Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию Изд. 2, доп.

Оглавление

Вступление

"Бессмертное овнешнение" Густава Шпета

Густав Густавович Шпет – крупнейший российский философ, психолог, филолог, искусствовед. Он родился в Киеве 26 марта (7 апреля) 1879 г. в обедневшей дворянской семье.

В 1898 г. окончил Вторую киевскую гимназию и поступил на физико-математический факультет Киевского университета св. Владимира. Окончив два курса, он был отчислен и выслан из Киева "за хранение и распространение" социал-демократической литературы. Вернувшись через год в Киев, Шпет вновь поступает в университет, но уже на историко-филологический факультет, который оканчивает в 1905 г. Конкурсное его сочинение "Проблема причинности у Юма и Канта" было отмечено золотой медалью.

Наиболее значительным событием студенческих лет стало для Шпета знакомство с Г. И. Челпановым – знаменитым (уже тогда) философом и психологом, организовавшим при университете "психологическую семинарию" и лабораторию экспериментальной психологии. Для Челпанова Шпет стал любимым учеником и другом; их судьбы и судьбы их семей навсегда оказались связанными. Когда в 1906  г. Челпанов получил приглашение в Московский университет, он позвал с собою и Шпета; в 1910 г. они предприняли совместную поездку по научным центрам Германии, направленную прежде всего на ознакомление с работой психологических лабораторий (Челпанов тогда занимался организацией Психологического института в Москве); в 1921 г. Шпет совместно с Челпановым открывают Кабинет этнической психологии; после снятия Челпанова с поста директора Психологического института (ноябрь 1923 г.) Шпет, который сам незадолго до этого добивался отмены своей высылки на "философском пароходе", приглашает опального профессора в Государственную академию художественных наук; в 1930-е гг. Шпет и сын Челпанова Александр "проходят" по одному и тому же расстрельному делу...

Приехав в Москву, Г. Г. Шпет начал преподавать на Высших женских курсах (курсы Герье) и в Народном университете им. А. Л. Шанявского. В 1910 г. он становится приват-доцентом кафедры философии историко-филологического факультета Московского университета, где ведет семинар по теоретической философии Д. Юма и просеминар по основным проблемам современной теоретической философии; с 1915 г. начинает читать публичные лекции по философской терминологии и истории философии. Его академическая карьера, как вспоминал об этом Андрей Белый, "взлет влетала"; он становился "премоден на курсах Герье; здесь сражал философских курсисток рядами он; и десятками расплодились "шпеттистки"". В 1910–1913 гг. Шпет, помимо совместной с Челпановым командировки в Германию, предпринимал поездки по европейским странам: работал в библиотеках Сорбонны и Эдинбурга, стажировался в Геттингенском университете у Гуссерля (с которым впоследствии вел переписку). В 1914 г. выходит его главная "феноменологическая" (и уже – шпетовская, не-феноменологическая) работа "Явление и смысл"; в 1916 г. он защищает магистерскую диссертацию "История как проблема логики. Критические и методологические исследования"; тогда же выходят знаменитые его записки "Сознание и его собственник"; в 1918 г. он становится профессором Московского университета и заканчивает фундаментальную свою работу "Герменевтика и ее проблемы", оставшуюся при его жизни неопубликованной (она издана только в 1989–1991  гг.).

В дореволюционные годы Г. Г. Шпет был едва ли не самой яркой фигурой в среде российских интеллигентов. Помимо феноменальной одаренности и образованности (он знал 17 языков!), Шпет привлек л к себе внимание как превосходный полемист, обладавший большим чувством юмора и способный на колкость не только на философском диспуте, но и в печатном тексте. Он любил выпить и пошалить, водил дружбу с Сергеем Есениным и поэтами-символистами; мог подкрасться на ночной улице к городовому и в шутку напугать его, незаметно вытащив у него пистолет; как-то (в Германии) "летел в черном цилиндре и белом крахмале" по улицам, собирая извозчиков на "пирушку" по случаю сдачи докторского экзамена (это известно из воспоминаний Андрея Белого); влюбленные в Шпета студентки-курсистки носили на груди заветный медальончик с его портретом...

