Лопатин Л.М. ЛЕКЦИИ по Истории Новой Философии.
Часть 1-ая (до Канта). Ч.1

Оглавление

Лекция 1-я

Во всей исторiи философiи самый трудный отделъ тотъ, въ которомъ разсматривается философiя новаго времени. Причинъ этой трудности можно указать несколько. И прежде всего въ объясненiе ея представляется тотъ общiй фактъ, что въ большинстве случаевъ отдаленное отъ насъ по времени бываетъ намъ понятнее нежели то, что къ намъ близко, что еще пережито недавно, или даже только переживается нами. Это относится не къ одной философiи, а касается всехъ предметовъ историческаго изученiя. Достоинство и смыслъ историческихъ явленiй можно оценить хорошо лишь тогда, когда ихъ сила, значенiе и направленiе уже вполне выразились со всеми своими последствiями; только тогда мы въ состоянiи понять историческое явленiе въ его целомъ, со всехъ сторонъ, во всехъ его чертахъ и признакахъ. Къ этому прибавляется еще немаловажное обстоятельство: только къ очень отдаленному прошлому мы можемъ отнестись съ действительнымъ безпристрастiемъ. Когда дело идетъ объ исторiи человеческихъ воззренiй на существующее въ его целомъ, (а именио такiя возренiя составляютъ область философiи), это соображенiе заслуживаетъ особаго вниманiя. При оценке древней философiи намъ гораздо легче отвлечься отъ собственныхъ взглядовъ и стать на точку зренiя суда чисто логическаго, чемъ при анализе новыхъ ученiй, которыя оказываютъ многообразное влiянiе на нашъ собственный умственный строй. Даже въ техъ случаяхъ, когда ученiя древности однородны съ современными ученiями, которыя, можетъ быть, мы и сами разделяемъ, форма ихъ, во всякомъ случае, настолько далека отъ насъ, что мы можемъ отнестись къ нимъ совершенно свободно и оценивать ихъ объективно, во всей полноте ихъ состава и во всехъ ихъ достоинствахъ и недостаткахъ.

Другая причина трудности при изученiи философскихъ теорiй новаго времени – ихъ очень сложный составъ. Въ самомъ деле, въ системахъ древнихъ философовъ насъ поражаетъ чрезвычайная простота и законченность ихъ содержанiя. Въ этомъ отношенiи ихъ можно сравнить съ произведенiями античнаго искусства. Какъ въ древнихъ художественныхъ созданiяхъ простота и наглядность замысла находится въ счастливомъ сочетанiи съ совершенствомъ и прозрачностью формы, – такъ и въ области философiи древнiй мiръ представляетъ основные типы умозренiя въ ихъ чистоте и въ наивномъ признанiи всехъ последствiй, которыя вытекаютъ изъ техъ или иныхъ предположенiй. Мало смущаемая сомненiями, мысль древняго человека останавливается на техъ решенiяхъ основныхъ вопросовъ, которые въ данный моментъ кажутся наиболее правдоподобными, и останавливается съ полнымъ доверiемъ, обыкновенно проводя эти решенiя до конца, до последнихъ логическихъ выводовъ. Конечно, и въ древнемъ мiре существовало философское сомненiе, которое принимало иногда даже очень крайнiя формы; въ древности являлись скептики более решительные чемъ когда нибудь. Софисты первые представили собой вековечный образецъ самаго отважнаго отрицанiя истины; начиная съ нихъ скептическое теченiе мысли продолжается черезъ всю исторiю античной фйлософiи. Но именно самая решительность отрицанiя всехъ притязанiй ума у древнихъ скептиковъ делала влiянiе ихъ сравнительно слабымъ. Ихъ сомненiе получало видъ полнаго самоосужденiя разума и совершеннаго самоуничтоженiя мысли. Они такъ безапелляцiонно и беззаветно провозглашали абсолютную ложь всякаго мышленiя, что мышленiе, поверивъ имъ, должно было осудить себя на бездействiе, совершенно неестественное и невыносимое. Въ этомъ отношенiи типическимъ представителемъ древнихъ скептиковъ былъ ученикъ Гераклита – Кратилъ. Чтобы избежать лжи и обмана въ сужденiяхъ, онъ запрещалъ называть вещи по именамъ и требовалъ, чтобы на нихъ только показывали пальцемъ. Конечно, немногiе могли последовать такому эксцентричному и трудно исполнимому совету. Вообще, можно сказать: въ древнемъ мiре основныя начала противоположныхъ мiросозерцанiй были раскрыты съ такою последовательностью, которая не останавливается ни передъ чемъ и не щадитъ ничего. Философская мысль въ эту эпоху младенчески наивна и оттого до конца откровенна. Вотъ почему намъ такъ легко судить о философскихъ принципахъ древнихъ по существу ихъ умозрительнаго содержанiя, разсматривать ихъ внутреннiя соотношенiя, ихъ взаимныя преимущества и сравнительные недостатки.

