|
Содержание
Из послесловия переводчика (В.В.Бибихин)
Прозрачная простота этих текстов восстанавливает атмосферу хорошей школы, терпеливой и основательной. Неспешное изложение с возвращениями и повторами непосредственно понятно любому читателю. На каждом шагу видно, что авторы могли сказать больше и не сказали ничего кроме необходимого. Следуя правилу настоящего учительства, они открывают ходы для самостоятельной мысли, показывая, как осторожно и отчетливо она должна их делать, если ей надо идти далеко. Хороший научный уровень этих опытов-упражнений обеспечен настойчивостью, с какой в них ставятся главные вопросы человеческого существования. В книге впервые публикуются два курса, прочитанных французским философом Франсуа Федье перед студентами парижского Пастеровского лицея в 1998–2000 годах. Предисловием к ним служит лекция, которую 2 февраля 1993 года прочел перед студентами Лицея Клоделя в г.Труа переводчик хайдеггеровского "Бытия и времени" Франсуа Везен. Ее текст публиковался, мы берем его из сборника в честь профессора Везена "Преподавание по преимуществу", изданного в 2000 году. Рядом с авторами невидимо стоит Жан Бофре, их учитель в философии, в этике, в благочестии мысли. "Я педагог", цитировал Бофре не раз гегелевские слова. Он преподавал с 1955 до ухода на пенсию в 1972 году в парижском лицее Кондорсе. Его многочисленные слушатели, благодарность которых к учителю растет с годами, недавно начали издание его лекционных курсов. Эпиграфом к предисловию в этом издании служит цитата из Хайдеггера, отвечающая преподавательскому стилю Бофре: "Кто боится устареть, подхлестывает молодых последними новшествами. Кто умеет стареть, отпускает их на свободу изначального". Жан Бофре читал курсы о великих философах, умея вовлечь слушателей в решающее событие мысли. Кто был знаком с преподаванием Бофре, говорит, что под чарами его спонтанной речи – он не пользовался записями – люди рождались заново для философии, и он сам учился, нечаянно переходя от изложения к мысли вслух. Уважая приемы этой философской школы, мы не нарушаем своими примечаниями, которые напрашиваются почти в каждой фразе наших авторов, их сдержанную манеру. Они думают сами и ожидают встречного хода мысли, не подталкивая к нему. Слушатель и читатель приобретает много в любом случае, даже если выберет не замечать открывающихся перспектив. Тексты сами по себе мало что значат. Важен переход от слов к вещам. Он достигается не так, что особым словесным искусством вызываются к жизни вещи, и не так, что речь информирует о них, а так, что с самого начала слово дано ненаивному желанию добра. В добре греки некогда узнали бытие (oysia), главную вещь. Добро все наше имущество. Есть только бытие, небытия нет, учил Парменид. Перевод его поэмы, сделанный Жаном Бофре, принадлежит, как заметил его издатель Жан-Люк Марион, к истории французской философии 20 века. В бытии-добре онтология совпадает с этикой. Школа, с которой мы здесь знакомимся, понимает добро бытия деятельно как задачу жизни. Такое бытие никак нельзя считать свойством, извлекаемым из существующих вещей. Тот, кто внушил искать бытие в вещах, вместо того чтобы знать его прежде всех вещей в себе как добро, оказал человечеству нехорошую услугу. С тех пор только вещи, отдельные от нас, стали нас задевать. Человек растекся по их поверхности. Он разучился видеть прежде всего одну нерушимую, одинаково близкую и далекую, без прироста и убыли вещь бытие. Добро раздвоилось, добродетель отвернулась от добра-богатства. В какой дописьменной истории это произошло? Известного нам человека мы видим уже внутри сложной системы вещей их разведчиком и покорителем. Он верит в их исходную реальность. Выход из лабиринта показывают философия, поэзия и религия, но они для нового человека только символы. С беззастенчивостью, не принятой у наших авторов, мы намекнули на размах их мысли. Сами они, наоборот, будут с юмором, тоже унаследованным от Жана Бофре, извиняться за "философичные фразы" и профессиональные приемы. В этой книжке мы видим на примере, как французы всерьез учат своих и сами себя, без глобальных схем, без громких манифестов, без эпатирования простого человека, без соревнования с немцами и американцами. В медленном приучении, apprentissage, мастер передает молодежи то, в чем сам надежно уверен. И прежде всего это навык терпеливой основательной работы, начинающейся с толкового словаря и классического текста. Мы заметим, как француз ценит свой язык, уникальный инструмент, отточенный веками литературной работы, ничего общего, кроме орфографии, не имеющий с усредненным интернациональным языком ООН и ЮНЕСКО. В глубине французской культуры все держится на вкусе и чувстве меры. Они диктуют строгую норму, служа законом, не нуждающимся в формулировке. Мне вспоминается, как однажды в нарофоминском кафе, доведенный до светлого отчаяния отсутствием у нас мест, таких привычных во Франции, где могут спокойно накормить, я попросил хозяйку в упор: дайте чего-нибудь вкусного. Тайная честность нашего торгового сословия, ему явно невыгодная, давно вызывает во мне удивление и уважение. Дама за стойкой дипломатично ответила, что я должен выбрать что-то из меню сам: "на вкус, на цвет товарищей