Г. Г. Шпет принимал участие в работе Московского лингвистического кружка и оказал существенное влияние на его членов (кружок раскололся на два направления, одно тяготело к теории, другое – к эмпирии; первое в шутку называли "шпетиальным"); фактически создал отечественную герменевтику, впервые в русской литературе употребил термин "семиотика" и разработал особый подход в этой науке; занимался проблемами эстетики; первым в России подготовил философско-теоретический фундамент для этнической психологии; много работал как переводчик философской и художественной литературы; принимал большое участие в литературной и театральной жизни российского общества.

В 1920-е гг. положение Шпета стало заметно ухудшаться. И тем не менее он предпринимал все мыслимые попытки удержаться в России и сохранить для себя возможность заниматься преподаванием и научной деятельностью. Он был единственным из философов, который добился (через А. В. Луначарского) отмены своей высылки из страны в 1922 г. Лишившись (в 1921 г.) возможности работать в Московском университете (после закрытия философского отделения, где он преподавал), Шпет создает Кабинет этнической психологии, затем Институт научной философии, просуществовавший до 1923 г. (в дальнейшем реорганизованный). В феврале 1922 г. он возглавляет философское отделение Российской (впоследствии Государственной) академии художественных наук (ГАХН); в июне 1924 г. становится ее вице-президентом.

В эти годы выходит ряд значительных его работ, среди которых – "Очерк развития русской философии" (1922), "Эстетические фрагменты" (1922–1923), "Введение в этническую психологию" (1927), "Внутренняя форма слова: этюды и вариации на темы Гумбольдта" (1927).

В 1928 г. Шпет становится кандидатом в действительные члены Академии наук – однако на выборах, происходивших уже после обвинения Шпета в "идеализме", кандидатура его была провалена. Мощная атака на ГАХН началась с публикации газетой "Комсомольская правда" ряда статей под общим заголовком ""Бессмертные" от мертвых идей". В статьях, написанных от имени "молодого поколения" ученых самой ГАХН, она называлась прибежищем "идеалистов шпетовской закваски", деятельность самого Шпета квалифицировалась как вредоносная, а его работы – как лишенные какой-либо ценности. Своей публикацией 28 октября 1929 г. в "Литературной газете" от Шпета отрекся Луначарский, осудивший его сочинения как "вреднейшие"; на следующий день Шпет был отстранен от должности вице-президента ГАХН; в июле 1930 г. ему было официально запрещено занимать любые должности в советской системе образования. Для него оставалась возможной только переводческая деятельность "при обеспечении надлежащего идеологического руководства". Он переводит и редактирует произведения английских классиков ("Тяжелые времена" и "Холодный дом" Диккенса, "Ночь ошибок" Голдсмита, поэмы Байрона и др.), переписку Шиллера и Гете; работает над собранием сочинений Шекспира. Последний его шедевр – перевод "Феноменологии духа" Гегеля.

15 марта 1935 г. Шпет был арестован, после окончания следствия сослан в Енисейск, затем переведен в Томск; 27 октября 1937 г. был снова арестован, 16 ноября 1937 г. расстрелян. Посмертно реабилитирован в 1956 г.

* * *

Долгое время Г. Г. Шпет оставался в нашей стране фигурой умолчания. Несмотря на реабилитацию, его (как "идеалиста") предпочитали не упоминать даже авторы, к области интереса которых работы Шпета имели непосредственное отношение. Сам Шпет, правда, назвал бы причисление его к "идеалистам" глупостью: это был расхожий в то время ярлык, никак не отражавший действительных взглядов человека, к которому его привешивали. Марксист Выготский умер прежде, чем быть обвиненным в идеализме, а марксист Ильенков перерезал себе горло сапожным ножом уже после подобных обвинений... Но и марксистом Шпет не был, несмотря на тяготение к определенным положениям Маркса. Не был он в строгом смысле и феноменологом, несмотря на существенное влияние, оказанное на него Гуссерлем. И уже без всяких "несмотря" – он не был неокантианцем, ибо открыто выступал против этого направления (Шпет перевел на русский язык главный труд Г. Риккерта "Введение в трансцендентальную философию", но неокантианцем от этого не стал – зато пустил в обиход шутливо-обидное выражение "фрак Риккерта", коим клеймил своих оппонентов). Трудно сказать, кем он в действительности был: чем ярче фигура мыслителя, тем больше характеристика его стремится стать тавтологией (Гегель – это Гегель, Шпет – это Шпет). Если сказать кратко, то он продолжал традицию положительной философии и сам именовал свою концепцию социальным реализмом.