Не то наблюдаемъ въ новой философiи, а темъ более въ новейшей. Новая философiя имеетъ древность уже раньше себя, какъ вечно богатый источникъ поученiй и предостереженiй. Сомненiе, самоиспытанiе отразилось на всемъ строе и развитiи новой философiи гораздо глубже, поэтому она гораздо сознательнее и осмотрительнее. Она боится беззаветной логической последовательности древнихъ, она уклоняется отъ крайностей. Бедность собственныхъ началъ она часто готова пополнить изъ чуждыхъ источниковъ, тщательно въ то же время скрывая заимствованiе. Новая философiя прежде всего стремится къ мiросозерцанiю широкому и примирительному, отвечающему на все запросы ума и нравственнаго сознанiя. Разными недомолвками она умеетъ дать себе видъ такого всепримиряющаго мiросозерцанiя даже и въ техъ случаяхъ когда въ ея содержанiи нетъ къ тому данныхъ. За то достигнувъ более полной и широкой истины, она раскрываетъ ее съ такой отвлеченной глубиной, какой древность не знала. Особенно нужно обратить вниманiе на эту склонность новыхъ философовъ къ примирительнымъ построенiямъ, о которой я сейчасъ говорилъ. Въ новой философiи замечается стремленiе найти относительную истину въ самыхъ противоположныхъ взглядахъ и примирить эти взгляды въ какомъ нибудь высшемъ всеобъемлющемъ начале. Такая тенденцiя къ универсальному объединенiю идей наблюдается въ лучшихъ философскихъ умахъ новой Европы, напримеръ у Лейбница, Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, и она высказывается темъ решительнее, чемъ далыые развивается философская мысль. Оттого въ новой европейской философiи возникаетъ рядъ системъ, поражающихъ разнообразiемъ и богатствомъ своего содержанiя при внутреннемъ единстве точки отправленiя. За то замечается и другое. Когда умозрительное примиренiе противоположныхъ началъ оказывается неосуществимымъ при данной точке зренiя, эти начала просто внешнимъ образомъ сопоставляются между собою, неразличимо перемешиваются и получаютъ тогда видъ какъ будто примиренныхъ, хотя действительнаго примиренiя нетъ, да и не можетъ быть. Ясный лримеръ этого мы видимъ въ мiросозерцанiи очень распространенномъ теперь, именно въ современномъ философскомъ реализме. Съ перваго взляда цельное и законченное, при ближайшемъ разсмотренiи это мiросозерцанiе поражаетъ своей внутренней нестройностью, совмещая въ себе величайшiя и совершенно несоединимыя противоположности. Напримеръ, когда нужно объяснить бытiе и составъ мiра, процессы и законы его явленiй, во всей ихъ полноте и последовательности природнаго развитiя, не исключая явленiй жизни, – защитники реалистическаго пониманiя стараются свести все къ чисто механическимъ отношенiямъ атомовъ вещества, то есть въ вопросахъ метафизики и космологiи они оказываются совершенными матерiалистами. Но едва вопросъ ставится о психической жизни человека, ихъ взглядъ совсемъ меняется; они начинаютъ доказывать, что все лринимаемое нами за внешнюю, отъ насъ независимую действительность, – природа, матерiя, даже само пространство, – суть только результатъ нашихъ собственныхъ ощущенiй, нашихъ способовъ воспринимать вещи, – и такимъ образомъ въ психологiи являются идеалистами. А если, наконецъ, дело доходитъ до вопроса о человеческомъ познанiи, о его возможности и границахъ, т.е. когда ставится гносеологическая проблема, они начинаютъ настоятельно утверждать, что знанiе наше относительно, что мы кроме явленiй ничего не знаемъ, что сила, которая выражается въ явленiяхъ, для насъ совершенно непостижима, то есть разсуждаютъ такъ, какъ могутъ разсуждать только скептики. Въ древности было вещью немыслимой чтобы одинъ и тотъ же человекъ былъ и матерiалистомъ, и идеалистомъ, и скептикомъ въ одшэ и то же время: между темъ въ наше время это случается часто. Иногда такое смешенiе точекъ зренiя въ наши дни облекается въ очень капризныя формы; напр. Г.Когенъ провозглашаетъ философiю чистаго идеализма, а всмотреться въ ея содержанiе, и мы съ удивленiемъ встречаемся съ теперь обычнымъ реализмомъ, хотя обоснованнымъ и развитымъ по очень оригинальному методу; или, напр., Э.Махъ выдвигаетъ принципы повидимому резко идеалистическiе, признавая действительность и познаваемость только за ощущенiями, а между темъ въ результате у него получается чисто матерiалистическое мiросозерцанiе. Кратко говоря, системы новой философiи гораздо сложнее, а потому очень часто и гораздо запутаннее древнихъ. Эта сложность и въ самой новой философiи растетъ постепенно, увеличиваясь съ каждымъ столетiемъ; а черезъ это возрастаетъ и трудность въ оценке отдельныхъ философскихъ ученiй. Напримеръ, судить объ ученiи самого Канта какъ оно было изложено имъ въ его "Критикахъ" гораздо легче, нежели объ ученiи весьма многихъ его последователей нашего времени. Легче составить ясное и отчетливое понятiе о теорiяхъ сенсуалистовъ и эмпириковъ XVIII столетiя, нежели о позитивистахъ XIX века. Легче дать определенную оценку философскихъ выводовъ Декарта, нежели французскихъ спиритуалистовъ Кузеновой школы прошлаго столетiя и т.д.

