 5-е. Т. 21. С. 255).

Ленин отнес Герцена к "поколению дворянских, помещичьих революционеров", но декабристы разбудили и "очистили" его. "В крепостной России ... он сумел подняться на такую высоту, что встал в уровень с величайшими мыслителями своего времени", оказался "головой выше бездны современных естествоиспытателей-эмпириков и тьмы тем нынешних философов, идеалистов и полуидеалистов". Особо отмечалась его заслуга в том, что он "вплотную подошел к диалектическому материализму", однако "остановился перед - историческим материализмом". Эта "остановка" и вызвала после поражения революции 1848 г. его "духовный крах" - крах буржуазных иллюзий в социализм в тот момент, "когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела" (Там же. С. 255, 256).

Социализм Герцена был частью бесчисленных "форм и разновидностей буржуазного и мелкобуржуазного социализма", окончательно убитых июньскими днями 1848 г. (Там же. С. 256). Будучи основоположником "русского социализма" и народничества, Герцен видел "социализм" в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее "права на землю", но во всем этом "нет ни грана социализма. Это - такая же прекраснодушная фраза, такое же доброе мечтание, облекающее революционность буржуазной крестьянской демократии в России, как и разные формы "социализма 48-го года" на Западе" (Там же. С. 257, 258). Однако Ленин уклонился от оценки политической стороны герценовского социализма, сказав лишь, что "Герцен рвет с анархистом Бакуниным" (а не с анархизмом Бакунина) и обращает "свои взоры не к либерализму, а к Интернационалу, к тому Интернационалу, которым руководил Маркс..." (Там же. С. 257).

Ленин выразительно осудил герценовские "либеральные апелляции к "верхам" ...его бесчисленные слащавые письма в "Колоколе" к Александру II Вешателю, которых нельзя теперь читать без отвращения". Это было расценено им как отступление от "демократизма к либерализму", но, продолжал Ленин, "справедливость требует сказать, что, при всех колебаниях Герцена между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх" (Там же. С. 259).

Заслугой Герцена было признано создание вольной русской прессы за границей. ""Полярная звезда", - писал Ленин, - подняла традицию декабристов. "Колокол" (1857-1867) встал горой за освобождение крестьян. Рабье молчание было нарушено". Отстаивая свободу Польши и бичуя ее усмирителей, Герцен "спас честь русской демократии" (Там же. С. 258-260).

Отмеченные в мировоззрении Герцена недостатки Ленин относил на счет того, что, уезжая в 1847 г. за границу, он не видел "революционного народа". В этом не вина, а беда его. Когда же он увидел эту революционность народа в 60-х гг., "он безбоязненно встал на сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции" (Там же. С. 261).

Подводя итог, Ленин писал, что Герцен, разбуженный декабристами, "развернул революционную агитацию", которую "подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли"". Отмечено так же, что "пролетариат учится на его примере великому значению революционной теории; - учится понимать, что беззаветная преданность революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы; - учится определению роли разных классов в русской и международной революции" (Там же. С. 261, 262).

Во второй из названных работ Ленин указывал на "общедемократическую бесцензурную печать с "Колоколом" Герцена во главе" как предшественницу "рабочей (пролетарски-демократической или социал-демократической) печати". Разбуженный декабристами, теперь Герцен со своим "Колоколом" сам помог пробуждению разночинцев. В развитии же народнических взглядов Ленин признал много большее значение Чернышевского, который, писал он, развив "вслед за Герценом народнические взгляды, сделал громадный шаг вперед против Герцена. Чернышевский был гораздо более последовательным и боевым демократом. От его сочинений веет духом классовой борьбы" (Там же. Т. 25. С. 93, 94).

Эта ленинская концепция Герцена сначала стала руководством большевистских историков, а впоследствии, как увидим, примерно с середины 30-х гг., - и всей советской литературы - исторической, философской, экономической, политической, правовой, литературоведческой, педагогической и др. Отступление от нее делало невозможным прежде всего публикацию такой работы (что, в частности, и мне пришлось испытать в 1979 г., когда издательство "Мысль" расторгло со мной договор на публикацию книги об исторических взглядах Чернышевского, в которой концепция Чернышевского оказалась несхожей с ленинской).

От Ленина, основоположника концепции Герцена, перейдем к его последователю Левину. Свою работу он написал в 1914 г., но, как сказал сам, из-за начавшейся войны издать не смог и потому она появилась в свет лишь в советское время, причем в 1922 г. вышла уже вторым изданием. Поскольку использованные мной главы автором не перерабатывались, сноски делаются именно на это второе издание книги.