Положительную философию, ищущую познания сущего, Шпет противопоставлял негативной философии, которая, как он говорил, основывается на принципе pars pro toto (подмена частного целым) и ставит вопрос не о сущем, но о формах познания сущего, в своих "софистически утонченных" модификациях выступая как гносеологизм, психологизм, натурализм, историзм и т. п. Камнем преткновения не только для негативной, но часто и для положительной философии оказывается проблема бытия познающего субъекта: негативная философия заменяет ее вопросом о формах познания, а положительная нередко ставит и решает эту проблему как вопрос об эмпирически действительном бытии; так и в положительную философию "с другим знаком" проникает все тот же психологизм или натурализм. В результате на объективные факты культуры смотрят как на "выражение" субъективной идеи, источник которой мыслится как субъект, хуже того – как субстанция, эмпирически локализуемая в индивидуальном субъекте (представление о субъекте как индивидуальной особи Шпет называл "туманным биологическим прикрытием" гипотезы субстанциальности).

Антипсихологизм и антинатурализм Шпета как раз и позволили ему открыть для этнической психологии "новый смысл, новый принцип, новый метод". В этом "новом" тесно переплетаются две центральные для Шпета идеи: идея овнешнения (объективации) и трактовка индивидуального как коллективного.

Субъект (как социальный субъект) объективируется в продуктах своего труда и творчества, во всех своих актах, которые запечатлеваются материально: "Объективация субъективного требует своего материального, знакового закрепления, которое для н с дано как внешнечувственная материальная данность, отражающая на себе "сверхчувственные" особенности и характер обратившегося к нему субъекта". "Труд и творчество субъектов в продуктах труда и творчества запечатлены и выражены объективно, но в этом же объективном отражено и субъективное. <...> Сделаем мы из дерева статую или виселицу, природно изменилась только форма. Но как общественное явление, как продукт труда и творчества, как товар и предмет потребления эта просто "чувственная вещь" становится, по выражению Маркса, "чувственно-сверхчувственной", – она, говорит он, "отражает людям общественный характер их собственного труда в виде вещественных свойств и самих продуктов труда". Не нужно даже быть во что бы то ни стало, за совесть или за страх, материалистом, чтобы признать истину и констатируемого факта, и вытекающего из него методологического требования".

В этом и суть гегельянской идеи Маркса (и Шпета, и Выготского, и Леонтьева, и Ильенкова) об овнешнении: в любом предмете мы воспринимаем образ этого предмета; сознание предмета и есть, как говорил Гегель, сознание себя в своем инобытии. Но видеть в предмете образ – значит видеть его как предмет, разделяемый с другими в совместной деятельности. Я вижу в другом продолжателя своих собственных действий, и наоборот, я сам становлюсь продолжателем действий другого, начинаю смотреть на себя глазами других людей. А предмет моих действий тем самым обобществляется, он становится целью (образ – и есть цель, которую я начинаю видеть в самих вещах). Пока нет цели, нет и сознания; когда она появляется, я с м как бы раздваиваюсь, перестаю быть равным самому себе: я уже не наедине с миром, я – участник совместной деятельности людей. В этот момент удваивается и мир: появляется идеальный мир, или – объективный мир, который мы и воспринимаем вокруг себя.

Мы в реальном мире воспринимаем идеальный мир, и именно поэтому мир не пропадает, когда мы закрываем глаза. При этом основной формой существования этого идеального мира является язык. Как говорил А. Н. Леонтьев, "... предмет должен выступить передо мной в особой форме, чтобы я мог увидеть в нем свой исходный образ, то есть представление о представлении, воплотившееся в какой-то объективности. Эта объективность, говоря философским языком, должна еще быть идеализирована, то есть еще должна найти форму своего существования для меня, для сознания человека. <...> Язык и есть то необходимое условие, единственно посредством которого предмет может получить свою жизнь в голове человека, свое существование в идеализированной форме и, следовательно, преобразовать форму отражения".