Еще важнее третья причина, препятствующая ясному пониманiю философскихъ явленiй недавняго прошлаго, влiянiе которой очень вредно отражается на многихъ историкахъ философiи, особенно новейшихъ. Мы не только сами стоимъ въ середине того процесса который должны изучать и окончательные результаты котораго скажутся только черезъ очень многiе годы, но мы переживаемъ одинъ изъ самыхъ смутныхъ, самыхъ критическихъ моментовъ этого процесса. Въ первой половине 19-го столетiя философiя достигла блеска, дотоле невиданнаго, она вызвала самыя смелыя надежды и ожиданiя, но потомъ наступилъ перiодъ долгой реакцiи, такого сильнаго и всеобщаго разочарованiя въ самой возможности философскаго знанiя, съ которымъ едва ли сравняется какое-нибудь другое скептическое движенiе въ прошлой исторiи философской мысли. Философiю стали совсемъ отрицать, ее выставляли признакомъ незрелости мышленiя и недостатка научнаго духа, въ ней начали видеть сплошную ложь, порожденную неуменьемъ наблюдать и обобщать и только въ виде снисхожденiя философскiя теорiи соглашались поставить на одну линiю съ продуктами свободно играющей фантазiи. Такая оценка, въ наши дни более мягкая по форме, но мало изменившаяся по существу, конечно не могла оказать благотворнаго действiя на пониманiе прошлаго философiи, особенно ея недавняго прошлаго. Для чисто отрицательнаго взгляда на философское познанiе существующаго очень трудно установить действительный смыслъ пройденнаго пути развитiя. Если всякая философiя никогда кроме лжи ничего не давала, и про нее только это и можно сказать, – то возможно ли серьезно спрашивать, какое изъ провозглашенныхъ ею заблужденiй разумнее и достойнее человеческаго ума? Для ихъ логической оценки не остается въ такомъ случае никакого критерiя.