Отметив крайнюю противоречивость суждений литературы о Герцене, Левин решительно заявил, что в ней, как и в журналистике, нет подобного Герцену писателя, "деятельность и произведения которого были более ясными и определенными". И в практической деятельности, и в литературе Герцен - "фигура крайне рельефная и законченная" (Левин К. Указ. соч. С. 3). Однако, рассматривая сам Герцена с классовых позиций, Левин изобразил его далеко не "ясным и определенным... рельефным и законченным". Он не видел нужды говорить о Герцене как пророке, так как "его идеи канули" и потому о них можно писать беспристрастно... Ни Ветринский, ни Богучарский, книги которых вышли после революции 1905 г., по его мнению, не дали полного представления о мировоззрении Герцена, и потому он решил исправить это положение. Прежде всего Левин определил Герцена как идеалиста-аристократа, для которого лишь воспитание является главным путем водворения нового порядка, однако известно, что школу господствующие классы используют для "обработки" масс. Герцену была чужда идея "социалистической педагогики, ставящей в основу воспитания и обучения производительный труд и неразрывную связь науки с производством" (Там же. С. 68, 69).

В "политике" он конституционалист, потом под влиянием социалистов-утопистов, особенно Прудона, от всего отказался, рано став решительно на антигосударственные позиции Прудона, но к концу жизни все же стал склоняться к конституционализму, стал говорить об Учредительном собрании. Новое политическое устройство мыслилось им "по типу русской общины и артели" на основе федерализма (Там же. С. 70, 72, 76, 118, 120).

Он стремился строить свой социализм на базе общины "чисто объективными данными, лежащими в условиях народной жизни", но у него "не было строго выработанной и твердо обоснованной теории социализма". Его теория - эволюция от сен-симонизма через прудонизм к социализму, вытекавшему из славянофильства; к концу же жизни Герцен вроде бы многое усвоил и из научного социализма, хотя и не понял его как историческую необходимость и неизбежный результат общественного развития и ступень в дальнейшей эволюции общества. "До этой мысли не додумался. И в этом - главное отличие его социализма от социализма научного" (Там же. С. 111, 122).

В тактике Герцен признан сторонником мирного перехода к социализму, а при разрешении крестьянского вопроса - одинаковой защиты интересов крестьян и помещиков, поддержке Александра II, власть которого старался превратить в народную, что было следствием заимствования им у социалистов-утопистов их общих принципов - аполитизма, равнодушия к формам государственного устройства, враждебного отношения к революции и классовой борьбе. Он был "мирным христианским анархистом вроде Руссо или Л. Толстова" (Там же. С. 124, 135).

А вот и общий вывод автора: Герцен был "ярым националистом-славянофилом", а не западником. Его "социализм" утопичен. "Не зная близко русского народа и его истории, Герцен изобрел социалистическую систему, которая не имела корней в общественном развитии". Не обладал он и стройной, законченной, научно обоснованной системой мировоззрения, которое развивалось зигзагами и с поворотом назад. И тут же основная линия его всегда ясна, отчетливо видна. Хоть его социализм и утопичен, но это необходимый шаг, ступень в истории российского социализма (Там же. С. 136).

Заслугой представленной историографии до 1917 г. является, несмотря на разночтение ею Герцена, постановка основных проблем экономического, политического и нравственного характера, составляющих основу представления Герцена об общественном идеале. Ни одна из них не разрешена и осталась своего рода завещанием новым поколениям исследователей.

Однако сразу после 1917 г. историография по этому пути не пошла. Если о Чернышевском в это время велись свободные дискуссии, то суждения о Герцене были, как по команде, однообразны и выдержаны в строго-классовом духе. Иного и быть не могло в то время, когда, начиная с дворянства, целыми социальными пластами физически уничтожались, а потом добивались все непролетарские элементы обществ. Герцен, рожденный в барской среде, и разночинец Чернышевский, от произведений которого "веяло духом классовой борьбы", были костью белой и черной, а отсюда и разная им честь.

Во второй период историографии Герцена с работами о нем выступили: Л. Б. Каменев (Об А. И. Герцене и Н. Г. Чернышевском. Пг., 1918); Ю. М. Стеклов (Борцы за социализм. Очерки из истории общественных и революционных движений в России. М., 1918; А. И. Герцен (Искандер). 1812-1870. М., 1920; А. И. Герцен (1812-1870). Л., 1930); А. В. Луначарский (А. И. Герцен // Товарищество. 1920. N 1); П. Орловский (Был ли Герцен социалистом? // Там же); Н. С. Ангарский (Герцен и русский "коммунизм" // Там же); Г. В. Плеханов (А. И. Герцен. М., 1924); М. Поташ (Народнический социализм. М.-Л., 1930); В. Кирпотин (Идейные предшественники марксизма-ленинизма в России. М., 1930); Л. Пипер (Мировоззрение Герцена. Историко-философский очерк. М.-Л., 1935).

Об авторе