Напомним в связи с этим, что, согласно Э. В. Ильенкову, идеальное есть лишь там, где форма деятельности, соответствующая форме внешнего предмета, превращается для человека в особый предмет, с которым можно действовать, не изменяя самого предмет, формой которого является данная форма деятельности. Здесь становится понятным и интерес самого Шпета к слову как "всеобщему знаку", как "прообразу всякой культурно-социальной вещи", а также разграничение/соотнесение им вещи и предмета: "Вещь есть предмет реальный и предмет есть вещь идеальная <...> Но именно потому, что предмет может быть реализован, наполнен содержанием, овеществлен, и через слово же ему будет сообщен также смысл, он и есть формальное образующее этого смысла <...> Предмет есть подразумеваемая форма называемых вещей".

Вернемся теперь к шпетовскому представлению о социальном субъекте ("новый принцип" – трактовать индивидуальное как коллективное). Реален, говорит Шпет, именно коллектив как "субъект совокупного действия, которое по своей психологической природе есть ничто иное, как общная субъективная реакция коллектива на все объективно совершающиеся явления природы и его собственной социальной жизни и истории". Здесь и появляется возможность говорить о предмете этнической психологии: хотя осуществление идеи – объективно, но идея осуществляется субъектами, и через это в объективацию вносится субъективное. "Культурное явление, как выражение смысл, объективно, но в нем же, в этом выражении, есть сознательное или бессознательное отношение к этому "смыслу", оно именно – предмет психологии".

Понятное дело, что, "прочитывая" Шпета в предложенном нами контексте, мы занимаемся скорее выявлением "общих мест", нежели окончательной и однозначной квалификацией. Шпет "прочитываем" в контекстах и феноменологии, и герменевтики, и семиотики, что, однако, не может вырвать его из традиции положительной философии, вершиной которой был все-таки Гегель (не Гуссерль), и не может оборвать его связи с любимым им Гумбольдтом.

* * *

Работа Г. Г. Шпета "Введение в этническую психологию" переиздавалась в сборнике 1989 г. Книга, предлагаемая сейчас читателю, воспроизводит прижизненное издание 1927 г. (отсюда, например, написание "Вунт" вместо принятого сейчас "Вундт" и т. д.). В этом есть особый смысл: иногда важен не только текст, но и та конкретная форма, в которой он был овнешнен, которую мог видеть сам автор... На титуле оригинала указано: "Выпуск I". Второй выпуск, в котором Шпет намеревался обсудить возможности приложения "нового метода" к эмпирическому материалу, по известным причинам не состоялся.

В последние два десятилетия сделано очень много, чтобы вернуть Шпета из трагичной для любого мыслителя "внутренней эмиграции." Печатаются его работы, архивные материалы, переписка (в том числе письма из ссылки), творчеству его посвящаются конференции и диссертационные исследования, предприняты серьезные попытки осмысления его философского "проекта" и составления его интеллектуальной биографии. Мы упомянем здесь лишь основные публикации: это книги Т. Г. Щедриной ""Я пишу как эхо другого... " Очерки интеллектуальной биографии Густава Шпета" (М.: Прогресс-Традиция, 2004) и В. П. Зинченко "Мысль и слово Густава Шпета (возвращение из изгнания)" (М.: Изд-во УРАО, 2000), сборники "Густав Шпет и современная философия гуманитарного знания" (М.: Языки славянских культур, 2006), "Шпет в Сибири: ссылка и гибель" (Томск: Водолей, 1995). Издается многотомное собрание сочинений Г. Г. Шпета под редакцией Т. Г. Щедриной.

Работы Шпета исследуются, читаются, созидаются заново. Бессмертное овнешнение живых идей Шпета сделало его бессмертным...