При этомъ внутреннее пониманiе философскихъ теорiй прошлаго должно несомненно понизиться. Но такимъ отношенiемъ достигается по крайней мере полное безпристрастiе ко всемъ явленiямъ философской мысли, основанное на одинаковомъ осужденiи ихъ. Однако и такая точка зренiя не можетъ быть выдержана долго. Дело въ томъ, что вполне отрицать всякую философiю гораздо легче на словахъ, чемъ въ действительности. Умъ человеческiй не можетъ совсемъ отказаться отъ техъ коренныхъ и общихъ вопросовъ о существующемъ и о значенiи жизни, совокупность ответовъ на которые составляетъ философское мiросозерцанiе каждаго. Действительно уклониться отъ нихъ такъ же невозможно, какъ последовать совету Кратила. Вотъ почему отрицанiе въ философiи всегда идетъ рука объ руку съ некоторыми положительными философскими предположенiями и убежденiями о мiре, человеке, о природе познанiя и т.п., – убежденiями, которыя часто темъ крепче коренятся въ умахъ, чемъ менее делается попытокъ ихъ объяснить и логически оправдать. Какiя же это предположенiя? Сознательная мысль при ихъ усвоенiи бездействуетъ, потому что умозренiе осуждается по принципу; очевидно они навеваются безотчетно и случайно; нетъ ничего удивительнаго, что при такомъ возникновенiи они обыкновенно носятъ характеръ элементарный и грубый и что въ нихъ нередко выражаются самые низшiе типы человеческаго мiропониманiя. Оттого при господстве отрицанiя въ философiи не только замечается глубокое непониманiе ея общаго историческаго хода, но къ нему присоединяется еще крайнiй произволъ въ оценке ея отдельныхъ явленiй. Совсемъ отказаться отъ оценки не могутъ и отрицательные критики, потому что и у нихъ какъ бы они отъ этого не отрекались, какiя нибудь положительныя философскiя убежденiя бываютъ всегда, но критерiй, который они прилагаютъ при сужденiи о философскихъ теорiяхъ, страдаетъ случайностью и часто влечетъ за собою совершенно превратныя представленiя о томъ историческомъ процессе, черезъ который прошла человеческая мысль. Такимъ образомъ философскiй кризисъ, переживаемый теперь, имеетъ своимъ последствiемъ ложное и смутное понятiе о самой философiи и ея исторической судьбе, хотя такой смутности казалось бы нельзя было ожидать при современномъ богатстве историческихъ знанiй. Чтобы понять какое решительное влiянiе оказываетъ предвзятое философское мiросозерцанiе на оценку прошлаго, достаточно сослаться хотя бы на то, во что обращается ученiе Платона у его современныхъ критиковъ Марбургской школы.

Отчего же зависитъ переживаемый кризисъ? Его причины лежатъ глубоко; оне коренятся въ общемъ характере и направленiи, принятомъ новой европейской философiей еще въ очень давнiя времена. Полное объясненiе этого кризиса мы можемъ получить только ознакомившись со всемъ ходомъ развитiя европейскаго мышленiя. Теперь же я остановлюсь только на томъ факте, которымъ определяется первое возникновенiе новой философiи въ Западной Европе, именно на томъ, что точкой отправленiя всякой философiи при ея первомъ зарожденiи бываетъ религiя. Философiя впервые возникаетъ изъ потребности разумно уяснить содержанiе религiознаго мiровоззренiя. Въ своемъ первоначальномъ виде философiя всегда есть переводъ религiозныхъ представленiй на языкъ отвлеченныхъ логическихъ понятiй. Такъ это было везде, где появлялась самостоятельная философiя. Но нередко къ этому присоединяется еще другой мотивъ: между непосредственной верой и сознательной мыслью наступаетъ разногласiе. Тогда философское мышленiе вступаетъ въ противоречiе съ даннымъ содержанiемъ, которымъ живетъ общее сознанiе, и вовлекается въ долгую и упорную борьбу съ убежденiями и требованiями этого сознанiя.