нет". Она и я, мы все понимаем, что хорошее хорошо для всех всегда, как чистая вода и свежий воздух. Определения, уточнения начнутся там, где нет ни вкуса, ни вкусного. Традиция греческой и римской античности не велит задумываться над дефиницией нормы. Metron ariston. Формулировки "общезначимых моральных принципов" хочет тот, кто разучился иметь с такими вещами дело. Римское право честно работало тысячи лет и работает, обходясь без определения права, договора, недобросовестности, преступления. Аристотель часто пользуется выражением orthos logos, о котором теперешние исследователи спорят и гадают, отыскивая его дефиницию, которую мыслитель, наверное, сообщал на ухо ученикам, и ломая голову в догадках об эзотерических ментальных процедурах, которые скрывает здесь текст. Что речь идет о вещи простой и прямой как отвес, нашему утонченному веку понять нелегко. Запад кричит о своем кризисе, но продолжает тысячелетнюю и в сущности не перерубленную с кельтских времен и доистории традицию. Веками, стоит только заглянуть в глубину с туристической поверхности, длится размеренное бытие. Основательность начинается со школы. Та конечно тоже шатается, как и все сейчас в мире перед катастрофой, но пока, как мы видим, устаивает. Рим, противопоставивший начало законности скольжению, записанному в новейшей истории человечества последних пяти или шести тысяч лет, продолжается в западной дисциплине. В школе права, сбереженной Римом, хранятся навыки доримских десятитысячелетий. Заставший еще остатки нашей старой школы, знающий новую, я встретил словно давно забытое, когда оказался случайно в день экзаменов на втором этаже Лицея Пастера в Париже. Казалось, в здании не было ни одного человека. Полную тишину нарушал только я, одиноко бредущий по коридорам. Некоторые классы были открыты, они были полны детьми, склонившимися над своими заданиями отдельно от сумок и вещей, которые были сложены поодаль, как оружие пленников. Что тихо сидеть и работать нужно, ни у кого очевидно не было сомнений. Вызов, протест на Западе взрывается, возможно, жесточе чем у нас, но он же и отчетливее направлен не против собственно школы, хотя может быть и против многих академических институтов. В сорбоннском рукописном студенческом журнале Degueuloir, название которого я понял сначала исходя из его содержания, не по-нашему жесткого, в смысле перерезания глоток, одобрялось высыпание мусора на голову Поля Рикера, но не за его суровость к студентам, а за то, что ради благополучия образа Эдмунда Гуссерля профессор изъял из его текста рискованное замечание о перспективах африканской культуры. Короткие философские упражнения, предлагаемые здесь нашему догадливому и критичному читателю, не нуждаются в пояснениях. Если их ненавязчивое приглашение смотреть на мир и думать не будет услышано, всякая расшифровка их, отнесение к направлению, интеллектуальному течению будет лишней тратой времени. В размеренном и неспешном слове современных парижских авторов, маленький образчик прозы которых мы тут даем, поднимает голову французская философия, какой она могла стать после Декарта, Лейбница, Огюста Конта и не стала, заглушенная публицистикой, прежде всего вольтеровской. Большей частью блестящей. Мы ничего не имеем против Вольтера. Мы его любим, без него – и без пушкинского, без леонтьевского Вольтера – нам скучно. Но нам грустно оттого, что становясь по потребностям рынка от века к веку все громче, публицистика встала уже не в загадочно-насмешливую, а в агрессивную позу перед вытесняемой ею философией. Вольтеровское ироническое пренебрежение еще оставляло ей место под солнцем поодаль от вихря вещей, но публицистика Сартра, Фуко, Деррида, Бодрийяра и других, серьезным тоном провозглашая преодоление метафизики, намеренно предлагает вместо нее себя. Читатели публицистики, их много и они не философы, имеют уже гораздо меньше шансов уловить разницу между текстом и мыслью, чем имели в своей молодости современные авторитеты, чьими учителями были все-таки Гуссерль, Гегель, Хайдеггер. И тем более эту учебную, при том что проблемную и исследовательскую, книжку встретят с недоумением те, кому мало остроты яростного Фуко, мало безжалостной горячки Делеза, мало почти уже неостановимого вращения Деррида вокруг собственной оси, пусть они еще с восторженной завистью слушают в шестичасовых новостях культуры, что вышла новая книга Деррида, а сам он с лекциями в Японии, чтобы узнать из семичасовых, что он тем временем выпустил очередной труд, читая уже не в Японии, а в Чикаго. Нас подгоняют новостями о немыслимых достижениях, перевертывающих весь философский ландшафт. Мы, сообщают нам, счастливые современники "первого философа в истории, создавшего при жизни гигантское многоголовое и многоголосое миметически-автобиографическое тело". Под солнцем взошедшего светила мы "не имеем права пародировать великого философа, вообще искать и находить ошибки". Кто дозволяет, гневно спрашивают нас, задеть гиганта, "ветер, вырвавший все деревья и кусты", создавший сверхчеловеческое творение, "последнюю философию, которую уже невозможно деконструировать". Мы, грозят нам, никогда не сможем узнать, кто по-настоящему пишет его строки. В.В.Бибихин |
|||||||||||||||||||||