Предисловие

В этом первом выпуске Введения воспроизводится в исправленном и дополненном виде моя статья, напечатанная в "Психологическом Обозрении" в 1919 г. Уже тогда, по замыслу автора, эта статья была первой в ряду других, из совокупности которых должно было образоваться "Введение в изучение этнической психологии". Вторая часть работы, в свое время (1920–21 г.), была доложена мною, в своей основной части, в функционировавшем тогда при Московском Университете "Московском Лингвистическом Обществе", и была посвящена самой методике исследования. Дальнейший собранный мною матерьял был приведен в систему университетского курса, каковой и читался мною в Московском Университете. В организованном мною тогда же Кабинете Этнической Психологии я рассчитывал подвергнуть свои теоретические положения лабораторной проверке. Обстоятельства времени отторгли меня от всей этой работы. Однако, всё растущий интерес к краеведению и к изучению так называемых национальных меньшинств возвращает внимание науки к проблемам этнической психологии, и мне показалось своевременным еще раз выступить с защитою своих взглядов, в убеждении, что они могут иметь реальное значение для разработки новой еще у нас научной дисциплины.

Значительная часть этого выпуска посвящена критике и полемике. Это-необходимо, и как общая расчистка пути, и как способ более отчетливого выявления собственной позиции. Наиболее признанный авторитет в области этнической психологии, В.Вунт, подвергся с моей стороны наиболее резкому нападению, Вунт, по моему мнению, завершение развития психологической науки второй половины XIX в.,-апостол волюнтаристической реакции против интелектуалистического гербартианства, с одной стороны, и психофизического эксперимента против спиритуалистических композиций типа Фихте младшего, Ульрици и под., с другой стороны. Новая психология зародилась в те же семидесятые годы (первое изд. "Очерков физиологической психологии" Вунта 1873 г.,-"Психология с эмпирической точки зрения" Брентано 1874 г.). Более поздние опыты обновления психологии, как науки, в виде разного типа описательной психологии, возникавшие независимо от реформы Брентано (напр., Дилтей и его последователи), сливаются теперь в одно. И если Штумф, Марти, Мейнонг - прямые ученики Брентано, то уже англичанин Стаут примкнул к новой психологии, идя от других учителей. Еще, может быть, показательнее резкий поворот от Вунта, сопровождавшийся острою полемикою, представителей так называемый Вюрцбургской экспериментальной школы ("Психологию" Авг. Месера 1914 г. можно считать первым опытом системы новой психологии). Наконец, примеры, подобные Ясперсу (К. Jaspers), как будто объединяют всё генеалогическое разнообразие новой психологии.

Казалось бы, при таких условиях, нет надобности в полемике, нужно на найденном положительном основании только строить. Однако, сделанное в общей психологии еще далеко не нашло своего приложения в ее специальных отделах, в частности в психологии этнической. Указанная необходимость "расчистки пути" здесь оставалась.

Еще больше эта необходимость, кроме того, подчеркивается тем, что психология Вунта, заняв господствующее положение, проникла в другие специальности, где и стала, как некогда психология Гербарта, своего рода opinio communis. Лингвисты, филологи, литературоведы, правоведы, этнологи, и пр., слишком занятые собственною специальною работою, не могут входить в обсуждение вопросов, вызываемых борьбою за права новой психологии, и, нуждаясь в помощи какой бы то ни было психологии, спешат воспользоваться, хотя отсталым, но отстоявшимися и, как будто, более устойчивым. Иначе они стояли бы перед опасностью полного скептицизма и последовательного, хотя не принципиального, отрицания нужной им отрасли психологии (подобно, напр., Г.Паулю). Некоторые голоса со стороны специалистов, предостерегавшие о промахах Вунта в сфере их специальности (напр., ван-Гинекен в лингвистике), не предостерегли: эти промахи видны специалистам и потому для них неопасны, лишь бы была его психология авторитетна, и эти его ошибки вытекают не из его психологии, а из его недостаточного знакомства с их специальностью, они так же простительны, как простительны специалистам их ошибки в области психологии. Правда, была и более серьезные предостережения, показывавшие, что, напр., лингвистические ошибки Вунта прямо вытекают из ошибок его психологии (А, Марти), но и эти предостережения только теперь начинают серьезно оцениваться. И только теперь начинают наполняться реальным смыслом такие заявления, как то, напр., которое было сделано Фиркантом на последнем Конгресе эстетиков и искусствоведов в Берлине (1924 г.). Фиркант категорически и в общей форме высказал суждение, которое и мне хотелось внушить читателю своею критикою Вунта: более глубокое понимание искусства нуждается в особой психологии примитивных народов; мы находимся только у начала ее; "этническая психология Вунта не причастна ей (hat keinen Anteil an ihr): она пытается проложить путь к пониманию без основоположного исследования структурных различений и родственных этому вопросов" (Kongressbericht, S.348).