Въ возникновенiи новой европейской философiи несомненно действовали оба эти фактора. Въ ней сначала господствуетъ первый факторъ, а потомъ все более выступаетъ и второй. Новая европейская философiя по всему существу своему есть философiя христiанская и, какъ бы она ни уклонялась въ своихъ отдельныхъ системахъ отъ христiанскихъ идей, все же, во всехъ своихъ формахъ, она носитъ несомненные следы своего происхожденiя. Въ своемъ первомъ возникновенiи она была вызвана именно потребностью понять умозрительный смыслъ христiанскаго мiровоззренiя. Этой задаче и посвящены усилiя умовъ въ схоластическiй перiодъ. Во второй перiодъ ея развитiя, после схоластики, замечается уже действiе другого двигателя. Философская мысль сознаетъ себя неудовлетворенной той умозрительной формой, въ которую облеклось религiозное мiросозерцанiе на Западе. Въ конце среднихъ вековъ и начале новыхъ наступаетъ тотъ разладъ мысли и церковной жизни, который имелъ неисчислимыя последствiя, какъ въ теоретической, такъ и въ практической области. Но между эпохой паденiя древней языческой философiи и временемъ возникновенiя новой въ ея независимости отъ церковныхъ влiянiй (моментъ этого возникновенiя падаетъ на эпоху Возрожденiя) лежитъ долгiй перiодъ полнаго и нераздельнаго господства христiанскаго мiровоззренiя. Эту эпоху можно охарактеризовать какъ время гармоническаго единства мысли и жизни въ христiанскомъ идеале, какъ онъ былъ выработанъ въ среднiе века. Такое господство веры надъ жизнью не было простымъ отсутствiемъ мысли, анализа, философскихъ потребностей и вопросовъ. Великiе философскiе умы были и въ то время. Достаточно упомянуть блаженнаго Августина, котораго можно назвать генiальнымъ родоначальникомъ христiанской философiи Западной Европы, огромное влiянiе котораго пережило его самого более чемъ на тысячу летъ, знаменитаго пантеиста среднихъ вековъ Iоанна Скотта Эригену, Ансельма Кентерберiйскаго, Фому Аквинскаго. Но христiанская система, которая выработалась въ этотъ перiодъ въ католической церкви, умозрительно удовлетворяла всемъ запросамъ тогдашняго мышленiя – вотъ почему она стояла непоколебимо. Можно сказать такъ: христiанская система въ философiи за этотъ перiодъ оставалась темъ же, чемъ она явилась для языческихъ философскихъ теорiй, место которыхъ она заняла въ конце исторiи античнаго мiра. Въ самомъ деле христiанство победило язычество не только какъ религiозное, но и какъ философское мiросозерцанiе, не только въ силу своихъ нравственныхъ, но и въ силу умозрительныхъ преимуществъ. Для древней философiи оно явилось, какъ система живого идеализма, примиряющая и разрешающая противоречiя языческаго матерiализма и дуализма, изъ которыхъ язычество выйти не могло, не смотря на целый рядъ попытокъ, совершонныхъ представителями Новоплатонической школы. Между темъ только въ идеализме между всеми философскими системами заключается сила долгаго и прочнаго существованiя. Идеализмъ есть высшая форма философскаго пониманiя и только въ немъ, находятъ себе действительное удовлетворенiе умозрительныя и нравственныя требованiя человечества Во внутренней цельности и нравственной высоте мiросозерцанiя лежалъ источникъ господства христiанской философiи надъ всеми другими направленiями мысли – господства, которое действительно принадлежало ей въ теченiи длиннаго ряда вековъ. Но отчего последовалъ разрывъ между мыслью и верой, которая прежде питала мысль? Откуда возникла реакцiя противъ средневековаго христiанскаго мiровоззренiя, сначала только частная, а потомъ полная, коснувшаяся решительно всехъ понятiй о мiре и нравственныхъ задачахъ человеческой жизни? Къ этому вопросу, чрезвычайно важному для оценки судьбы позднейшей западно-европейской философiи, мы и перейдемъ.

Об авторе

Известный русский философ и психолог. В 1875–1879 гг. учился на историко-филологическом факультете Московского университета. Там же в 1885 г. стал приват-доцентом, в 1892 г. – профессором. Параллельно преподавал философию на Высших женских курсах и в гимназиях. С 1894 по 1918 гг. – редактор журнала "Вопросы философии и психологии" (вначале с Н.Я.Гротом, затем с В.П.Преображенским и С.Н.Трубецким, а с 1905 г. – единственный редактор вплоть до закрытия журнала). С 1899 по 1918 гг. – председатель Московского психологического общества.

В философском творчестве Л.М.Лопатина можно обнаружить влияние идей В.С.Соловьева (с которым они были друзьями детства), Г.Лейбница, Р.Г.Лотце, А.Шопенгауэра. Он развивал идеалистическую теорию, определяемую как "монистический спиритуализм". По его представлениям, весь мир есть совокупность деятельных существ, происходящих от абсолютного начала и наделенных духовностью, которая для внешнего наблюдателя проявляется как материальное. Философские идеи Л.М.Лопатина оказали большое влияние как на его университетских учеников (П.А.Флоренского, С.Л.Франка), так и на тех, с кем ему приходилось полемизировать, в том числе Н.А.Бердяева и Л.И.Шестова.