Стоит ли особо останавливаться на том, что у нас положение вещей еще элементарнее. Научная психология у нас в запустении, и если бы наш специалист-лингвист, искусствовед, этнограф, захотели воспользоваться ее услугами, где им найти авторитетный источник? Вот - случайно припомнившиеся примеры (не из худших, могу назвать худшие-nomina periculosa): один из области "поэтического стиля" ("принципы Эльстера" - авторитет!..), другой-целое "руководство" по "теории словесности", третий-"синтаксис в психологическом освещении" (автор-чрезвычайно почтенное имя в своей специальности),-но что же это за психология? и что, если бы, в самом деле, их специальные выводы базировались на этой психологии?.. Но если западные колеги наших специалистов, - для нас всегда, ведь, авторитеты, - всё еще живут "вунтизмом", то тем более нет, как будто, и для нас лучшей опоры... Автору по опыту известно, что его собственная критика Вунта иногда рассматривалась, как простой задор и выражение некоторого пристрастия к парадоксу. Но это-то всё и доказывает необходимость предпринятой мною критики, тем более, что я не знаю какой-либо другой, аналогичной работы, в нашей или западной литературе, ссылкой на которую я мог бы ограничиться.-Я не останавливаюсь с такою же подробностью на принципах французских социологов (школа Дюркгейма, Леви-Брюля) или американских "социальных психологов" (от Бринтона до Малиновского), во-первых, потому что критика их должна вестись преимущественно эмпирически, а не принципиально, а во-вторых, потому что свое определение этнической психологии я всё же веду по магистрали Штейнталя, и след., прочие для меня интересны лишь, как временные противники или союзники.

Основное, что связывает меня с этою магистралью, сохранение ее психологической терминологии. Мое новое–в новом толковании и применении этой терминологии и в вытекающем отсюда методе. Центральным термином здесь всегда был термин "душа" или "дух народа" Но, могут сказать, именно Брентано, как известно, раскрыл положительный смысл лозунга (провозглашенного А.Ланге) "психологии без души", и если общая психология может обойтись без такого предмета, как "душа", то разве не относится это еще в большей мере к "душе народа"? Я думаю, что к настоящему времени термин "душа" настолько уже очищен от метафизических пережитков, что им можно пользоваться, - в уверенности, что теперь и самые нервные особы умеют устоять простив соблазнов навьего очарования,–только усвоив термину некоторое положительное содержание вспомогательного для науки, "рабочего" понятия - того, что физики называют "моделью", сознавая нереальный, фиктивный смысл соответствующей "вещи". Стоит только отрешиться от представления души, как субстанции, чтобы тотчас отбросить и все гипотезы об ее роли, как субстанциального фактора в социальной жизни. То же относится к термину "дух". Только при этом условии оба термина в серьезном смысле могут толковаться, как субъект (materia in qua), чего от "духа" требовал уже Гегель, Термин "дух народа", подобно (но не тожественно) "духу времени", "духу професии, класа, солидарности", итп., удобен теперь тем, что толкуется колективно. А этим, в свою очередь, окончательно преодолевается традиционное представление о субъекте, как индивидуальной особи-туманном биологическом прикрытии всё той же гипотезы субстанциальности. И далее, легко показать уже действительное положительное содержание термина. Формально это есть лишь указание на некоторого рода тип или характер, а потому нечто изначально колективное, что обязывает нас, обратно, и индивидуальное - в его структуре и составе - трактовать, как колективное. Всё это - уже не простое истолкование и перетолкование термина, а новый смысл, новый принцип, новый метод.

Реально за этим формальным скрывается, в порядке критическом, отрицательное отношение ко всякому представлению "духа" или "души", как спонтанно действующего, определяющего другие формы бытия, фактора. Следовательно, утверждения, что то или иное явление в жизни народа определяется "его духом", психологически уже не имеют иного, кроме метафорического (подобно "солнце восходит"), смысла. Равным образом, лишаются прежнего буквального смысла рассуждения о "духе" и "душе" колектива, как какого-то "взаимодействия" (формальное, т.-е. здесь-пустое, понятие) "единственно реальных" индивидов; сам индивид - колективен, и по составу, и как продукт колективного воздействия. Действительный смысл, и это-уже порядок положительного определения, таких выражений-в ином. Реален именно колектив, который не должен быть непременно только беспорядочным множеством, по определению (как "куча песка*1), но также и упорядоченным, организованным (как "библиотека"), и при том, реален в своей совокупности и в силу совокупности. Он, колектив,–субъект совокупного действия, которое по своей психологической природе, есть ничто иное, как общная субъективная реакция колектива на все объективно совершающиеся явления природы и его собственной социальной жизни и истории. Каждый исторически образующийся колектив, - народ, клас, союз, город, деревня, итд., - по своему воспринимает, воображает, оценивает, любит и ненавидит, объективно текущую обстановку, условия своего бытия, само это бытие, - и именно в этом его отношении ко всему, что объективно есть, выражается его "дух", или "душа", или "характер", в реальном смысле.

Из сказанного следует, что и матерьял психологии в этом смысле-всецело объективен. Мы на "выражается" и на "выражение" смотрим серьезно, как на такие, т.-е. как на объективацию совокупной субъективности. Мы должны научиться "заключать" от объективного к соответствующему субъекту. Ошибка не только Вунта, но и всякого психологизма-в том, что он на такого рода объективацию смотрит, как на осуществление идеи. Это-то и дает психологистам повод говорить, будто всякий продукт культуры есть психологический продукт. Осуществление идеи, в действительности, объективно, как и сама идея - объективна, - и здесь психологии делать нечего, здесь-объективные же законы. Но она осуществляется субъектами, и только через это в объективацию всякого труда и творчества вносится субъективное и психологическое. Любое явление культурной и социальной жизни может рассматриваться, как необходимое осуществление законов этой жизни, но идея проходит через головы людей, субъективируется, и в самоё объективацию вносится субъективизм. Культурное явление, как выражение смысла, объективно, но в нем же, в этом выражении, есть сознательное или бессознательное отношение к этому "смыслу", оно именно-объект психологии. Не смысл, не значение, а со-значение, сопровождающие осуществление исторического, субъективные реакции, переживания, отношение к нему - предмет псисилогии. Сфера жизни - объективно заключена и замкнута, окружающая ее психологическая атмосфера – субъективно колебательна, Нужно уметь читать "выражение" культуры и социальной жизни так, чтобы и смысл их понять и овевающие его субъективные настроения симпатически уловить, прочувствовать, со-пережить. Труд и творчество субъектов в продуктах труда и творчества запечатлены и выражены объективно, но в этом же объективном отражено и субъективное. Реально-единый процес, научные объекты-разные. Физическая вещь состоит из матерьяла природы, сколько бы мы ни меняли ее форму. Сделаем мы из дерева статую или виселицу, природно изменилась только форма. Но как общественное явление, как продукт труда и творчества, как товар и предмет потребления, эта просто "чувственная вещь" становится, по выражению Маркса, "чувственно-сверхчувственной", - она, говорит он, "отражает людям общественный характер их собственного труда в виде вещественных свойств самих продуктов труда". Не нужно даже быть, во что бы то ни стало, за совесть или за страх, материалистом, чтобы признать истину и констатируемого факта, и вытекающего из него методологического требования.

Если всю сферу осуществляемого труда и творчества признать, как того требует антипсихологизм, объективною, то, может показаться, что на законную долю психологии остается слишком мало, - разве только чисто формальные, со стороны субъекта, определения реакций, в роде: быстро – медленно, сильно – слабо, богато – бедно, итд. И часто, действительно, социально-психологические характеристики ограничиваются подобного рода указаниями (ср. банальные: "итальянцы реагируют живо, быстро, голандцы– медленно, вяло", итп.). Однако, если не ограничиваться подлинными банальностями, то скоро мы увидим, что элементарнейшие характеристики, вроде "решительный", "стремительный", "страстный", итд., уже требуют психологического анализа не только формального. То, что мы назвали "реакциями" колектива, его отношение к вещам и людям, его "отклики" на жизнь и труд - уже беспредельная область чувств, настроений, характеров, ибо вся социальная и этническая психология в основном своем есть социальная характерология. Но даже так называемые предметные переживания явно подлежат психологическому анализу как со стороны состава, определяемого именно объективными социальными условиями времени и места, так и со стороны преимущественного характера их, И нужно признать, что область социально-психологического исследования, в итоге, не только не уже области индивидуально-психологического изучения, но даже шире ее. Кроме того, что социальная психология с самого начала ставит общий и основной вопрос об определяющей среде, самый матерьял изучения здесь богаче. В конце концов, общая психология лишь о выражении эмоций трактует сколько-нибудь обстоятельно, как об особом (рядом с интроспекцией) источнике изучения. Да и то она ставит перед собою не объективное отпечатление субъекта в продуктах его творчества, а лишь его природный анатомо-физиологический апарат. Выражение прочих душевных переживаний объективно изучается ею лишь по ограниченному матерьялу общей психофизической экспресии. Напротив, социальная и этническая психологии располагают в изобильном богатстве индивидуально и типически разнообразным матерьялом бесконечного числа самих продуктов творчества, несущих на себе субъективную печать времен, народов, стран, лиц. И дело тут не в эмпирическом самоограничении исследователя, а в задачах самого исследования. Для общей психологии экспресия культурно-социальных продуктов труда и творчества, в лучшем случае, только пример общего, известного из прямого психофизического наблюдения. Для социальной психологии существенны и интересны не только временные и пространственные разнообразия продуктов и их субъектов, но еще, - что самое важное, - систематическое распределение их по социологическим категориям (класа, професии, экономических групировок, правовых образований, религиозных объединений, бытовых установок, итд.).

В нижеследующем автор трактует свою тему применительно к языку. Можно было бы выбрать и любой другой продукт общественного творчества Но как то и мотивировано в своем месте, автор изобрал этот "пример" по соображениям принципиальным. Он видит в языке-не рядовой пример, а наиболее полную "объективацию", наиболее полное "выражение". Именно на анализе языковой структуры выражения можно с наибольшею ясностью раскрыть все ее члены, как объективного, так и субъективного порядка (ср. анализ структуры слова в моих "Эстетических фрагментах", Вып. II). Язык-не просто пример или илюстрация, а методический образец. В дальнейшем, при анализе другого примера, искусства, в его разных видах, автор надеется показать, что в других продуктах культурного творчества мы встречаемся с другим взаимоотношением частей в целом, с другою значимостью и ролью их, но принципиально с тем же составом их. Если бы социология искусств была уже достаточно разработана, и ее категории прочно установлены, вероятно, и социальная психология имела бы прочную объективную основу для своей проблематики. Пока эта работа не выполнена, какой бы продукт социально - культурного творчества мы ни выбрали, он всегда будет оставаться только примером.

Об авторе

Шпет Густав Густавович

Выдающийся российский философ, психолог, филолог, искусствовед. Окончил Киевский университет св. Владимира (1905); был любимым учеником философа и психолога Г. И. Челпанова. С 1907 г. жил в Москве; преподавал на Высших женских курсах, в Народном университете им. А. Л. Шанявского. В 1912–1913 гг. стажировался в Геттингене у Э. Гуссерля. Профессор Московского университета (1918), вице-президент Государственной академии художественных наук (1924–1929).

Г. Г. Шпет впервые употребил в русской литературе термин «семиотика»; заложил основы отечественной герменевтики и этнической психологии; создал возможности для строгого разграничения предметов изучения лингвистики, поэтики и философии искусства. Он много работал как переводчик философской и художественной литературы («Введение в трансцендентальную философию» Риккерта, «Феноменология духа» Гегеля; произведения Диккенса, Байрона, Шекспира и многих других). Основные работы: «Явление и смысл» (1914), «Сознание и его собственник» (1916), «История как проблема логики» (1916), «Герменевтика и ее проблемы» (1918, при жизни не опубликована), «Очерк развития русской философии» (1922), «Эстетические фрагменты» (1922–1923; переизд. в URSS), «Введение в этническую психологию» (1927; переизд. в URSS), «Внутренняя форма слова: этюды и вариации на темы Гумбольдта» (1927; переизд. в URSS).